Зеленоватые робы стен... Эсфирь Львовна смотрит на меня, приоткрыв узкий рот. Тело до краев налито равнодушием. Обрывки тумана тают между столов и стульев. Голос звучит, как колокол - отовсюду. Эсфирь Львовна спрашивает: о друзьях, о досуге, о женщинах, о любимых книгах, о деде, об Анне и опять о деде... Я отвечаю равнодушно, правду, - чтобы лгать или замолчать, нужно сделать невозможное - сосредоточиться, собрать силы души. Эсфирь Львовна пишет, она уже исписала три листа бумаги...
Воля возвращается медленно. Она сгущается, как облако, заслоняет меня от рыбьих глаз.
- Ты часто думаешь о своих родных?
- Не знаю...
- Тебе кажется, что дед не умирал?
- Нет...
- Ты чувствуешь страх при этих мыслях? Ты боишься?
- Я... - теперь я закрыт наглухо. - Я боюсь наложить в штаны прямо у вас в кабинете.
От стеклянной двери туалета до поднадзорной палаты - восемнадцать шагов. Перед глазами кружатся тусклые пятна... Впереди возникает преграда. Это адмирал.
- Твоя фамилия Салтыков-Шолохов?
- Избавься.
- Я вывесил приказ, что ты еврей. - Звуки, невесомые голосовые шары прыгают, отскакивают от стен. - Ты родился в Румынии на вилле Боргезе, где отравили Богома...
Что-то меняется в сцене - стремительно, неуловимо. Адмирал стоит у стены, подогнув колени, и держится за скулу; его взгляд - взгляд щенка, который гадит на газоне. Он отползает по стене в сторону... Медсестра из поднадзорной палаты смотрит на меня удивленно, с любопытством, в глазах ее - за удивлением - нет обещания оказаться привязанным к койке простыней. Молча, не отводя взгляда, она сторонится в проходе - ее любопытство жжет мне спину... Скрипят, прогибаясь, пружины... Глаза видят то, что видят каждый день, уже вторую неделю: из угла в угол, быстро нагибаясь на ходу и беззвучно шевеля губами, бродит Авва - собирает невидимый урожай; глухонемой с мычанием и треском клянчит папиросы; Камушкин скучно ждет обеда; остальные спят, как зимние звери. Пружины скрипят: уих-х, уих-х...
Я проснулся от тишины. Часы стояли. Ночь. По телу тек пот, холодный, липкий. Было тихо и гулко, словно в пустой цистерне - так не бывало раньше... Дед молчал. Он стоял в дверях с совершенно белой головой и смотрел прищурившись - насмешливо. Когда я поймал его взгляд, волосы встали дыбом от страха и ярости: "Нет!.. Нет!.. Я знаю, что метр земли непреодолимая преграда, и ничто не заставит меня в этом разувериться! Нет потому что я всегда знал, что этого не может быть! Потому что иначе невозможно жить! Иначе смерть - блажь, чудачество! Нет!.."
8
Яков ЗОТОВ
...так и лезет в голову.
Жизнь - кон в лапту человека со смертью, в котором смерть всегда выигрывает. Всегда... А человечек силится, тужится, будто есть надежда не остаться в проигрыше. Но он останется. И даже не останется - уйдет, сгинет побежденным. Не хочу... Жизнь глупа и самодовольна, смерть - надменна и несуетлива, поэтому она сильнее. Если чему-то и удивляться на свете, так только тому: как получается, что одна сила до сих пор терпит другую. Ведь жизнь можно убить, смерть убить нельзя. Убить смерть - значит сделать ее жизнью, а это под силу только Богу, которого в мире нет. Иначе разве бы Он смирился с обреченностью своего выводка? Иначе погнал бы грешные души в огонь? - нет, Он дал бы им срок на земле, дал бы им вечность на раскаянье. Но вечность не дана никому. Значит, у жизни помощников нет. А у смерти их в достатке. Вот и немцы... Михаил говорил, когда в четырнадцатом уходил на фронт: "Мы воюем с германцем не потому, что кайзер оскорблен за австрияков, а нам сербы - братки. Нет. Мы воюем, потому что они - немцы, а мы русские. Мы будем воевать всегда - двум паукам в соседстве не высидеть". Михаил вернулся домой засоленным трупом, - тогда у смерти была чертова уйма помощников. Он сам был ее ополченцем. Теперь - война, и в Мельне - немцы... Что за каша в голове? Все мозги всклокочены. Две недели прошло, как Светлану затолкали в вагон и увезли в Германию. Петр и Алексей - на фронте, Семен - в лесу. Дома - я и Анька... А вчера Семен спалил комендатуру. Ветер к ночи стих - огонь стоял свечой. Ночью Анька ушла к Серпокрылу прятаться от немцев. Она думает, что игрой со смертью можно оттянуть конец... Что это? Под лестницей, в толще сосновой балки, живет сверчок. Когда в доме тихо и темно, он поет. Но теперь день... Он поет с двенадцатого года. Сколько живут сверчки? Быть может, от первого до этого - тридцать колен?.. Сегодня всё скопом так и лезет в голову... Офицер