Он окинул ее быстрым взглядом. Неужто опять этот проклятый инстинкт? Ведь она же сказала, что волновалась.
– Но у Кристины нет телефона, – сказал он резко.
– Они звонили в кондитерскую. Она часто туда заходит по воскресеньям навести порядок.
– Значит, ее сегодня там не было, – сказал он. Он сам отметил излишнюю запальчивость своего тона.
– Ну, разумеется, – легко согласилась мать.
Но теперь ему захотелось выяснить, в самом ли деле существуют эти таинственные силы, передающие от человека к человеку все тайные помыслы.
– Можно было за ней послать, если уж ее присутствие было так необходимо.
Но она опять уклонилась.
– Да, конечно, – ответила она устало. – Я об этом как-то не подумала.
Что это? Ирония? В нем опять шевельнулось недоверие.
– Впрочем, может, ее и дома не было! – с вызовом заявил он.
– Не понимаю, Маленький Лорд, – сказала она, и он отметил, что она нарочно назвала его этим именем, – почему ты так горячишься…
Спокойно, спокойно, подумал он. Не искушать судьбу, ничем себя не выдать, ведь не хочет же он, чтобы она догадалась. Ведь не хочет? Ну разумеется, нет!
– Прости, – ответил он, – видишь ли, я все еще парю в небесах.
Она бросила на него беглый взгляд, словно догадываясь о двойном смысле его ответа. Ах, и зачем только придумали это слово «инстинкт», зачем его так часто повторяют. Этот «инстинкт» только все запутывает, громоздит догадку на догадку, вносит смуту в жизнь. О, если б все люди были просты и неразговорчивы, как фру Фрисаксен, как… да, хотя бы как Эрна…
– Кстати, знаешь, кто был сегодня в Эттерстаде? Эрна! Я видела ее в толпе за канатами. Все семейство явилось.
– И отец ее, конечно, объявил, что благодаря скорости аэроплана перестал действовать закон всемирного тяготения.
– Как не стыдно, Вилфред, – сказала она. – Я убеждена, что Эрна страшно тобой гордилась.
– Ну а ты, мама?
– Страшно гордилась. Но ведь ты мне еще ни слова не сказал о том, что ты чувствовал…
Опасность миновала. О Кристине больше не было речи. И Вилфреду захотелось еще чуть-чуть походить по краю пропасти.
– Что я чувствовал? – спросил он.
– Ну да, когда летал.
– А, ты об этом!
Мысли вновь потянулись к тому, о чем невозможно было забыть, и казалось, он властен своей волей вновь призвать все только что происшедшее в потемневшую комнату. Последние отблески мерцающих вод отражались в зеркале, оправленном в тусклую золоченую раму.
– Чувство это – изумительное…
– Изумительное? Но ведь тебе же было страшно!
Он глянул в зеркало. Серебристо мерцая, переливались в нем воды залива.
– Страшно? Да, страшно. Конечно, мне было страшно. Особенно подъем…
– Ну да… Подъем. А голова не кружилась?
Залив в зеркале стал серым. Значит, ушли последние лучи.
Собственное отражение в зеркале глядело на него выжидательно. И тут он увидел другое отражение – того, кто висел на стене в углу.
– Мамочка, – сказал он, – ты только не сердись, что я тебя спрашиваю. Скажи, отец, он… пользовался успехом?
Она тотчас встала и подошла к окну.
– Что ты имеешь в виду? Как это – успехом?..
– Ну, он… в общем, он нравился?
– Кому? – Голос был сух и отрывист. Она смотрела на Фрогнеркиль.
– Ну, дамам, и вообще…
Она повернулась к нему, но не двинулась с места. Белая, тонкая, стояла она в черном квадрате окна. Он не мог разглядеть, какое у нее выражение лица.
– Почему ты спрашиваешь? – сказала она.
Ему нужно было увидеть, какое у нее лицо. Он не хотел делать ей больно. Но остановиться он не мог.
– Что же в этом странного? Ты никогда ничего не рассказывала.
Она сделала было движение к нему, но осталась на месте. Казалось, будто во тьме за окном она ищет опоры, союзника. Тогда он подошел к ней.
– Я напугал тебя, мама?
– Чем же? Вовсе нет. Конечно, тебе хочется знать. Вполне понятно… Послушай, мой мальчик… – Она вдруг обняла его за шею; теперь они оба стояли лицом к окну. – Тебе кто-то говорил об отце?
– Вот именно, что нет. Ты, например, ни разу.
Они оба глядели на темную воду в последних отсветах уходящего дня. И говорили, словно стоя перед зеркалом. От этого им было не так одиноко.
– Отец твой очень нравился, – сказала она. – Людям. Дамам в том числе.
Как легко она увернулась от точного ответа. Вилфреда это задело. Она говорит с ним как с ребенком, да к тому же, конечно, втайне сердится.
– Можешь ничего не рассказывать, – сказал он обиженно и отошел от окна. Часы на камине грустно тикали, наполняя комнату тишиной. Он понимал, что ей больно. Но он не обязан об этом знать.
– Зачем же ты тогда сказала мне о стеклянном яйце? – вырвалось у него. Ему хотелось уйти. Ему не хотелось покидать поднебесье, где еще парила его душа, его тело. Ему хотелось побыть одному – больше ему ничего не нужно.
– История с мадам Фрисаксен тебе ведь известна, – сказала она.
– Ты права, мама, – ответил он. – Конечно, все это глупо с моей стороны. Да и не так уж я любопытен.
Ему хотелось покончить со всем этим, от всего отделаться. К нему вновь возвращалось приятное безразличие.
– Кстати, я забыл сделать уроки, – сказал он.
Вот и предлог, теперь она вполне может сказать: – Боже мой, как же так! – Она может отыграться и напомнить сыну, что долг прежде всего, а потом уж развлечения и сенсации.
Но она отмахнулась: – Подумаешь, уроки! – Она словно приготовилась к бою. А ему хотелось все сгладить и остаться одному. Она подошла к камину, зажгла сигарету; это случалось редко…
– История эта не единственная, – сказала она. – Да и какая там «история»! Это было правило.
Вилфред сел покорно и устало, слушая почти без всякого любопытства. Она тоже села, не отрывая глаз от огонька сигареты.
– Люди так и льнули к нему. И он к ним тоже. В каком-то смысле. То есть, может, он их и презирал, не знаю, а может, просто ему никто не был нужен, он и сам-то себе не был нужен. В каком-то смысле люди заполняли его жизнь. А в каком-то смысле – наоборот. Но ты не поймешь.
Он сел поближе, вежливо пододвинув к ней пепельницу.
– Может быть, тыне понимала? – осторожно спросил он.
– Да. Я не понимала. Я и теперь не понимаю. Впрочем, я больше не думаю об этом. Почти не думаю.
– А я нарушил твое спокойствие?
– Да! – Она улыбнулась. – Ты нарушил мое спокойствие. Всегда кто-нибудь нарушает спокойствие в самый неподходящий момент.
– Мама, но это ведь было так давно!
– Да, давно. Теперь это прошлое. Этого нет. И все же иногда оно возвращается.
– О, я понимаю, мама. Зря ты считаешь, что я глуповат.
– Нет, мой мальчик, я не считаю, что ты глуп, вовсе нет! – вздохнула она грустно. – Дело просто в том, что ты ребенок… И у меня никого нет, кроме тебя… Ах, я знаю, что ты скажешь… ты не ребенок. Может быть, ты прав, не знаю, я ничего не знаю! В том-то и беда, что я ничего не знаю.
Он подсел к ней на диван.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91