Он чувствовал, что она чуть не плачет, но сдерживает слезы, не хочет расплакаться.
– Плевать я хотел на отца, – сказал он и добавил примирительно: – Как говорит дядя Мартин.
– Ах, дядя Мартин! Он столько раз меня убеждал рассказать тебе все. – И она грустно вздохнула.
Он сказал:
– Мама, сделай одолжение, не проводи со мной этой беседы, которую взрослые считают обязательной, когда их ребеночек подрастет.
Неужели она смеется! Возможно ли? Рядом с ним во тьме раздался приглушенный беспечный смешок. Он же говорит совершенно серьезно! А ей смешно! Вот так мама! Честное слово, она неподражаема!..
– Понимаешь, в твоем отце что-то такое было, – вдруг с жаром сказала она. – Ему просто покоя не давали.
– Кто покоя не давал?
– Люди.
– Бабы?
– Да, бабы! – Она словно смаковала вульгарное слово. – Ты ведь знаешь, он был морской офицер, – добавила она так, будто это все объясняло.
– Да, на портрете он в форме.
– Ну, конечно… Но он недолго пробыл во флоте. Он ушел.
– Надоело?
– Да. То есть… Ну да, ему надоело. И он пошел в торговый флот и заработал кучу денег. Все просто поражались. Он был такой ловкий.
– И вы разбогатели?
– Мы и тратили много. Очень много. Я тоже виновата. Вокруг нас всегда вились люди.
Теперь он сидел как на иголках. Когда-то он многое подозревал. А потом мысли его заняло совсем другое.
– Мы всюду поспевали, без нас нигде не могли обойтись. Уж не знаю почему. Мы и сами считали своим долгом поспевать повсюду. И путешествия. И современная живопись – в Норвегии ни у кого ведь нет таких картин. А ты знаешь, что твой отец выступал в концертах?
Вилфред не ответил. Да, он это знал, но его это никогда не занимало.
– На все руки мастер? – вяло спросил он.
– На все. Он все умел. Все ему удавалось.
Она запнулась, будто переводя дыхание. Он вдруг испугался, что она замолчит совсем.
– Но ведь это хорошо, мама? – спросил он.
– Нет, ничего в этом хорошего не было.
Правда приоткрывалась частями. Вилфред думал – ведь она давно ждала этого разговора. К чему же скрытничать?
– Ну вот, теперь ты знаешь все про своего отца, – сказала она по-детски и, по-детски довольная, добавила: – Хорошо, что ты спросил.
– Ничего я не знаю, – сказал он. – Стеклянное яйцо…
Она резко встала и снова подошла к окну.
– Мы о нем уже говорили.
– Но не о том, какая связь между ним и… и всем прочим.
– Мы говорили обо всем. Кто-то, верно, взял яйцо… Украл…
Он подошел к ней, встал рядом. Он все еще парил где-то высоко над землей. Он и сам не знал, зачем задает эти вопросы. Может быть, ему просто хотелось помочь ей отвести душу, а может быть, так нашептывал ему добрый мудрец с портрета на стене.
– А потом вы все потеряли, мама? – спросил он.
– Все потеряли? Нет. На что же мы, по-твоему, живем?
Оба глядели в темень за окном. Одинокий фонарь со стороны Бюгдё вонзал огненную иглу в черный бархат залива. Глядя прямо в темноту, Вилфред спросил:
– Из-за чего отец застрелился?
– Он не застрелился. – Она и не старалась выдать ответ за правду. Они не смотрели друг на друга, оба разглядывали огненную иглу, дрожащую в черной воде. Прогрохотал поезд, оставив за собой сноп искр; искры скоро погасли.
– Ну, спокойной ночи, мама. Уже поздно. Представляешь, я все еще парю.
Уже почти у самой двери он услышал:
– Я же не виновата.
Оглянувшись, он снова увидел ее – белым пятном в черном прямоугольнике окна. Она подошла к нему и в темноте сжала обе его ладони.
– Нам было так хорошо с тобой. Ты был ребенком.
– Да, мамочка. Но теперь я уже не ребенок.
Она испытующе разглядывала в темноте его лицо, словно ощупывала пальцами.
– Не ребенок?
– Нет, мама. Ты ведь сама знаешь. Но что с того. Нам и так хорошо с тобой…
– Нет, – сказала она.
– Мама! Ну почему ты так говоришь?
– Нам уже не может быть так хорошо, как прежде. Моя беда в том, что я не умею применяться к обстоятельствам. Дядя Мартин всегда об этом твердит. Он говорит, что я не умею делать выводы.
– Выводы из того, что отец умер?
– Для меня он продолжал жить. Я не верила, что он умер. Пока не забыла его. Почти забыла. И тогда он совсем умер для меня, будто его и на свете не было.
– Кажется, я понимаю тебя, мама. Ты принимаешь только то, что тебя устраивает, а о прочем ты знать не желаешь. И когда что-то меняется, ты не можешь примириться.
– И давно ты это понял?
– Не знаю. Зато ты о многом догадываешься, но долго гонишь от себя уверенность, а когда уж сомневаться больше нельзя, либо закрываешь на все глаза, либо оскорбляешься.
