Вон боль в разбитом носу прошла, даже, кажется, ссадина затянулась. И ребра не ноют.
Интересно, мне через пару дней к зубному… Может, и дырка того?.. Вот здорово было бы!
Мы вышли в храмовый коридор. Я сориентировался: по левой стороне фрески изображали Аримана, сволочню всякую, друджвантов, а справа – святых, травки, огоньки. Слева – еретик и лжепророк Ницше (который «Так отжигал Заратустра» сочинил), а справа – ашо Бахрам, святой. Этому Бахраму, если честно, я бы горшок с геранью не доверил. Рожа у парня, словно тот триста лет запором страдает.
Иштвану я, конечно, ничего такого не сказал. Чего хорошего человека зря обижать? Он же не виноват, что тупой фанатик и мракобес. Тем более мы уже пришли. Иштван отправился в покои хаванана докладывать, а я остался скучать на диванчике.
Скучать пришлось недолго. Мобильник выдал трель из «God of Absolute Evil», и отовсюду попкорном повыскакивали обозленные физиономии аберетаров. Гос-споди! Кажется, я оскорбил чувства верующих. Ну что за жизнь такая!
Чтобы не нервировать бедолаг, я поспешно поднес телефон к уху.
– Алло?
– Ауво? Авекс?!
Кажется, я снова чего-то оскорбил… В храме божьем матом не разговаривают.
– Откуда у тебя мой номер, придурок?
– Не свись, Авекс! – В голосе Метрика переливалась вся гамма раскаяния. – Дево есть. На миввион дево!
– Ну?
– Мне деньги нужны… да постой ты! Сехьезно! Я гитаху пходаю!
– Гитару? – сердце радостно ухнуло в груди. – Какую?
– Мою. Ибанез. Пятьсот семидесятый!
– Да ты что?! И за сколько?!
– Двести тхидцать.
Я осторожно укусил себя за руку. Вроде нет, не сплю. «Ibanez RG 570». За двести тридцать. Не сплю. Больно. Ага.
– Ну так что? Бехешь?
– Посмотреть надо, – с деланым равнодушием отозвался я, молясь, чтобы сердце не устроило счастливый пляс на полу. – Струны потрогать, всякое такое.
– Само собой. Ты завтха можешь подъехать?
– К тебе? Давай на вокзале встретимся. Чего там!
На вокзале Ленька не хотел. Договорились сбодаться возле «Велотрека» на Свободе.
Выключив телефон, я обнаружил, что Иштван уже вышел и ждет, пока я закончу разговор.
– Вставай, сыне, – объявил он с забавной торжественностью. – Его преосвященство ожидает тебя.
Охренеть! Я пожал плечами и вытащил зад из кресла.
Нет, положительно, день сегодня удался!
От обилия огня в покоях хаванана пришлось зажмуриться. Маслянистое пламя качалось над серебряными треножниками. Крылатые быки держали чаши, наполненные «чистым» огнем; под потолком плясали золотистые облачка, похожие на бикини Люси Ли. Летом тут, наверное, ад кромешный. Хотя нет, вряд ли. Вон, я слышу, кондиционер пожужживает. И вообще, кабинет обставляли щегольски, с любовью. Шкафы красного дерева, стол на витых дулечках, автоматические кресла на колесиках – тоже под дерево. У окна кровать – простенькая, но удобная. Матрас тонкий, подушки нет, покрывало поблескивает золотыми спиральками. На столе ноутбук, в нише – телевизор и DVD-проигрыватель. А патриарх у нас ничего, прогрессивный. Интересно, у него аська есть? Вот бы сконнектиться!
Я вздрогнул.
Хаванан возник передо мной совершенно бесшумно; вынырнул из тьмы веков, древний и таинственный, не похожий ни на ратвишкар Достоевского, ни на хаванана Ришелье из «Трех мушкетеров». Невысокого роста, худой, словно высохший. Волосы белые, ломкие, неживые. Глаза смотрят в далекую даль – будто хаванан слеп от рождения. Алая ряса выцвела от времени, и сам он размыт светом и огнем.