и трое солдат рыщут по комнатам, на чердаке, в дровянике - они думают, что Семен не успел уйти обратно в лес, что он еще в городе. "Во ист Зотофф? - говорит офицер. - Дер брудер! Во ист дайн брудер? - На руках его перчатки, черные лайковые перчатки. - Антворте!" Я знаю, что ему надо. Но я не играю в лапту. Это пустое, если никто в мире не может убить смерть, чтобы она стала жизнью. Когда-то, давно, я думал иначе... Тогда мы жили в степи, пахали землю, требовали от нее хлеба, и она давала его из ничего - из сухого семени, дождя и своего мертвого тела. Тогда я думал, что жизнь - это просто болезнь смерти. Ее лихорадит, колотит в горячке, она становится беззащитной, хворой, но к зиме всегда выздоравливает. К зиме смерть всегда выздоравливает. Но вот человек... Живое дает живое, а смерть дает живому лапту - играй, если хочешь! Я не хочу... Там, в степи, умерли отец и мать. Они истлевали в чумном огне, пока не стали похожи на сухих насекомых с большими плотными гулями под мышками. Им никто не мог помочь, потому что помочь им мог только Бог, которого в мире нет... Мы так давно расстались со степью, что мне уже не вспомнить ее запаха. В нем была потная горечь, мед и полынная пыль - но мне не вспомнить этот запах... Офицер подтягивает перчатки, поглаживает лайковый кулак. Солдаты обшарили дом, все его закоулки и паутинные углы. Они не нашли Семена - его здесь нет. Его здесь и не было. Перед рассветом, прежде чем прыснуть к старику Серпокрылу, Анька говорила, что вчера Семена видели в городе... Но домой он не заходил. Вчера он пришел к учителю Косулину, и через час того нашли в собственном доме с перерезанным горлом, будто с него, как с забитого кабанчика, спускали кровь. Потом, поздно вечером, он зарезал у комендатуры полицая и швырнул в окно несколько гранат. С Семеном был парень из леса - Анька говорила, что это был сын старика Серпокрыла, - он метнул в вышибленное окно бутыль с бензином... А дома Семен не показывался. Почему сегодня сверчок поет на свету? "Во ист дайн брудер? - Офицер поглаживает лайковый кулак. - Антворте эзель!" Он подходит ближе, отводит плечо и бьет меня в лицо. Он бьет старательно, но я не падаю. Было что-то похожее... В девятнадцатом пришли на постой красноармейцы. В девятнадцатом?.. А Михаил воевал у Юденича. И уже не было в городе Семена, и не было лавки... Или в восемнадцатом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Воля возвращается медленно. Она сгущается, как облако, заслоняет меня от рыбьих глаз.
- Ты часто думаешь о своих родных?
- Не знаю...
- Тебе кажется, что дед не умирал?
- Нет...
- Ты чувствуешь страх при этих мыслях? Ты боишься?
- Я... - теперь я закрыт наглухо. - Я боюсь наложить в штаны прямо у вас в кабинете.
От стеклянной двери туалета до поднадзорной палаты - восемнадцать шагов. Перед глазами кружатся тусклые пятна... Впереди возникает преграда. Это адмирал.
- Твоя фамилия Салтыков-Шолохов?
- Избавься.
- Я вывесил приказ, что ты еврей. - Звуки, невесомые голосовые шары прыгают, отскакивают от стен. - Ты родился в Румынии на вилле Боргезе, где отравили Богома...
Что-то меняется в сцене - стремительно, неуловимо. Адмирал стоит у стены, подогнув колени, и держится за скулу; его взгляд - взгляд щенка, который гадит на газоне. Он отползает по стене в сторону... Медсестра из поднадзорной палаты смотрит на меня удивленно, с любопытством, в глазах ее - за удивлением - нет обещания оказаться привязанным к койке простыней. Молча, не отводя взгляда, она сторонится в проходе - ее любопытство жжет мне спину... Скрипят, прогибаясь, пружины... Глаза видят то, что видят каждый день, уже вторую неделю: из угла в угол, быстро нагибаясь на ходу и беззвучно шевеля губами, бродит Авва - собирает невидимый урожай; глухонемой с мычанием и треском клянчит папиросы; Камушкин скучно ждет обеда; остальные спят, как зимние звери. Пружины скрипят: уих-х, уих-х...
Я проснулся от тишины. Часы стояли. Ночь. По телу тек пот, холодный, липкий. Было тихо и гулко, словно в пустой цистерне - так не бывало раньше... Дед молчал. Он стоял в дверях с совершенно белой головой и смотрел прищурившись - насмешливо. Когда я поймал его взгляд, волосы встали дыбом от страха и ярости: "Нет!.. Нет!.. Я знаю, что метр земли непреодолимая преграда, и ничто не заставит меня в этом разувериться! Нет потому что я всегда знал, что этого не может быть! Потому что иначе невозможно жить! Иначе смерть - блажь, чудачество! Нет!.."
