наслаждался волей, дышал ею, вбирал в себя, впитывал всеми порами сияние утра и говор толпы, и сухую, знобящую прохладу осени.
Глава девятнадцатая
Было начало ноября, и городские скверы и палисадники засевала облетевшая, рыжая, пожухлая листва. Листопад уже отшумел, отбушевал над Полтавой; к белесому небу вздымались голые, зябкие ветви осокорей и каштанов. Обметанные молочно-серым инеем, они искрились в лучах. И обочины тротуаров, и ограды, и садовые скамейки, все было тронуто первой ранней изморозью – опушено, окрашено ею…
Игорь запахнул поплотней пиджак. Обтер рукавом сидение скамейки. И усевшись – закурил, затянулся со всхлипом.
Он уже немало пошатался по улицам – утомился и продрог, и теперь отдыхал, размышляя: куда бы податься? Свобода была прекрасна – но как-то очень уж неприютно и холодно было ему сейчас!
«Может, вернуться назад, в старую свою трущобу, в свое логово, – подумал он, – там все же теплей… но, с другой стороны, – возвращаться глупо. Свидание-то ведь назначено в городе.»
Скверик, в котором он находился, был тих и пустынен. Лишь в дальнем конце сидела безмолвная, застывшая в неподвижности парочка: девушка в пестром платочке и молодой солдатик, в новенькой, необмятой шинели и блистающих сапогах. Да еще у входа – возле решетчатой ограды – маячил высокий мужчина в кожаном пальто, с лицом худым и угловатым, и с густой копною льняных растрепанных волос. Поставив ногу на витую заиндевелую решетку, он зашнуровывал ботинок. Лицо его было опущено. Ветер ворошил его белые волосы, швырял их на глаза, и незнакомец поминутно отбрасывал их коротким, резким движением головы.
«Куда же, черт возьми, податься? – думал Игорь, грызя папиросу и ежась в легком потертом своем пиджачке. – Эх, были бы хоть какие-нибудь гроши, можно было б запросто отсидеться в кабаке… А так – что ж… Все пути заказаны. Идти некуда. Есть только один путь – испытанный – на вокзал!»
И сейчас же он поднялся. Затоптал окурок. И пошагал, минуя человека в кожанке (тот по-прежнему стоял пригнувшись – возился с ботинком – что-то там у него не ладилось, не завязывалось). Игорь прошел близко от него, почти вплотную. Скользнул по нему невидящим взором и отвернулся…
О слежке он сейчас не думал. Привычная волчья настороженность покинула его. После посещения блатных и разговора с Наташей он успокоился и никого уже, в сущности, не опасался. Он вышел без оружия и жаждал мира и тишины.
Кольцо беды разомкнулось. Отчуждение кончилось. Робинзон возвращался к людям!
Полтавский вокзал – как и все отечественные вокзалы – был набит битком, охвачен гомоном и суетою.
Россия всегда была беспокойной, метущейся, кочевой; она жила в пути, на биваках – и поныне продолжает жить так же.
Тревожная неустроенность быта – основная, самая характерная ее черта! Несметные людские скопища текут по ее дорогам и бурлят на перекрестках. На перекрестках, имя которым – железнодорожные станции. Над ними веет древний бродяжий дух. И для бездомных, тоскующих и ищущих – для всех, кто преступил черту оседлости – российский вокзал вечно будет последним прибежищем и укрывом. Игорь давно уже подметил это, понял во время скитаний по стране. И он знал: вокзал обогреет его, примет и укроет и – если надо – бесследно растворит в себе…
Он вошел в кассовый зал – и сразу же ощутил себя в привычной, родной обстановке. Повсюду сновали люди с чемоданами и узлами. Тусклыми насморочными голосами бормотали со стен репродукторы, объявляя часы прибытия и отправки… Какая-то женщина, шумно дыша, остановилась возле Игоря. Со стуком поставила на пол тяжелые чемоданы. Отдышалась, утерла платочком лицо. Огляделась, очумело помаргивая. И затем, подойдя к стене, принялась изучать вывешенное там расписание поездов.
Багровое лицо ее было наморщено, выпяченные губы шевелились. Углубясь в расписание, она забыла о чемоданах. Они стояли за ее спиной – громоздкие, перевитые ремнями – и унести их, украсть, было проще простого…
Игорь легко шагнул к ним, вынул из карманов руки. Он сделал так машинально, помимо воли. Его словно бы шатнуло в эту сторону – и он не устоял, поддался толчку… Но тут же он опомнился, напрягся. И отступил, хрустнув зубами. «Нет, – подумал он, – нет. Если уж начинать таким образом новую жизнь, – к чему тогда было отказываться от старой?;)
Искушение все же было сильным. Пугающе сильным… «Почему бы, в конце концов, и не рискнуть – в последний раз? – мелькнула юркая мыслишка, – деньги мне все равно нужны, без них не обойтись, и это надежный шанс. Последний! Как раз – для новой жизни!»