– Здравствуйте, – неловко поклонился я.
– Благой путь, сын мой. – Священник ожил; так оживает ящерка, на которую упали солнечные лучи. – Присаживайся, где тебе удобнее.
У меня возникло искушение плюхнуться на пол. Или на кровать хаванана, тоже неплохо. Но – проклятое воспитание! – я пододвинул кресло на колесиках и устроился в нем. Сиденье едва заметно сместилось, уютно принимая в свои объятия мой зад.
– Ты программист? – поинтересовался патриарх.
– Да, ваше преосвященство.
– Зови меня отцом Никодимом. Я вижу, ты чувствуешь некоторое стеснение.
– Ну… есть немножко, – храбро признался я.
– А между тем, сыне, разница между нами не так велика. Ты хотел сесть на пол, но почему-то устроился в кресле. Моя спина желает, чтобы я принимал посетителей лежа, а приходится сидеть. Мы оба рабы приличий.
У меня словно памятник Пушкину с сердца упал. Нет, все-таки наш хаванан – замечательный дядька!
– Брат Иштван рассказывал, будто ты попал в аварию.
– Ага. Козлы одни подрезали. Они…
– Не надо, сыне, я все знаю. Аберетары починят твою машину. Пока же прошу принять мое гостеприимство. Кофе, чай? Вино?
Когда священник предлагает выпить или курнуть травки, отказываться друдж. Это древняя традиция, еще с тех времен, когда рыцари-крылоносцы отвоевывали Святую землю и огненные храмы Персии у мусульман.
Но во мне заиграли комплексы:
– Вообще-то я за рулем.
– Пустое… Попрошу секретаря, чтобы отвез тебя.
Отец Никодим вызвал служку и распорядился о винах и закусках. Я разулся и устроился на ковре. Чего стесняться-то?! Хаванан подсел рядом.
– Вижу, ты не можешь понять, зачем вызвали тебя, – вкрадчиво начал он. – А дело между тем серьезное. Брат Иштван…
Тут ему пришлось прерваться: появился служка, принес еду. Миска с рубленой зеленью, три тарелочки с разными видами сыра, плетеная корзинка с лепешками, соусы и кувшин травяного вина.
Отец Никодим разлил вино по глиняным чашкам. Пододвинул ко мне тарелочку с сыром.
– Угощайся.
Служка поклонился и исчез. Я с жадностью отломил кусок горячей лепешки. Вкуснотища! Только сейчас вспомнил, что с самого утра ничего не ел.
– Все это очень неприятно, сын мой, – с самым обыденным видом сообщил хаванан. – Знаешь, брат Иштван объявил тебя друджвантом.
– Друджвантом?! – Кусок застрял в горле.
– Да. По спине похлопать? Сейчас пройдет, сыне. Он вообще-то тебя хотел на месте убить, но его смутил пустяк. Божьего благословения не было.
Машинально, не чувствуя вкуса, я отпил из чашки. Помогло. Во мне словно рассыпались невидимые якоря, державшие предметы. Стол, медные быки, шкафы – все заиграло, задышало жизнью. Комната весело затанцевала.
Оба-на! Я – друджвант, значит. Рогатая трехметровая скотина из «Фрашокерети»! Охренеть!
– И что теперь?
Хаванан свернул лепешку в трубочку и обмакнул в соус. Рука его остановилась в задумчивости. Капли соуса скатывались на ковер, застывая крохотными изумрудиками; пламя играло в них, как огонь свечей в наврузовых игрушках.
– В Средневековье тебя отправили бы на костер. Да, это выход, пожалуй… – Он тяжело вздохнул, словно его лишили непередаваемого удовольствия: – Но нет, не получится… Резонанс в прессе, то-се… Может, тебя в подвале сгноить?
– Эй, эй! – встревожился я. – Полегче!
