Когда братья свернули с дороги (теперь в сторону Мельны), то и тогда ими правила не забота о моем сгорающем тельце - просто отец наконец осознал: все добро сгниет раньше, чем они успеют подыскать дыру на свой вкус, и, стало быть, надо закатываться в ближайшую. Боже упаси! - я не возвожу на них напраслину! Михаил Зотов - говорю об одном отце, потому что Яков безвольно тянулся за ним, как баржа, а Семен в ту пору только и знал, что резать из чурок фигурки зверей, и в дела брата не влезал, - никогда не принял бы в расчет такую малость, как моя жизнь. Его могла остановить потеря, убивавшая сам смысл задуманного дела. Скажем, если бы в России внезапно отменили деньги и вся страна превратилась в монастырь, где каждому выдается по грядке или по колодке и огурцы прямиком меняются на валенки, тогда - да... Правда, я не уверена, что отец задумывался над смыслом своих поступков - ему было необходимо действовать, отвечать на вызов судьбы или притворяться, что его - вызова - не было, а мысль о миллионах явилась только предлогом, подвернувшейся формой, в которую он отлил свое бешенство.
Представляю, как они въезжали в Мельну, грязные и угрюмые, как по-хозяйски оглядывали улицы, словно только что купили этот город со всеми его потрохами.
На одной из улиц отец отстал от нашей телеги, а меня - я лежала больная в парусиновом кульке - Яков и Семен повезли к доктору. Выспрашивая дорогу у прохожих, они подкатили к дому Андрея Тойвовича Хайми. Как честил братьев этот добрый старик, вытряхивая меня из грязных дорожных тряпок! Как бранил все русское мужичье за дикость, традиционное "авось" и врожденную антисанитарию! Узнав же, что мы не обосновались в городе, он потребовал оставить меня в его доме, пока братья не определятся с жильем. Вот так случилось, что около двух недель я прожила в семье Хайми, чьим потомкам полагалось стать последним вызовом судьбы - удавкой для зотовской фамилии. Именно эти дни окончательно разбудили мою память, они - первое внятное воспоминание детства. Горячая ванна с душистым мылом, кружева на наволочке, компрессы, микстура в серебряной ложке... Никогда прежде с такими вещами я не встречалась. Клянусь, это были единственные дни за всю жизнь, когда обо мне кто-то заботился!
Пока я привыкала к внезапному счастью своей болезни, отец спешно осуществлял задуманное дело: он снял под лавку полуподвал каменного дома и, оставив младших братьев управляться с ремонтом, пригнал по железке из Петербурга партию модных лакированных штиблет.
Ну а я жила в хрустящем белье среди перин и подушек, послушно пила лекарства, получая за кротость из рыхлых рук докторши вымытую в теплой воде грушу или сливу, набиралась сил и меньше всего на свете хотела думать о своих родственниках. Но они не собирались оставлять меня в покое! Несколько раз в доме Хайми появлялся Семен; пахнущий дождем и дымом, он склонялся над моими подушками и говорил: "Мы думали, кобыла свалится первой".
Николай ВТОРУШИН
Снаружи - сумерки. Снаружи - дождь. Он стучит в окна. Старуха неподвижно сидит за партой - вырезанный из чурки, сухой, сердитый божок, нас по-прежнему двое, но есть перемена. Есть неясное движение в воздухе, шорохи, скольжение теней. И еще... Из ее глаз исчез туман старости - они вспыхивают в полумраке тускло и непокорно, будто припорошенные пеплом горячие угли. Чем кормится этот огонь?
Анна ЗОТОВА
- Придя однажды к доктору, Семен сообщил, что они вполне устроились и на днях открывают торговлю - так что нет причин оставлять меня дальше в чужом доме. Ручаюсь, он ожидал увидеть радость на моем лице, а никак не гримасу детского отчаяния, которой я встретила известие о грядущем воссоединении семьи.
Забирать меня пришел отец. Он заплатил доктору деньги, хотя тот долго отказывался их брать (тогда отец выглядел еще босяком), - но Михаил был гордецом и не терпел в отношении себя никаких благодеяний. Между прочим, расплатился он той самой клячей, которая оказалась выносливее меня. С покупкой штиблет все деньги у братьев вышли; Михаил на кобыле доставил с вокзала в лавку привезенный товар, потом отвел лошадь на рынок и вместе с телегой уступил какому-то торговавшему брюквой огороднику, - деньги же частично пошли на съестной запасец, а частично были настойчиво втиснуты в карман добрейшего Андрея Тойвовича Хайми.
На улице отец взял меня на руки. По дороге я выла и щипала его жесткую бороду. Я хотела сделать ему больно, отомстить за отобранный рай, но он спокойно встряхивал меня, как вертлявого щенка, и невозмутимо нес дальше: вдоль улицы, где обыватели провожали его взглядами, по ступенькам вниз, через протяжное низкое пространство с прилавком и полками по стенам, к свежевыкрашенной двери, за которой помещалась кухонька и две небольшие спальни, - только там он поставил меня на ноги.
В новом жилище весь остаток дня я оплакивала утраченные перины. В зыбкой пелене, сквозь слезы, мне было видно, как отец разбирает бессчетные коробки (завтра он собирался принять первых покупателей) и ничуть не озадачивается моим горем. С наступлением сумерек Семен отправился украшать вход вывеской: "ТОВАРЫ ЗОТОВЫХ, ГОТОВАЯ ОБУВЬ И ПРОЧЕЕ", - а Михаил все переставлял штиблеты с места на место, добиваясь одному ему ясного порядка. Он угомонился только к ночи, разместив на полках обувь, на прилавке сукно, ситец, маркизет и атласные ленты, а все свободные места заставив деревянными фигурками зверей, которых Семен нарезал в пути целую корзину.
То-то была отцу досада, когда назавтра в лавку не явился ни один покупатель! Никто не зашел даже прицениться. Таков был ответ обывателей на зотовский запал - городок, не сговариваясь (впрочем, сговор, возможно, все-таки был), решил их проучить, наказать за вызывающую предприимчивость. Михаил попрал древний уклад: добывать рубли упорно, по копейкам, из рода в род. Будь он здешним... Но чужакам такого не спускают. Вот где, кроме воли и смелости, потребовалась удача!
Никого не было и на второй день, и на третий, и на четвертый... Да, нас наказывали за дерзость. За дерзость и за то, что мы были не "свои". Началась упрямая схватка: уперлись лбами сумасбродство Михаила Зотова и уязвленное самолюбие уездного городишки, - и неизвестно, чья бы взяла (зотовские деньги все до копейки лежали на полках лакированными штиблетами), если бы отец не изловчился уложить мельчан хитрой подножкой.
Я уже говорила о песцовой шубе - знатном приданом моей матери. Так вот, дороже вещи у отца не было (речь, конечно, о рублях, а не о памяти) такой мех не оскорбил бы ни купчиху, ни чиновницу. Михаил никогда не говорил о продаже шубы, поэтому удивил братьев, когда однажды вечером, на седьмой день бойкота - в этот день у нас вышли последние сухари, - извлек ее на свет и вздумал проветривать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47