8
Яков ЗОТОВ
...так и лезет в голову.
Жизнь - кон в лапту человека со смертью, в котором смерть всегда выигрывает. Всегда... А человечек силится, тужится, будто есть надежда не остаться в проигрыше. Но он останется. И даже не останется - уйдет, сгинет побежденным. Не хочу... Жизнь глупа и самодовольна, смерть - надменна и несуетлива, поэтому она сильнее. Если чему-то и удивляться на свете, так только тому: как получается, что одна сила до сих пор терпит другую. Ведь жизнь можно убить, смерть убить нельзя. Убить смерть - значит сделать ее жизнью, а это под силу только Богу, которого в мире нет. Иначе разве бы Он смирился с обреченностью своего выводка? Иначе погнал бы грешные души в огонь? - нет, Он дал бы им срок на земле, дал бы им вечность на раскаянье. Но вечность не дана никому. Значит, у жизни помощников нет. А у смерти их в достатке. Вот и немцы... Михаил говорил, когда в четырнадцатом уходил на фронт: "Мы воюем с германцем не потому, что кайзер оскорблен за австрияков, а нам сербы - братки. Нет. Мы воюем, потому что они - немцы, а мы русские. Мы будем воевать всегда - двум паукам в соседстве не высидеть". Михаил вернулся домой засоленным трупом, - тогда у смерти была чертова уйма помощников. Он сам был ее ополченцем. Теперь - война, и в Мельне - немцы... Что за каша в голове? Все мозги всклокочены. Две недели прошло, как Светлану затолкали в вагон и увезли в Германию. Петр и Алексей - на фронте, Семен - в лесу. Дома - я и Анька... А вчера Семен спалил комендатуру. Ветер к ночи стих - огонь стоял свечой. Ночью Анька ушла к Серпокрылу прятаться от немцев. Она думает, что игрой со смертью можно оттянуть конец... Что это? Под лестницей, в толще сосновой балки, живет сверчок. Когда в доме тихо и темно, он поет. Но теперь день... Он поет с двенадцатого года. Сколько живут сверчки? Быть может, от первого до этого - тридцать колен?.. Сегодня всё скопом так и лезет в голову... Офицер и трое солдат рыщут по комнатам, на чердаке, в дровянике - они думают, что Семен не успел уйти обратно в лес, что он еще в городе. "Во ист Зотофф? - говорит офицер. - Дер брудер! Во ист дайн брудер? - На руках его перчатки, черные лайковые перчатки. - Антворте!" Я знаю, что ему надо. Но я не играю в лапту. Это пустое, если никто в мире не может убить смерть, чтобы она стала жизнью. Когда-то, давно, я думал иначе... Тогда мы жили в степи, пахали землю, требовали от нее хлеба, и она давала его из ничего - из сухого семени, дождя и своего мертвого тела. Тогда я думал, что жизнь - это просто болезнь смерти. Ее лихорадит, колотит в горячке, она становится беззащитной, хворой, но к зиме всегда выздоравливает. К зиме смерть всегда выздоравливает. Но вот человек... Живое дает живое, а смерть дает живому лапту - играй, если хочешь! Я не хочу... Там, в степи, умерли отец и мать. Они истлевали в чумном огне, пока не стали похожи на сухих насекомых с большими плотными гулями под мышками. Им никто не мог помочь, потому что помочь им мог только Бог, которого в мире нет... Мы так давно расстались со степью, что мне уже не вспомнить ее запаха. В нем была потная горечь, мед и полынная пыль - но мне не вспомнить этот запах... Офицер подтягивает перчатки, поглаживает лайковый кулак. Солдаты обшарили дом, все его закоулки и паутинные углы. Они не нашли Семена - его здесь нет. Его здесь и не было. Перед рассветом, прежде чем прыснуть к старику Серпокрылу, Анька говорила, что вчера Семена видели в городе... Но домой он не заходил. Вчера он пришел к учителю Косулину, и через час того нашли в собственном доме с перерезанным горлом, будто с него, как с забитого кабанчика, спускали кровь. Потом, поздно вечером, он зарезал у комендатуры полицая и швырнул в окно несколько гранат. С Семеном был парень из леса - Анька говорила, что это был сын старика Серпокрыла, - он метнул в вышибленное окно бутыль с бензином... А дома Семен не показывался. Почему сегодня сверчок поет на свету? "Во ист дайн брудер? - Офицер поглаживает лайковый кулак. - Антворте эзель!" Он подходит ближе, отводит плечо и бьет меня в лицо. Он бьет старательно, но я не падаю. Было что-то похожее... В девятнадцатом пришли на постой красноармейцы. В девятнадцатом?.. А Михаил воевал у Юденича. И уже не было в городе Семена, и не было лавки... Или в восемнадцатом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47