"Не придет", - сказали мне в спину.
Голос его звучал уныло и безнадежно. Он шел, переваливаясь и разведя руки в стороны.
Но был посрамлен, ибо она пришла.
Летящей, озабоченной походкой. Свидание состоялось.
И я ввязался в ад, который продолжался три года.
Выбирать мне, конечно, не приходилось. Но нынче, зная про преисподнюю, которая вскоре подо мной разверзлась, я не могу не взглянуть на ситуацию в ином свете.
Возможно, он был ангелом, тот мужичок.
Goat'ика: ужас
"Goat" по английски - "козел".
Вспомнилось.
Сижу я однажды в больнице, дежурю. Один. Вечер уже наступил, самое время чему-нибудь случиться.
Я молод, неопытен, меня легко сбить с толку. И первыми начинают тени. Они удлиняются, дрожат. К ним присоединяется лампа дневного накаливания. Она зловеще гудит и наводит на мысли о скорой бесчеловечной операции. В далекой покойницкой трупы приходят в себя, недоуменно встают, разминаются.
За дверью шаркают шаги.
Дверь медленно отворяется.
В комнату вползает несчастное существо. Ему трудно двигаться, оно страшно гримасничает, у него не получается сказать.
Оно заикается.
Наконец, тыча пальцем в проем за спиной, оно хрипит:
- Катарак! ...
- Что такое? - привстаю я.
- Катарак! ... - доверительно шепчет существо. Теперь оно, похоже, ликует и одновременно трепещет. - Там! Катарак! ...
Я медленно выхожу в коридор.
На полу - кровавые следы: цепочка пятен, ведущих за угол. Я слегка содрогаюсь. Коридор пуст, призраки просыпаются. За углом меня ждет страшное, незнакомое дело.
- Какой катарак! - вырывается из меня злобное шипение.
Мой провожатый не без труда машет полупарализованной лапкой: приглашает. Я двигаюсь по следу, принюхиваюсь, прислушиваюсь.
- Катарак, - бормочет поводырь, который успел отстать и уже плетется сзади.
Следы приводят в палату.
На постели сидит человек, глупо улыбается. Он весь в крови. На полу валяется подключичный КАТЕТЕР, с которым он-таки справился, выдрав.
Почерк
Все, что будет ниже, малоаппетитно, так что имейте в виду.
Скотство в разных народах проявляется по-разному. Есть нечто неуловимое, некая специфика, которая сразу позволяет гордо отречься: это не мое!
Я говорю, конечно, никак не об уровне скотства, которого всюду поровну. Примерно. Речь идет об окраске скотства и некоторых манерах.
Вот, например, еще школьником я угодил в Эрмитаж. Ходил там почтительно, в особенных таких тапочках из-под библейского исполина, держал себя в руках. И тут явилась компания американских туристов. Остановились перед дородной натурой голландской кисти, стали жевать свой чуингам, а я смотрю на них во все глаза. Одна кобыла заметила мой взгляд, улыбнулась, приподняла ногу. Оказалось, что она пришла босиком. Поиграла мне маленькими отлакированными пальчиками и обратно поставила. Под клёшью и не видно, что лапы босые. И я еще тогда, хоть и мал был, подумал, что мы, конечно, горазды на много большее, и босота эта - мелочь дешевая, пустяк, но чужая, заграничная, не наша.
Еще одну штуку я видел уже взрослым, будучи проездом в Берлине. Мы застряли на вокзале, идти было некуда, поезд ожидался часов через пять. Шагах в двадцати от нас расположилась компания бражников. Они, увы, не напоминали студиозусов из милого погребка, готовых распевать про гаудеамус. От гаудеамуса у них остался только игитур. Они сидели на полу и жрали шнапс. Мимо них проходили фольксполицаи, которые не обращали на грязное свинство ни малейшего внимания и даже немного отворачивались. У нас бы таким уже вытерли хари небесной овчинкой. Потому что сильная степень нажирания была налицо. И вот двое бражников отлучились отлить, остался один, самый немецкий: толстый, красный, белобрысый и в шортах. Он сидел, раскинув ноги, будто тряпичная кукла. Вдруг он воровато оглянулся, зыркая свиными, ничего уже не понимавшими глазками, и быстро начал выгребать из ноздрей содержимое, и пожирал его в темпе аллегро, с таким остервенением, словно от этого что-то зависело.
Наш человек сделает хуже, но не так. Традиции не те.
Был у меня знакомый, Андреем звали, непутевый человек. Пристроили его на работу в кислородную при Первом Медицинском институте. В начальниках у него был, между прочим, опять-таки обрусевший немец. Такую, стало быть, этот немец увидел однажды картину: приходит он утром с подручными в кислородную, где вроде как состоялось ночное дежурство, а там... Знаете, пьянство всегда оставляет следы. Обычно мелкие, но показательные, полные смысла. Кружочек от рюмки, пятнышко на газете от рыбки, бычок. Здесь же следы были такие: в шкафах перебиты стекла, оконное стекло тоже выбито, все засрано до потолка, а в раковине чуть подрагивает блевотная топь, до краев.
Бесстрастный немец встал на пороге, обвел помещение взглядом и, не без акцента выразившись, сделал оценку:
- Это почерк Андрея.
Стопудовый Мемуар
21 января передали стопудовую весть: с Ильичем удар.
Ну, меня эта весть не раздавила. Я этих ударов много видел, так что одним больше, одним меньше - это картины не меняет.
Но все равно расстроился.
Начал вспоминать разные вещи про вечнозеленые памятники. С ними случаются скверные вещи.
Одну такую штуку мне рассказал мой дядя. Может быть, это анекдот, поэтому достоверность оставляю на его совести. Так вот: у него, прямо перед воинской частью, стоял большой ленин, которого нужно было покрасить к светлому празднику апрельского рождества. Поручили солдатику, а сами поехали красить траву и реки. Солдатик приставил лесенку, приналег на лобастую башку, отражавшую суть вещей и снабженную рентгенологическим устройством. Башка отломилась и ухнула вниз, внутрь статуи, которая была полой, как шоколадный дед-мороз. Солдатик полез доставать, влез и застрял. Однополчане, вернувшись, увидели, что вождь преобразился и помолодел: он сменил голову, которая торчала и плакала, а все остальное было прежним - жилетка, брюки, простертая рука.
За правдивость других эпизодов, побледнее, я ручаюсь.
Школе, в которой учился один мой знакомый, горком комсомола прислал гостинец: тоже, если вдуматься, стопудовую весть. Это была огромная, тяжелая ленинская голова из лаборатории лауреата Сталинской премии профессора Доуэля. Всех школьников по случаю такого необычного события выстроили в каре, в школьном дворике. Подняли флаг, ударили в барабаны, прочли смешные стихи. Наконец, взяли на караул: фургончик с гостинцем, стоявший посреди двора, распахнул двери, и двое грузчиков, одержимые внутренним и внешним Бодуном, потащили хреновину наружу. Под рокот барабанов, изрыгая нецензурные междометия, они уронили ее сразу, и подарок разлетелся на тысячу кусков.
Наконец, в моей школе тоже были памятники ленину, две штуки. Один обычный, в коридоре, в полный рост, с простертой, разумеется, десницей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24