Мыслишка эта вспыхнула, прошла по краю сознания – и погасла. Борясь с соблазном, преодолевая себя, Игорь постоял секунду в неподвижности. И потом, поворотившись резко, пошел в глубь зала – подальше от чемоданов, в сторону от греха.
Ему вдруг захотелось пить. Он пошарил в карманах – выгреб горсть мелочи и пересчитал ее, стоя возле буфета. Набралось как раз на одну большую кружку пива. «Живем», – обрадовался Интеллигент. И уверенно работая локтями, протискался к прилавку. И вскоре уже наслаждался – отдувался и жмурился, и слизывал с губ пивную янтарную пену.
Слева от Игоря, тесня его, помещалось двое мужчин. Один – сухопарый, с кавказскими, влажными, навыкате, глазами– что-то хрустко жевал. Другой – краснорожий, грузный, поросший курчавым рыжим волосом – курил, цедя сквозь усы синеватый дымок. Оба были заметно пьяны. Рыжеволосый – упившись и разгорячась – скинул плащ, и перебросил его через плечо.
Он стоял вполоборота к Интеллигенту. И обшарив мясистую его фигуру наметанным глазом, Игорь сразу же заметил бумажник, упрятанный в задний карман брюк.
На воровском жаргоне бумажник называется «поросенком». Есть у него и другие названия, но это – самое меткое. Дело в том, что бумажники в России вырабатываются, преимушественно, из свиной кожи… Ну и кроме того, немалую роль играет их внешний облик; они нередко бывают по-поросячьи увесисты и пухлы. И столь же колоритны! Глядя на толстяка – на задний оттопыренный карман его брюк – Игорь видел выглядывающий оттуда краешек бумажника; лоснящийся, острый, коричневатый, он напоминал поросячье ухо. И это ухо приманивало, дразнило…
Пьяные разговаривали. Как это часто случается, они говорили преувеличенно громко, в повышенном тоне. Игорь отчетливо слышал каждое их слово. Речь шла о буфетчице – разбитной, круглощекой, с мелкими кудряшками на лбу и обильной, тяжелой колышащейся грудью.
– Выпуклая бабенка.
– Н-да, товарец – ничего не скажешь!
– Все без подделки… На чистом сливочном масле…
– Интересно, сколько она за ночь берет?
– Почему именно – берет? Не опошляй идею. Может, она так – из любви к искусству, а?
– Что ж, бывает, конечно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Глава девятнадцатая
Было начало ноября, и городские скверы и палисадники засевала облетевшая, рыжая, пожухлая листва. Листопад уже отшумел, отбушевал над Полтавой; к белесому небу вздымались голые, зябкие ветви осокорей и каштанов. Обметанные молочно-серым инеем, они искрились в лучах. И обочины тротуаров, и ограды, и садовые скамейки, все было тронуто первой ранней изморозью – опушено, окрашено ею…
Игорь запахнул поплотней пиджак. Обтер рукавом сидение скамейки. И усевшись – закурил, затянулся со всхлипом.
Он уже немало пошатался по улицам – утомился и продрог, и теперь отдыхал, размышляя: куда бы податься? Свобода была прекрасна – но как-то очень уж неприютно и холодно было ему сейчас!
«Может, вернуться назад, в старую свою трущобу, в свое логово, – подумал он, – там все же теплей… но, с другой стороны, – возвращаться глупо. Свидание-то ведь назначено в городе.»
Скверик, в котором он находился, был тих и пустынен. Лишь в дальнем конце сидела безмолвная, застывшая в неподвижности парочка: девушка в пестром платочке и молодой солдатик, в новенькой, необмятой шинели и блистающих сапогах. Да еще у входа – возле решетчатой ограды – маячил высокий мужчина в кожаном пальто, с лицом худым и угловатым, и с густой копною льняных растрепанных волос. Поставив ногу на витую заиндевелую решетку, он зашнуровывал ботинок. Лицо его было опущено. Ветер ворошил его белые волосы, швырял их на глаза, и незнакомец поминутно отбрасывал их коротким, резким движением головы.
«Куда же, черт возьми, податься? – думал Игорь, грызя папиросу и ежась в легком потертом своем пиджачке. – Эх, были бы хоть какие-нибудь гроши, можно было б запросто отсидеться в кабаке… А так – что ж… Все пути заказаны. Идти некуда. Есть только один путь – испытанный – на вокзал!»
И сейчас же он поднялся. Затоптал окурок. И пошагал, минуя человека в кожанке (тот по-прежнему стоял пригнувшись – возился с ботинком – что-то там у него не ладилось, не завязывалось). Игорь прошел близко от него, почти вплотную. Скользнул по нему невидящим взором и отвернулся…
О слежке он сейчас не думал. Привычная волчья настороженность покинула его. После посещения блатных и разговора с Наташей он успокоился и никого уже, в сущности, не опасался. Он вышел без оружия и жаждал мира и тишины.