– Вот я и думаю, – задумчиво продолжил хаванан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
Интересно, мне через пару дней к зубному… Может, и дырка того?.. Вот здорово было бы!
Мы вышли в храмовый коридор. Я сориентировался: по левой стороне фрески изображали Аримана, сволочню всякую, друджвантов, а справа – святых, травки, огоньки. Слева – еретик и лжепророк Ницше (который «Так отжигал Заратустра» сочинил), а справа – ашо Бахрам, святой. Этому Бахраму, если честно, я бы горшок с геранью не доверил. Рожа у парня, словно тот триста лет запором страдает.
Иштвану я, конечно, ничего такого не сказал. Чего хорошего человека зря обижать? Он же не виноват, что тупой фанатик и мракобес. Тем более мы уже пришли. Иштван отправился в покои хаванана докладывать, а я остался скучать на диванчике.
Скучать пришлось недолго. Мобильник выдал трель из «God of Absolute Evil», и отовсюду попкорном повыскакивали обозленные физиономии аберетаров. Гос-споди! Кажется, я оскорбил чувства верующих. Ну что за жизнь такая!
Чтобы не нервировать бедолаг, я поспешно поднес телефон к уху.
– Алло?
– Ауво? Авекс?!
Кажется, я снова чего-то оскорбил… В храме божьем матом не разговаривают.
– Откуда у тебя мой номер, придурок?
– Не свись, Авекс! – В голосе Метрика переливалась вся гамма раскаяния. – Дево есть. На миввион дево!
– Ну?
– Мне деньги нужны… да постой ты! Сехьезно! Я гитаху пходаю!
– Гитару? – сердце радостно ухнуло в груди. – Какую?
– Мою. Ибанез. Пятьсот семидесятый!
– Да ты что?! И за сколько?!
– Двести тхидцать.
Я осторожно укусил себя за руку. Вроде нет, не сплю. «Ibanez RG 570». За двести тридцать. Не сплю. Больно. Ага.
– Ну так что? Бехешь?
– Посмотреть надо, – с деланым равнодушием отозвался я, молясь, чтобы сердце не устроило счастливый пляс на полу. – Струны потрогать, всякое такое.
– Само собой. Ты завтха можешь подъехать?
– К тебе? Давай на вокзале встретимся. Чего там!
На вокзале Ленька не хотел. Договорились сбодаться возле «Велотрека» на Свободе.
Выключив телефон, я обнаружил, что Иштван уже вышел и ждет, пока я закончу разговор.
– Вставай, сыне, – объявил он с забавной торжественностью. – Его преосвященство ожидает тебя.
Охренеть! Я пожал плечами и вытащил зад из кресла.
Нет, положительно, день сегодня удался!
От обилия огня в покоях хаванана пришлось зажмуриться. Маслянистое пламя качалось над серебряными треножниками. Крылатые быки держали чаши, наполненные «чистым» огнем; под потолком плясали золотистые облачка, похожие на бикини Люси Ли. Летом тут, наверное, ад кромешный. Хотя нет, вряд ли. Вон, я слышу, кондиционер пожужживает. И вообще, кабинет обставляли щегольски, с любовью. Шкафы красного дерева, стол на витых дулечках, автоматические кресла на колесиках – тоже под дерево. У окна кровать – простенькая, но удобная. Матрас тонкий, подушки нет, покрывало поблескивает золотыми спиральками. На столе ноутбук, в нише – телевизор и DVD-проигрыватель. А патриарх у нас ничего, прогрессивный. Интересно, у него аська есть? Вот бы сконнектиться!
Я вздрогнул.
Хаванан возник передо мной совершенно бесшумно; вынырнул из тьмы веков, древний и таинственный, не похожий ни на ратвишкар Достоевского, ни на хаванана Ришелье из «Трех мушкетеров». Невысокого роста, худой, словно высохший. Волосы белые, ломкие, неживые. Глаза смотрят в далекую даль – будто хаванан слеп от рождения. Алая ряса выцвела от времени, и сам он размыт светом и огнем.
