в конце концов какой-то офицер перевел ей, что военный преступник находится в комендатуре, его там допрашивают. Мать Лили немедля взяла за руку горящую в жару хворую дочку и, расспрашивая всех встречных и поперечных, поспешила в комендатуру: часу не прошло, а она уже была там, но опоздала, отца только что увезли: моорский комендант передал его Красной Армии.
Куда его отправят? В какой город? В Россию? Куда?.. На эти и иные вопросы ответов уже не было. Отец не вернулся. Ни через день, ни через неделю. Беженцы двинулись дальше. Не пропускать же поезд, единственный поезд на Триест, из-за какого-то чужака, который однажды присоединился к ним вместе с женой и дочкой, а теперь вот снова исчез? В Бразилию есть и другие пути, ну а пропавшего пускай ждут те, кому его не хватает. Их ведь всего двое.
Так Лили с матерью остались в Мооре, Лили выздоровела и, выздоравливая, мало-помалу уяснила, что этот истоптанный берег с черными деревьями... и эти горы, и эти статуи, и этот фонтан... и вообще что вокруг никакая не Бразилия. Но мать решила остаться. Ее муж пропал здесь, в Мооре, сюда же он когда-нибудь и вернется, должен вернуться. В свое время, пока родной город не был разрушен до основания, мать Лили писала декорации в мастерских Бургтеатра , теперь она снова взялась за кисти — начала с картины Страшного суда на свежеоштукатуренной стене отреставрированной кладбищенской часовни, потом перешла к «парадным» портретам крестьян, камнеломов и торговцев копченой рыбой. Писала она и шаланды кающихся в камышах, и голубоватые горы, и озеро на закате — с парусниками и без оных, — а взамен получала муку, и яйца, и вообще все необходимое для жизни.
Но по воскресеньям она частенько после обеда трудилась над большим поясным портретом мужа, хотя так никогда его и не завершила. Писала по фотографии, с которой не расставалась до самой смерти и на которой был запечатлен смеющийся отец на фоне здания Венской оперы. Отец — в черном мундире, при всех регалиях, в фуражке, глаза тонут в глубокой тени козырька. Мать сидела за мольбертом, и с каждым мазком ее кисти мундир превращался в зеленый охотничий костюм с пуговицами из оленьего рога, а фуражка — в фетровую шляпу, украшенную букетиком вереска.
Когда самая последняя из все новых и новых беженских групп покинула залы водолечебницы и отправилась навстречу лучшим переменам, комендант, а за ним и моорский секретарь, проявив терпимость, позволили художнице с дочерью занять пустующий домишко берегового смотрителя. Комендант не пожелал за это разрешение никакого подарка, секретарь в знак благодарности получил писанный маслом портрет. В домовой прачечной, громко именуемой студией , на девятнадцатом году Ораниенбургского мира Лили нашла свою мать рядом с опрокинутым мольбертом, в луже льняного масла, скипидара и растекшихся красок. Где на руках, где волоком Лили дотащила бесчувственную женщину до лодочной пристани, уложила в плоскодонку и, отчаянно налегая на весла, погнала суденышко через озеро, но, когда вдали уже завиднелся хаагский лазарет, заметила, что мать мертва.
Только через год Лили все же оставила их общий дом, испросив разрешение поселиться в метеобашне. Ведь в те дни из множества построек водолечебницы уцелел лишь самый верхний этаж этой башни, все прочее уничтожил пожар, которым одна из банд Каменного Моря покарала Моор за отказ выплатить пожарную мзду .
Поджигатели кучами свалили тогда в большом бювете и в галереях трухлявые шезлонги, зонтики от солнца, ширмы, обломки разбитых дверей и ставен и подожгли, пресекая все попытки моорцев потушить огонь. Град битого стекла и увесистых камней обрушивался из темноты на каждого, кто норовил приблизиться к огню с ведром воды или просто из любопытства, — до тех пор, пока ничего уже было не спасти и всю водолечебницу не поглотила раскаленная туча.
Той ночью Лили была в горах и с места своей стоянки видела только загадочное слабое зарево на пластах тумана внизу, пульсирующий свет, который с таким же успехом мог идти от свадебного костра или от огненных жертвоприношений процессии кающихся. Ни о чем не подозревая, она через два дня вернулась к озеру, на пепелище, и, едва войдя в домишко смотрителя, тотчас принялась собирать вещи.
