Обряд венчания кончился. Самсон сидел на пиру чинно, мало ел и ничего не пил; Семадар, разносившая вино, ни разу не подала ему кубка предусмотрительный Махбонай бен-Шуни, как-то незаметно взявший на себя должность главного распорядителя, предупредил и ее, и Бергама, и важнейших из гостей, что таков, будто бы, обычай Цоры — сыну не полагается бражничать в присутствии родителей. Но к концу обеда его приятели, охмелев, стали вызывать жениха.
— Мало ли какие в Цоре обычаи! — крикнул один.
— В Цоре, видно, есть и такой обычай капать похлебкой на платье! — закричал сквозь икоту другой, совсем пьяный, указывая пальцем на забрызганную рубашку одного из шакалов; но Ахтур, сидевший рядом, стиснул его локоть и сказал: «Молчи».
— А у нас свой обычай, — заявил третий, жених должен знать, что это его праздник, а не наш. Песню, Та… виноват: песню, Самсон!
— Иначе не выпустим тебя из-за стола!
— Смотри: уже темнеет — а мы тебя не отпустим к невесте!
И с хохотом они его окружили, требуя хором:
— Спой песню!
Ахтур, перегнувшись через стол, шепнул Самсону:
— Скажи им что-нибудь, а то не отвяжешься. В это время Самсон почувствовал, что на него смотрят. Он поднял глаза и встретился взглядом с Элиноар, и она незаметно кивнула, указывая на плошку с остатками меда перед его местом. Самсон пожал плечами, засмеялся и загремел, покрывая пьяную разноголосицу:
— Петь не буду; но если хотите биться об заклад, то это можно.
Они захлопали в ладоши, замахали руками и шапками.
— Я вам задам загадку, — провозгласил Самсон, — и даю вам семь дней пира, чтобы ее отгадать.
— А зак… заклад? — спросил кто-то икающий. Самсон посмотрел на него: это был тот самый гость, которому не понравилось, как цоране едят похлебку. Он расхохотался и крикнул:
— Тридцать плащей из лучшего расшитого шелку: будет мне во что переодеть моих неряхшакалов после этого праздника!
И среди полустихшего гама он задал им свою загадку:
— От могучего осталось сладкое; от пожирателя — лакомство.
Потом он шутя растолкал пьяную, восторженно оравшую толпу, подхватил на руки Семадар и унес ее в быстро темневшие сумерки.

* * *
Всю ночь напролет бушевало в Тимнате веселье; и пьяные, и трезвые наперебой кричали, пели, бранились, мирились и плясали; даже Ацлельпони, даже Маной, хотя упираясь, приняли участие в большом хороводе, не вполне уже сознавая, что с ними делают — потому что их тоже заставили выпить немало. Вообще никто — ни пьяный, ни трезвый не знали точно, что с ним происходит. Одна только Элиноар знала ясно, что делает.
Она подошла к левиту Махбонаю, когда, после пира, он сидел один за опустевшим столом и машинально взвешивал на ладони тяжелое серебро бергамовых чаш.
— Домоправитель, — шепнула ему Элиноар, у меня к тебе дело.
Он встрепенулся, отодвинул кубок как можно дальше от себя, точно устраняя возможное подозрение, и хотя нетвердым языком, но с обычным своим красноречием выразил готовность посвятить свои лучшие силы исполнению желаний высокородной девицы.
— Это не от меня, — сказала она, — это от Самсона. Он стесняется, и просил меня намекнуть тебе осторожно: нельзя ли ускорить отъезд его родителей? Ты видишь: он при них как связанный, и в конце концов это приведет к неприятностям. Наша молодежь его знает не со вчерашнего дня, и долго разыгрывать смиренника ему не дадут.
— Понимаю, — сосредоточенно сказал Махбонай, поглаживая бороду, — но — как я могу?
— Ты можешь. Самсон говорит: бен-Шуни мудрейший из людей; мать моя слушается его, как овечка пастуха, а отец мой идет за матерью.
— Гм… — сказал Махбонай. — Пожалуй, так было бы лучше…
Позже, в темном углу сада, Элиноар увидела под деревом силуэт юноши, сидевшего с опущенной головой. Она присела рядом и положила ему руку на руку.
— О чем ты грустишь, Ягир?
Он не ответил; но она уже знала, о чем он молчит. Карни, сестра его, плачет в эту ночь, душа свои рыдания в покрывалах; Самсон, в котором был для него весь смысл и вкус жизни, оттолкнул его и нашел другого любимца: Ягир никому не нужен, Ягир отверженец, как его бедная сестра, — один-одинешенек среди толпы; всем чужой на свете…
— И я чужая, — шепнула ему девушка, почти щекоча его ухо горячими губами, — я ненавижу филистимлян; моя мать туземка. Зачем он пришел к этому чванному племени? Они смеются над ним про себя, а над его товарищами вслух…
— Не посмеют, — сказал он запальчиво.
— Разве ты не слышал? Вы не так едите, не так сидите, не так говорите… О, я разносила блюда, я все слышала. Один сказал: «Это его воины? Похожи на наших водовозов». Другой сказал: «У меня развязался шнурок на ноге — не позвать ли кого-нибудь из воевод могучего Дана, чтобы он мне стянул ремешки сапога?» Третий… О, я их знаю! Так они всю жизнь издевались над моей матерью, так будут издеваться всю жизнь надо мною — а теперь и Самсон у них в клетке, и скоро они начнут дразнить и его — через решетку.
— Я скажу это завтра Самсону, — ответил Ягир, дрожа всем телом.
— Ему не до тебя… Как ты дрожишь! — и она обвила его руками; он повернулся к ней, встретился с нею губами — но в это мгновение Элиноар вскочила и убежала, шепнув:
— Нас увидят…
По лужайке, притоптывая, несся, выкрикивая дерзкую свадебную песню, пьяный хоровод. В хороводе был Ахтур: Элиноар отделила его от соседа сзади, крепко уцепилась за его руку и пошла, танцуя, за ним. Когда песня докатилась до припева, хоровод распался: попарно, все повернулись лицом друг к другу, сцепились в четыре руки пальцами за пальцы, откинулись назад во всю длину рук и вихрем закружились на месте. Элиноар, кружась, неприметно увлекла Ахтура в тень под деревьями. Он звонко выкрикивал непристойные слова припева — вдруг она расхохоталась так резко, что он осекся.
— Как тебе весело на свадьбе — твоей возлюбленной, Ахтур! — сказала она сквозь смех.
Он был не настолько пьян, чтобы путать слова, — но все-таки пьян. Он ухмыльнулся и ответил:
— Во-первых, Таиш мой друг.
— А во-вторых?
— Свадьба не похороны; Семадар еще жива и я еще не умер.
— Если бы Таиш тебя слышал, он бы раздавил тебе голову между двумя пальцами, как пустой орех.
— Красавица! ты преувеличиваешь и силу его пальцев, и пустоту этой скорлупы…
— Отчего же вы все его боитесь?
— Боимся? Где ты это заметила?
— Сегодня вечером. Он всем вам плюнул в глаза, а вы захлопали в ладоши.
— Как? когда?
— Его загадка!
— Загадка? Что в этой загадке? Элиноар повернулась, как будто уходя, и крикнула ему презрительно:
— Если ты не трус, Ахтур, то ты глуп. Со дня, когда прибыли сюда первые наши деды, еще никто не бросал в лицо филистимской молодежи таких насмешек.
— Стой, — сказал он повелительно. — Я должен знать, в чем дело.
— Спроси Семадар — если он тебе еще не запретил говорить с нею:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83