Кольцо беды разомкнулось. Отчуждение кончилось. Робинзон возвращался к людям!
Полтавский вокзал – как и все отечественные вокзалы – был набит битком, охвачен гомоном и суетою.
Россия всегда была беспокойной, метущейся, кочевой; она жила в пути, на биваках – и поныне продолжает жить так же.
Тревожная неустроенность быта – основная, самая характерная ее черта! Несметные людские скопища текут по ее дорогам и бурлят на перекрестках. На перекрестках, имя которым – железнодорожные станции. Над ними веет древний бродяжий дух. И для бездомных, тоскующих и ищущих – для всех, кто преступил черту оседлости – российский вокзал вечно будет последним прибежищем и укрывом. Игорь давно уже подметил это, понял во время скитаний по стране. И он знал: вокзал обогреет его, примет и укроет и – если надо – бесследно растворит в себе…
Он вошел в кассовый зал – и сразу же ощутил себя в привычной, родной обстановке. Повсюду сновали люди с чемоданами и узлами. Тусклыми насморочными голосами бормотали со стен репродукторы, объявляя часы прибытия и отправки… Какая-то женщина, шумно дыша, остановилась возле Игоря. Со стуком поставила на пол тяжелые чемоданы. Отдышалась, утерла платочком лицо. Огляделась, очумело помаргивая. И затем, подойдя к стене, принялась изучать вывешенное там расписание поездов.
Багровое лицо ее было наморщено, выпяченные губы шевелились. Углубясь в расписание, она забыла о чемоданах. Они стояли за ее спиной – громоздкие, перевитые ремнями – и унести их, украсть, было проще простого…
Игорь легко шагнул к ним, вынул из карманов руки. Он сделал так машинально, помимо воли. Его словно бы шатнуло в эту сторону – и он не устоял, поддался толчку… Но тут же он опомнился, напрягся. И отступил, хрустнув зубами. «Нет, – подумал он, – нет. Если уж начинать таким образом новую жизнь, – к чему тогда было отказываться от старой?;)
Искушение все же было сильным. Пугающе сильным… «Почему бы, в конце концов, и не рискнуть – в последний раз? – мелькнула юркая мыслишка, – деньги мне все равно нужны, без них не обойтись, и это надежный шанс. Последний! Как раз – для новой жизни!»
Мыслишка эта вспыхнула, прошла по краю сознания – и погасла. Борясь с соблазном, преодолевая себя, Игорь постоял секунду в неподвижности. И потом, поворотившись резко, пошел в глубь зала – подальше от чемоданов, в сторону от греха.
Ему вдруг захотелось пить. Он пошарил в карманах – выгреб горсть мелочи и пересчитал ее, стоя возле буфета. Набралось как раз на одну большую кружку пива. «Живем», – обрадовался Интеллигент. И уверенно работая локтями, протискался к прилавку. И вскоре уже наслаждался – отдувался и жмурился, и слизывал с губ пивную янтарную пену.
Слева от Игоря, тесня его, помещалось двое мужчин. Один – сухопарый, с кавказскими, влажными, навыкате, глазами– что-то хрустко жевал. Другой – краснорожий, грузный, поросший курчавым рыжим волосом – курил, цедя сквозь усы синеватый дымок. Оба были заметно пьяны. Рыжеволосый – упившись и разгорячась – скинул плащ, и перебросил его через плечо.
Он стоял вполоборота к Интеллигенту. И обшарив мясистую его фигуру наметанным глазом, Игорь сразу же заметил бумажник, упрятанный в задний карман брюк.
На воровском жаргоне бумажник называется «поросенком». Есть у него и другие названия, но это – самое меткое. Дело в том, что бумажники в России вырабатываются, преимушественно, из свиной кожи… Ну и кроме того, немалую роль играет их внешний облик; они нередко бывают по-поросячьи увесисты и пухлы. И столь же колоритны! Глядя на толстяка – на задний оттопыренный карман его брюк – Игорь видел выглядывающий оттуда краешек бумажника; лоснящийся, острый, коричневатый, он напоминал поросячье ухо. И это ухо приманивало, дразнило…
Пьяные разговаривали. Как это часто случается, они говорили преувеличенно громко, в повышенном тоне. Игорь отчетливо слышал каждое их слово. Речь шла о буфетчице – разбитной, круглощекой, с мелкими кудряшками на лбу и обильной, тяжелой колышащейся грудью.
– Выпуклая бабенка.
– Н-да, товарец – ничего не скажешь!
– Все без подделки… На чистом сливочном масле…
– Интересно, сколько она за ночь берет?
– Почему именно – берет? Не опошляй идею. Может, она так – из любви к искусству, а?
– Что ж, бывает, конечно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47