Он ступил на зыбкую почву. На почву догадок. Он догадывался, как всегда, как догадывалась она, – неизлечимая семейная болезнь. Но если даже он угадал, она ни за что не признается.
– Знаешь, по-моему, ты не в меру проницателен! – заметила она, пытаясь обрести прежний беспечный тон.
– Зачем ты сказала мне об Эрне? Что видела ее в Эттерстаде?
– Но, голубчик, раз я ее видела…
Вот какой оборот принял их разговор. А ведь он не хотел говорить на эти темы сегодня, сейчас, пока еще не ушло чувство парения. Но что бы она теперь ни сказала, он уступит и больше ни о чем не станет расспрашивать.
– Собственно, я совсем о другом хотела с тобой поговорить, – вдруг объявила она. – О конфирмации.
– Мама!
– В чем дело, мальчик? – спросила она раздраженно. – Мы ведь уже это обсуждали.
– Мне очень не хочется огорчать тебя, мама, я бы все отдал, чтоб тебя не огорчать. Но как ты справедливо заметила, мы уже это обсуждали.
– Ну и почему же, мой мальчик, почему ты не хочешь?
– Если уж тебе непременно угодно знать – я не верю в бога.
Против воли Вилфреда это прозвучало слишком торжественно. Ему хотелось пощадить ее чувства. А он заговорил как в исповедальне. Это только подлило масла в огонь.
– Что за чепуха, а кто верит?
– Не знаю, не представляю, мама. Только не я.
– Дело вовсе не в вере. Твой дядя Мартин, мой брат, – думаешь, он хоть во что-нибудь верит?
– В курс акций, я полагаю. Но при чем тут дядя Мартин?
– Он твой опекун, мальчик. Он тебе вместо отца. И он считает…
Она еще посидела немного, потом беспокойно встала и подошла к камину.
– Есть еще и другое. Уж говорить, так обо всем разом: ведь ты не крещен.
Вилфред не мог удержаться от смеха. Но она не улыбнулась, и он смеялся чуть дольше, чем ему хотелось.
– Можно подумать, будто это большое несчастье.
– Конечно, несчастье. А все твой отец. В некоторых вопросах он был ужасно упрям. А я…
– Что ты, мама? – Он подошел к ней; у него как-то сразу отлегло от сердца.
– Я такая безвольная. А потом я просто забыла. Но неужели ты не понимаешь, что некрещеному нельзя конфирмоваться?
Она заломила руки. Да, в самом буквальном смысле слова – встала к зеркалу спиной и заломила руки.
У Вилфреда было одно желание – помочь ей, и он сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
– Плевать я хотел на отца, – сказал он и добавил примирительно: – Как говорит дядя Мартин.
– Ах, дядя Мартин! Он столько раз меня убеждал рассказать тебе все. – И она грустно вздохнула.
Он сказал:
– Мама, сделай одолжение, не проводи со мной этой беседы, которую взрослые считают обязательной, когда их ребеночек подрастет.
Неужели она смеется! Возможно ли? Рядом с ним во тьме раздался приглушенный беспечный смешок. Он же говорит совершенно серьезно! А ей смешно! Вот так мама! Честное слово, она неподражаема!..
– Понимаешь, в твоем отце что-то такое было, – вдруг с жаром сказала она. – Ему просто покоя не давали.
– Кто покоя не давал?
– Люди.
– Бабы?
– Да, бабы! – Она словно смаковала вульгарное слово. – Ты ведь знаешь, он был морской офицер, – добавила она так, будто это все объясняло.
– Да, на портрете он в форме.
– Ну, конечно… Но он недолго пробыл во флоте. Он ушел.
– Надоело?
– Да. То есть… Ну да, ему надоело. И он пошел в торговый флот и заработал кучу денег. Все просто поражались. Он был такой ловкий.
– И вы разбогатели?
– Мы и тратили много. Очень много. Я тоже виновата. Вокруг нас всегда вились люди.
Теперь он сидел как на иголках. Когда-то он многое подозревал. А потом мысли его заняло совсем другое.
– Мы всюду поспевали, без нас нигде не могли обойтись. Уж не знаю почему. Мы и сами считали своим долгом поспевать повсюду. И путешествия. И современная живопись – в Норвегии ни у кого ведь нет таких картин. А ты знаешь, что твой отец выступал в концертах?
Вилфред не ответил. Да, он это знал, но его это никогда не занимало.
– На все руки мастер? – вяло спросил он.
– На все. Он все умел. Все ему удавалось.
Она запнулась, будто переводя дыхание. Он вдруг испугался, что она замолчит совсем.
– Но ведь это хорошо, мама? – спросил он.
– Нет, ничего в этом хорошего не было.
Правда приоткрывалась частями. Вилфред думал – ведь она давно ждала этого разговора. К чему же скрытничать?
– Ну вот, теперь ты знаешь все про своего отца, – сказала она по-детски и, по-детски довольная, добавила: – Хорошо, что ты спросил.
– Ничего я не знаю, – сказал он. – Стеклянное яйцо…
Она резко встала и снова подошла к окну.
– Мы о нем уже говорили.