Поджигатели, а за ними, наверно, и мародеры не оставили почти ничего мало-мальски пригодного: газовые рожки и те были сорваны с обугленных балок; жестянки с консервами исчезли; все стекло полопалось или было разбито — черные осколки усеивали пол сплошным ковром. Уцелели только сложенные в подполе остатки родительской жизни: большой кофр с одеждой, фотографиями, тюбиками красок, кистями и всякой макулатурой, — уцелели просто потому, что входной люк оказался засыпан пеплом...
В этом кофре Лили нашла старую географическую карту и, водворившись в метеобашне, первым делом пришпилила ее к свежевыбеленной стене — как единственное украшение. Хотя синеву океанов на этой карте покрывали пятна плесени, а береговая линия во многих местах прерывалась из-за трещин на сгибах, все равно поверх сетки параллелей и меридианов прочитывалось напечатанное странно причудливым шрифтом слово, в котором для нее ожили детство и забытая мечта, — Бразилия .
ГЛАВА 12
Охотница
Лили могла убить. Одинокая женщина в горах или где-нибудь в развалинах гостиницы высоко над озером, она была вынуждена снова и снова спасаться бегством от похотливых бандитов, мчаться вниз по склонам, удирать от убийц и поджигателей в самые глухие места, а нередко в ночь и хорониться в ущельях Каменного Моря, в прибрежных зарослях у озера, в пещерах. Там она сидела ни жива ни мертва и, зажав в кулаке складной нож, с замиранием сердца ждала, что шаги преследователей остановятся возле ее укрытия...
Но два-три раза в году — случалось это нерегулярно и непредсказуемо — Лили из быстроногой, почти неуловимой жертвы превращалась в столь же проворную охотницу, которая всегда незримо таилась высоко в скалах и даже на расстоянии пяти сотен метров могла поймать добычу в перекрестье прицела и убить. Два-три раза в году Лили устраивала охоту на своих врагов.
В такие дни она внезапно просыпалась еще до света, а то и вовсе глубокой ночью, укладывала в вещмешок все необходимое для бивака, хлеб и сушеные фрукты, одевалась потеплее: как-никак путь лежал высоко, в зону снегов, — и шла к лодочной пристани. Там она бросала в плоскодонку несколько буйков и небрежно свернутые сети и гребла в бухточку, расположенную к востоку от Моора. Тот, кто наблюдал за нею в этот час, — ну, скажем, рулевой «Спящей гречанки», который любил спозаранку посидеть в рубке, обозревая в бинокль водный простор, — видел просто рыбачку, направлявшуюся к месту лова. Не вызывая ни малейших подозрений, Лили исчезала из виду в глубокой тени скальных обрывов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Куда его отправят? В какой город? В Россию? Куда?.. На эти и иные вопросы ответов уже не было. Отец не вернулся. Ни через день, ни через неделю. Беженцы двинулись дальше. Не пропускать же поезд, единственный поезд на Триест, из-за какого-то чужака, который однажды присоединился к ним вместе с женой и дочкой, а теперь вот снова исчез? В Бразилию есть и другие пути, ну а пропавшего пускай ждут те, кому его не хватает. Их ведь всего двое.
Так Лили с матерью остались в Мооре, Лили выздоровела и, выздоравливая, мало-помалу уяснила, что этот истоптанный берег с черными деревьями... и эти горы, и эти статуи, и этот фонтан... и вообще что вокруг никакая не Бразилия. Но мать решила остаться. Ее муж пропал здесь, в Мооре, сюда же он когда-нибудь и вернется, должен вернуться. В свое время, пока родной город не был разрушен до основания, мать Лили писала декорации в мастерских Бургтеатра , теперь она снова взялась за кисти — начала с картины Страшного суда на свежеоштукатуренной стене отреставрированной кладбищенской часовни, потом перешла к «парадным» портретам крестьян, камнеломов и торговцев копченой рыбой. Писала она и шаланды кающихся в камышах, и голубоватые горы, и озеро на закате — с парусниками и без оных, — а взамен получала муку, и яйца, и вообще все необходимое для жизни.
Но по воскресеньям она частенько после обеда трудилась над большим поясным портретом мужа, хотя так никогда его и не завершила. Писала по фотографии, с которой не расставалась до самой смерти и на которой был запечатлен смеющийся отец на фоне здания Венской оперы. Отец — в черном мундире, при всех регалиях, в фуражке, глаза тонут в глубокой тени козырька. Мать сидела за мольбертом, и с каждым мазком ее кисти мундир превращался в зеленый охотничий костюм с пуговицами из оленьего рога, а фуражка — в фетровую шляпу, украшенную букетиком вереска.
