И многое другое прибавил Ахэмен в надежде, если Ороондат сойдется с Хариклеей, затем и самому немного спустя взять ее в жены, выпросив в награду за свои известия.
Сатрап уже совсем разъярился, воспламенился, попав как бы в тенета гнева и вожделения. Не медля, призвал он Багоаса, одного из доверенных евнухов, дал ему пятьдесят тяжеловооруженных воинов и послал его в Мемфис, поручив привести сюда Теагена и Хариклею как можно скорее, где бы он их ни застал.
Он вручил ему и письма – одно к Арсаке, такого содержания:
«Ороондат – Арсаке
Теагена и Хариклею, пленных брата и сестру, царских рабов, которых нужно отправить к царю, пришли сюда. И лучше пошли их добровольно, а не то они будут и против твоей воли увезены и придется поверить донесениям Ахэмена».
Другое письмо к Евфрату, главному мемфисскому евнуху, такого содержания:
«За то, что ты небрежно следишь за моим домом, ты мне еще дашь отчет. А теперь чужестранцев-эллинов, пленных, передай Багоасу, чтобы они были отправлены ко мне. Согласна ли на это Арсака или нет – все равно, в любом случае передай, иначе знай, что мною приказано в оковах отправить тебя сюда, где с тебя сдерут кожу».
И вот Багоас отправился исполнять приказание, взяв с собой письма сатрапа, скрепленные его печатью, чтобы жители Мемфиса скорее поверили и выдали молодую чету.
Ороондат отправился на войну с эфиопами, приказав следовать за собой и Ахэмену, которого велел стеречь украдкой и незаметно, пока не будет доказана правильность его показаний.
В эти же самые дни вот что происходило в Мемфисе:
лишь только Ахэмен бежал, Тиамид, уже вполне облеченный жреческим саном и поэтому занявший первое место в городе, совершив погребение Каласирида и исполнив свой долг по отношению к отцу в течение предписанного числа дней, снова задался мыслью разыскать Теагена, лишь только, по жреческим правилам, он опять получит возможность вступить в общение с внешним миром. После многих хлопот и расспросов он наконец узнал, что Теаген и Хариклея живут при дворе сатрапа. Тогда он поспешно отправился к Арсаке и потребовал выдать ему этих чужестранцев, принадлежащих ему как по многим другим причинам, так в особенности и потому, что отец его, Каласирид, умирая, завещал ему всячески заботиться об этих чужестранцах и помогать им.
Тиамид изъявил свою благодарность Арсаке за то, что она в течение тех дней, когда непосвященные не имели права пребывать в храме, так человеколюбиво приютила молодую чету, к тому же чужестранцев и эллинов. Тиамид настаивал на своем праве, говоря, что ему должны лишь вернуть то, что ему было поручено.
– Удивляюсь я тебе, – сказала Арсака. – Нашу доброту и человеколюбие ты сам подтверждаешь, а затем снова нас в бесчеловечности подозреваешь, словно мы не можем или не желаем позаботиться об этих чужестранцах и уделить им все, что им полагается.
– Не в этом дело, – ответил Тиамид, – я знаю, что здесь они будут пользоваться большим достатком, чем у нас, если только пожелают остаться. Но они – славного рода, хотя испытали разные превратности злой судьбы и в настоящее время скитаются. Выше всего ставят они возможность отыскать своих родителей и вернуться на родину. Помощь им оставил мне в наследство мой отец. Есть у меня и иные причины дружелюбно относиться к чужестранцам.
– Прекрасно, – возразила на это Арсака, – вместо унизительных просьб, ты ссылаешься на свои права. Ясно, что права гораздо больше на моей стороне, власть сильнее попечения – они принадлежат мне.
Тиамид с удивлением спросил:
– По какому же праву они в твоей власти?
– По праву войны, – отвечала Арсака, – ведь война обращает пленных в рабов.
Тиамид понял, что она собирается говорить о походе Митрана.
– Однако, Арсака, – заметил он, – в настоящее время у нас мир, а не война. Если войне свойственно порабощать, то миру свойственно освобождать. То – волеизъявление насильственное, это – решение царственное. Не по значению, а по их применению можно распознать эти слова – мир и война. Вернув пленникам их законное право, ты бы определила эти понятия более здраво. Впрочем, здесь нет расхождения между тем, что подобает, и тем, что полезно. Что хорошего и в чем для тебя выгода обнаруживать, что ты так близко к сердцу принимаешь участь этой молодой четы, к тому же чужестранцев, и признаешься, что ты их задерживаешь?
При этих словах Арсака уж не могла совладать с собой, ее охватило то, что испытывают все без исключения влюбленные: пока их страсть, по их мнению, держится в тайне – они краснеют, когда же их захватят открыто, они бесстыдно наглеют. Тайная любовь нерешительна, но, обнаруженная, становится отважнее. Лишь только Арсака, обличаемая своею совестью, стала догадываться, что Тиамид в чем-то ее подозревает, она вдруг воскликнула, никакого внимания на священный сан жреца не обратив и свой женский стыд вовсе позабыв:
– Нет, вы не обрадуетесь своей победе над Митраном! Придет время, и Ороондат взыщет с вас убийство Митрана и его спутников. Эту молодую чету я вам не отдам – сейчас они мои рабы, а немного спустя я, согласно персидскому обычаю, отошлю их моему брату, великому царю. Ты можешь сколько угодно витийствовать, определяя попусту и право, и долг, и пользу, – властителю это не нужно: его собственное желание заменяет ему все. Убирайся скорее по доброй воле из нашего дворца, не то тебя уберут и против воли.
Тиамид, уходя, призывал в свидетели богов и грозил, что это добром не кончится: он разгласит все по городу и призовет на помощь, собравшись с духом.
– Что толку в твоем священном сане? – сказала Арсака. – Одно священно служение признает любовь: добиться своего!
Удалившись в свои покои, Арсака призвала Кибелу и стала обсуждать положение дел: отсутствие Ахэмена уже начало наводить ее на мысль, что он бежал, хотя Кибела на вопросы и допытывания Арсаки об Ахэмене выдумывала разные увертки, шла на все, лишь бы разуверить Арсаку в отъезде Ахэмена к Ороондату. Однако в конце концов Арсака все-таки не вполне ей поверила – уже одна продолжительность его отсутствия внушала ей подозрение.
– Так что же нам делать, Кибела? – сказала Арсака. – Как избавиться мне от всех окружающих бед? Страсть моя не слабеет, но разгорается сильнее, словно костер, неистово зажженный этим юношей. А он суров и непреклонен; сперва казался он сострадательней, чем сейчас: раньше утешал меня обещаниями, правда лживыми, а теперь он, совершенно не скрывая, отвергает меня.
Особенно меня тревожит, как бы и он не узнал чего об Ахэмене – то есть о моих подозрениях – и не стал бы еще более робким. Всего больше меня огорчает Ахэмен: уж не отправился ли он с доносом к Ороондату, чтобы убедить его и наговорить не совсем невероятных вещей?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88