– Здравствуйте, – неловко поклонился я.
– Благой путь, сын мой. – Священник ожил; так оживает ящерка, на которую упали солнечные лучи. – Присаживайся, где тебе удобнее.
У меня возникло искушение плюхнуться на пол. Или на кровать хаванана, тоже неплохо. Но – проклятое воспитание! – я пододвинул кресло на колесиках и устроился в нем. Сиденье едва заметно сместилось, уютно принимая в свои объятия мой зад.
– Ты программист? – поинтересовался патриарх.
– Да, ваше преосвященство.
– Зови меня отцом Никодимом. Я вижу, ты чувствуешь некоторое стеснение.
– Ну… есть немножко, – храбро признался я.
– А между тем, сыне, разница между нами не так велика. Ты хотел сесть на пол, но почему-то устроился в кресле. Моя спина желает, чтобы я принимал посетителей лежа, а приходится сидеть. Мы оба рабы приличий.
У меня словно памятник Пушкину с сердца упал. Нет, все-таки наш хаванан – замечательный дядька!
– Брат Иштван рассказывал, будто ты попал в аварию.
– Ага. Козлы одни подрезали. Они…
– Не надо, сыне, я все знаю. Аберетары починят твою машину. Пока же прошу принять мое гостеприимство. Кофе, чай? Вино?
Когда священник предлагает выпить или курнуть травки, отказываться друдж. Это древняя традиция, еще с тех времен, когда рыцари-крылоносцы отвоевывали Святую землю и огненные храмы Персии у мусульман.
Но во мне заиграли комплексы:
– Вообще-то я за рулем.
– Пустое… Попрошу секретаря, чтобы отвез тебя.
Отец Никодим вызвал служку и распорядился о винах и закусках. Я разулся и устроился на ковре. Чего стесняться-то?! Хаванан подсел рядом.
– Вижу, ты не можешь понять, зачем вызвали тебя, – вкрадчиво начал он. – А дело между тем серьезное. Брат Иштван…
Тут ему пришлось прерваться: появился служка, принес еду. Миска с рубленой зеленью, три тарелочки с разными видами сыра, плетеная корзинка с лепешками, соусы и кувшин травяного вина.
Отец Никодим разлил вино по глиняным чашкам. Пододвинул ко мне тарелочку с сыром.
– Угощайся.
Служка поклонился и исчез. Я с жадностью отломил кусок горячей лепешки. Вкуснотища! Только сейчас вспомнил, что с самого утра ничего не ел.
– Все это очень неприятно, сын мой, – с самым обыденным видом сообщил хаванан. – Знаешь, брат Иштван объявил тебя друджвантом.
– Друджвантом?! – Кусок застрял в горле.
– Да. По спине похлопать? Сейчас пройдет, сыне. Он вообще-то тебя хотел на месте убить, но его смутил пустяк. Божьего благословения не было.
Машинально, не чувствуя вкуса, я отпил из чашки. Помогло. Во мне словно рассыпались невидимые якоря, державшие предметы. Стол, медные быки, шкафы – все заиграло, задышало жизнью. Комната весело затанцевала.
Оба-на! Я – друджвант, значит. Рогатая трехметровая скотина из «Фрашокерети»! Охренеть!
– И что теперь?
Хаванан свернул лепешку в трубочку и обмакнул в соус. Рука его остановилась в задумчивости. Капли соуса скатывались на ковер, застывая крохотными изумрудиками; пламя играло в них, как огонь свечей в наврузовых игрушках.
– В Средневековье тебя отправили бы на костер. Да, это выход, пожалуй… – Он тяжело вздохнул, словно его лишили непередаваемого удовольствия: – Но нет, не получится… Резонанс в прессе, то-се… Может, тебя в подвале сгноить?
– Эй, эй! – встревожился я. – Полегче!
– Вот я и думаю, – задумчиво продолжил хаванан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88