Драйзера, Жида, Мальро,
Форстера, Арагона, Одена, Спендера, Розамонд Леман и других знаменитостей. Я
выступил и сказал примерно следующее: "Насколько я понимаю, мы, литераторы,
собрались здесь с целью организовать сопротивление фашизму. Хочу выразить
свое отношение к этому: не надо ничего организовывать. Любая организация
означает смерть искусства. Личная свобода и независимость - вот, что самое
главное. В 1789, 1848 и 1917 годах писатели не создавали никаких
объединений, и уверяю вас: они не нужны и приносят только вред". Похоже, я
всех удивил. Но я сказал то, что думал. Я был готов к проблемам, ожидающих
меня дома. Однако ничего не произошло, и никто ни разу не заговорил со мной
о том выступлении. (5) Из Парижа я поехал в Лондон, где встретился со своим
другом Ломоносовым, инженером, необыкновенным человеком, страстью к науке
напоминающим своего знаменитого однофамильца. Из Лондона я морем вернулся в
Ленинград. Свою каюту я делил с Щербаковым, секретарем Союза писателей,
человеком, обладавшим большим влиянием и властью (6). Я начал говорить с ним
и не мог остановиться. Тот умолял меня наконец замолчать и дать ему поспать.
Однако я был безжалостным. Париж и Лондон расковали, раскрепостили меня. У
Щербакова явно сложилось впечатление о нестабильности моего душевного
состояния и, вероятно, это мнение послужило мне впоследствии на пользу".
Пастернак не сказал прямо, что репутация слегка сумасшедшего чудака
или, мягче говоря, известного эксцентрика спасла его в годы большого
террора. Но другие присутствующие, как потом выяснилось, именно так
истолковали его слова и позже объяснили мне, что за ними стояло.
Пастернак спросил меня, знаком ли я с его прозой, прежде всего, с
"Детством Люверс", на что я с удовольствием ответил положительно: ведь это
была одна из моих любимых книг. "Я чувствую по вашему ответу, - сказал поэт
(абсолютно несправедливо и необоснованно, на мой взгляд), - что вы находите
эту книгу надуманной, нереальной и несвязной. Пожалуйста, не отрицайте
этого. Таково ваше мнение, и вы совершенно правы. Я сам стыжусь своей работы
- не поэзии, разумеется, а прозы. Моя проза была написана под влиянием
наиболее слабых и темных сторон символистского течения, вдохновляющего
многих в те годы своим мистическим хаосом. Конечно, Андрей Белый гениален,
его "Петербург" и "Котик Летаев" замечательны, но его влияние на меня было
фатальным. Другое дело - Джойс. Все, что я писал тогда, было одержимо,
принудительно, надломано, искусственно и в итоге никуда не годно. Однако
сейчас я пишу что-то совсем другое: новое, светлое, гармоничное, стройное,
классически чистое и простое. К такой манере стремился Винкельман, да, и
Гете тоже. Это будет мое последнее слово, мое самое важное обращение к миру.
Я хочу, чтобы эта работа стала главным моим наследием, и посвящу ей остаток
жизни".
Не могу ручаться за полную достоверность этих слов, но смысл их я
хорошо запомнил, так же как голос и интонации, с которыми они были
произнесены. Работа, о которой говорил Пастернак, была книга "Доктор
Живаго". В 1945 году писатель закончил ее первые главы. Позже он попросил
меня прочитать их и отвезти его сестрам в Оксфорд. Я выполнил его просьбу,
еще не зная тогда, что итогом этого замысла станет знаменитый роман.
На некоторое время воцарилось молчание. Потом поэт заговорил снова. О
том, как он любит Грузию, грузинских писателей Яшвили и Табидзе, о
грузинском вине и необыкновенном гостеприимстве грузин. Затем он вежливо
спросил меня о ситуации на Западе и поинтересовался, знаком ли я с Гербертом
Ридом и его доктриной индивидуализма. Эта доктрина, объяснил он, исходит из
философии морали, и прежде всего, из идеи личной свободы Канта и его
истолкователя Германа Когена, которого он знал и глубоко уважал со времени
своего студенчества в Марбурге до Первой мировой войны. А вот Блок
совершенно не понимал Канта и представил его в своем стихотворении "Кант"
мистиком. Известно ли мне это? Знаю ли я Стефана Шиманского, который издал
несколько его, Пастернака, работ в переводе? Что касается ситуации в стране,
ему нечего сказать. Я должен ясно представить себе, что часы в России
остановились в 1928 году (хочу заметить, что Пастернак, так же как другие
русские писатели, никогда не произносил слов "Советский Союз"), поскольку
связи с внешним миром были тогда радикально оборваны. Пастернак добавил, что
в главе, посвященной ему советской энциклопедией, ни словом не упоминаются
его последние произведения.
В разговор вмешалась Лидия Сейфуллина, довольно известная писательница,
уже немолодая женщина; она как раз вошла во время монолога Пастернака: "О
себе я могу сказать то же самое. В энциклопедии обо мне сказано: 'Сейфуллина
в настоящее время переживает психологический и творческий кризис'. Эти слова
остаются неизменными уже двадцать лет, для советского читателя я как бы
пребываю в вечном кризисе. Мы с вами, Борис Леонидович, похожи на жителей
Помпеи, которых на полуслове засыпал пепел. А как мало мы знаем! Мне,
например, известно, что Метерлинк и Киплинг умерли. А Уэллс, Синклер Льюис,
Джойс, Бунин, Ходасевич - живы ли они еще?". По-видимому, Пастернаку такое
течение разговора пришлось не по душе, он быстро сменил тему и заговорил о
французской литературе. В данный момент он читал Пруста, чьи книги ему
прислали французские друзья-коммунисты. Подлинные шедевры, по его мнению!
Он, конечно, уже был с ними знаком и теперь только перечитывает. Он совсем
не знал Сартра и Камю (7) и весьма невысоко отозвался о Хемингуэе. "Не
понимаю, что находит в нем Анна Андреевна", - заявил Пастернак. В итоге поэт
настоятельно и тепло пригласил меня навестить его в московской квартире,
куда он собирался вернуться в октябре.
Пастернак говорил великолепными закругленными фразами, и от его слов
исходила необъяснимая сила. Иногда он нарушал грамматические структуры, за
ясными пассажами следовали сумбурные и запутанные, а живые конкретные образы
сменялись темными и неясными. Иной раз казалось, что понять его дальше будет
совершенно невозможно, как вдруг его речь снова обретала ясность и простоту.
Может, его монолог походил на процесс сочинения стихов? Кто-то сказал, что
некоторые поэты являются стихотворцами только тогда, когда пишут стихи, а
работая над прозой, они становятся прозаиками. Другие же остаются поэтами
всегда, что бы они ни писали. К последним относится Пастернак: он был
гениальным поэтом во всем, даже в разговорах на мало значимые темы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22