– Но не о том, какая связь между ним и… и всем прочим.
– Мы говорили обо всем. Кто-то, верно, взял яйцо… Украл…
Он подошел к ней, встал рядом. Он все еще парил где-то высоко над землей. Он и сам не знал, зачем задает эти вопросы. Может быть, ему просто хотелось помочь ей отвести душу, а может быть, так нашептывал ему добрый мудрец с портрета на стене.
– А потом вы все потеряли, мама? – спросил он.
– Все потеряли? Нет. На что же мы, по-твоему, живем?
Оба глядели в темень за окном. Одинокий фонарь со стороны Бюгдё вонзал огненную иглу в черный бархат залива. Глядя прямо в темноту, Вилфред спросил:
– Из-за чего отец застрелился?
– Он не застрелился. – Она и не старалась выдать ответ за правду. Они не смотрели друг на друга, оба разглядывали огненную иглу, дрожащую в черной воде. Прогрохотал поезд, оставив за собой сноп искр; искры скоро погасли.
– Ну, спокойной ночи, мама. Уже поздно. Представляешь, я все еще парю.
Уже почти у самой двери он услышал:
– Я же не виновата.
Оглянувшись, он снова увидел ее – белым пятном в черном прямоугольнике окна. Она подошла к нему и в темноте сжала обе его ладони.
– Нам было так хорошо с тобой. Ты был ребенком.
– Да, мамочка. Но теперь я уже не ребенок.
Она испытующе разглядывала в темноте его лицо, словно ощупывала пальцами.
– Не ребенок?
– Нет, мама. Ты ведь сама знаешь. Но что с того. Нам и так хорошо с тобой…
– Нет, – сказала она.
– Мама! Ну почему ты так говоришь?
– Нам уже не может быть так хорошо, как прежде. Моя беда в том, что я не умею применяться к обстоятельствам. Дядя Мартин всегда об этом твердит. Он говорит, что я не умею делать выводы.
– Выводы из того, что отец умер?
– Для меня он продолжал жить. Я не верила, что он умер. Пока не забыла его. Почти забыла. И тогда он совсем умер для меня, будто его и на свете не было.
– Кажется, я понимаю тебя, мама. Ты принимаешь только то, что тебя устраивает, а о прочем ты знать не желаешь. И когда что-то меняется, ты не можешь примириться.
– И давно ты это понял?
– Не знаю. Зато ты о многом догадываешься, но долго гонишь от себя уверенность, а когда уж сомневаться больше нельзя, либо закрываешь на все глаза, либо оскорбляешься.
Он ступил на зыбкую почву. На почву догадок. Он догадывался, как всегда, как догадывалась она, – неизлечимая семейная болезнь. Но если даже он угадал, она ни за что не признается.
– Знаешь, по-моему, ты не в меру проницателен! – заметила она, пытаясь обрести прежний беспечный тон.
– Зачем ты сказала мне об Эрне? Что видела ее в Эттерстаде?
– Но, голубчик, раз я ее видела…
Вот какой оборот принял их разговор. А ведь он не хотел говорить на эти темы сегодня, сейчас, пока еще не ушло чувство парения. Но что бы она теперь ни сказала, он уступит и больше ни о чем не станет расспрашивать.
– Собственно, я совсем о другом хотела с тобой поговорить, – вдруг объявила она. – О конфирмации.
– Мама!
– В чем дело, мальчик? – спросила она раздраженно. – Мы ведь уже это обсуждали.
– Мне очень не хочется огорчать тебя, мама, я бы все отдал, чтоб тебя не огорчать. Но как ты справедливо заметила, мы уже это обсуждали.
– Ну и почему же, мой мальчик, почему ты не хочешь?
– Если уж тебе непременно угодно знать – я не верю в бога.
Против воли Вилфреда это прозвучало слишком торжественно. Ему хотелось пощадить ее чувства. А он заговорил как в исповедальне. Это только подлило масла в огонь.
– Что за чепуха, а кто верит?
– Не знаю, не представляю, мама. Только не я.
– Дело вовсе не в вере. Твой дядя Мартин, мой брат, – думаешь, он хоть во что-нибудь верит?
– В курс акций, я полагаю. Но при чем тут дядя Мартин?
– Он твой опекун, мальчик. Он тебе вместо отца. И он считает…
Она еще посидела немного, потом беспокойно встала и подошла к камину.
– Есть еще и другое. Уж говорить, так обо всем разом: ведь ты не крещен.
Вилфред не мог удержаться от смеха. Но она не улыбнулась, и он смеялся чуть дольше, чем ему хотелось.
– Можно подумать, будто это большое несчастье.
– Конечно, несчастье. А все твой отец. В некоторых вопросах он был ужасно упрям. А я…
– Что ты, мама? – Он подошел к ней; у него как-то сразу отлегло от сердца.
– Я такая безвольная. А потом я просто забыла. Но неужели ты не понимаешь, что некрещеному нельзя конфирмоваться?
Она заломила руки. Да, в самом буквальном смысле слова – встала к зеркалу спиной и заломила руки.
У Вилфреда было одно желание – помочь ей, и он сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91