Когда самая последняя из все новых и новых беженских групп покинула залы водолечебницы и отправилась навстречу лучшим переменам, комендант, а за ним и моорский секретарь, проявив терпимость, позволили художнице с дочерью занять пустующий домишко берегового смотрителя. Комендант не пожелал за это разрешение никакого подарка, секретарь в знак благодарности получил писанный маслом портрет. В домовой прачечной, громко именуемой студией , на девятнадцатом году Ораниенбургского мира Лили нашла свою мать рядом с опрокинутым мольбертом, в луже льняного масла, скипидара и растекшихся красок. Где на руках, где волоком Лили дотащила бесчувственную женщину до лодочной пристани, уложила в плоскодонку и, отчаянно налегая на весла, погнала суденышко через озеро, но, когда вдали уже завиднелся хаагский лазарет, заметила, что мать мертва.
Только через год Лили все же оставила их общий дом, испросив разрешение поселиться в метеобашне. Ведь в те дни из множества построек водолечебницы уцелел лишь самый верхний этаж этой башни, все прочее уничтожил пожар, которым одна из банд Каменного Моря покарала Моор за отказ выплатить пожарную мзду .
Поджигатели кучами свалили тогда в большом бювете и в галереях трухлявые шезлонги, зонтики от солнца, ширмы, обломки разбитых дверей и ставен и подожгли, пресекая все попытки моорцев потушить огонь. Град битого стекла и увесистых камней обрушивался из темноты на каждого, кто норовил приблизиться к огню с ведром воды или просто из любопытства, — до тех пор, пока ничего уже было не спасти и всю водолечебницу не поглотила раскаленная туча.
Той ночью Лили была в горах и с места своей стоянки видела только загадочное слабое зарево на пластах тумана внизу, пульсирующий свет, который с таким же успехом мог идти от свадебного костра или от огненных жертвоприношений процессии кающихся. Ни о чем не подозревая, она через два дня вернулась к озеру, на пепелище, и, едва войдя в домишко смотрителя, тотчас принялась собирать вещи.
Поджигатели, а за ними, наверно, и мародеры не оставили почти ничего мало-мальски пригодного: газовые рожки и те были сорваны с обугленных балок; жестянки с консервами исчезли; все стекло полопалось или было разбито — черные осколки усеивали пол сплошным ковром. Уцелели только сложенные в подполе остатки родительской жизни: большой кофр с одеждой, фотографиями, тюбиками красок, кистями и всякой макулатурой, — уцелели просто потому, что входной люк оказался засыпан пеплом...
В этом кофре Лили нашла старую географическую карту и, водворившись в метеобашне, первым делом пришпилила ее к свежевыбеленной стене — как единственное украшение. Хотя синеву океанов на этой карте покрывали пятна плесени, а береговая линия во многих местах прерывалась из-за трещин на сгибах, все равно поверх сетки параллелей и меридианов прочитывалось напечатанное странно причудливым шрифтом слово, в котором для нее ожили детство и забытая мечта, — Бразилия .
ГЛАВА 12
Охотница
Лили могла убить. Одинокая женщина в горах или где-нибудь в развалинах гостиницы высоко над озером, она была вынуждена снова и снова спасаться бегством от похотливых бандитов, мчаться вниз по склонам, удирать от убийц и поджигателей в самые глухие места, а нередко в ночь и хорониться в ущельях Каменного Моря, в прибрежных зарослях у озера, в пещерах. Там она сидела ни жива ни мертва и, зажав в кулаке складной нож, с замиранием сердца ждала, что шаги преследователей остановятся возле ее укрытия...
Но два-три раза в году — случалось это нерегулярно и непредсказуемо — Лили из быстроногой, почти неуловимой жертвы превращалась в столь же проворную охотницу, которая всегда незримо таилась высоко в скалах и даже на расстоянии пяти сотен метров могла поймать добычу в перекрестье прицела и убить. Два-три раза в году Лили устраивала охоту на своих врагов.
В такие дни она внезапно просыпалась еще до света, а то и вовсе глубокой ночью, укладывала в вещмешок все необходимое для бивака, хлеб и сушеные фрукты, одевалась потеплее: как-никак путь лежал высоко, в зону снегов, — и шла к лодочной пристани. Там она бросала в плоскодонку несколько буйков и небрежно свернутые сети и гребла в бухточку, расположенную к востоку от Моора. Тот, кто наблюдал за нею в этот час, — ну, скажем, рулевой «Спящей гречанки», который любил спозаранку посидеть в рубке, обозревая в бинокль водный простор, — видел просто рыбачку, направлявшуюся к месту лова. Не вызывая ни малейших подозрений, Лили исчезала из виду в глубокой тени скальных обрывов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92