Нет, я
не в состоянии выразить это на бумаге! Только одно сравнение приходит мне на
ум - Вирджиния Вулф. Хотя я встречался с ней всего несколько раз, могу
утверждать, что она, как и Пастернак, обладала способностью заставлять разум
собеседника мчаться из последних сил, так что его привычная картина мира
иногда полностью менялась, становясь то светлой и радостной, то жуткой и
пугающей. И опять неизбежное слово "гений". Меня иногда спрашивают: что я
подразумеваю под этим требовательным и одновременно несколько туманным
понятием. Могу ответить следующее. Однажды танцора Нижинского спросили, как
ему удается так высоко прыгать. Тот не видел в этом большого достижения:
"Просто большинство людей, - сказал он, - после прыжка сразу возвращаются на
землю. А этого делать не стоит. Почему бы не задержаться в воздухе на
несколько мгновений?" Основной критерий гения, на мой взгляд, это природная
способность к чему-то, что обычные люди не в состоянии не то что совершить,
но и даже понять, как такое вообще возможно. Пастернак иногда говорил так,
словно прыгал в высоту. Выразительность его слов и фраз не поддается
описанию, его речь была буйной и динамичной и в то же время трогала до
крайности. Уверен, что такие гении как Элиот, Джойс, Йетс, Оден и Рассел
значительно уступали Пастернаку в искусстве красноречия.
Я не хотел злоупотреблять гостеприимством хозяев и распрощался. Все мои
ожидания были превзойдены: я был восхищен - как беседой, так и личностью
писателя. После визита к Пастернаку я навестил Чуковского, жившего на даче
по соседству. И хотя тот, обаятельный человек, прекрасный, чуткий и крайне
забавный собеседник, всячески опекал и занимал меня, я не мог не думать о
другом поэте, у которого побывал накануне. В доме Чуковского я познакомился
с Самуилом Маршаком, детским писателем и переводчиком Бернса. Маршак всегда
старался держаться подальше от политических и идеологических бурь. Возможно,
благодаря этому, а также покровительству Горького, ему удалось уцелеть в
страшные годы чистки. Маршак был одним из немногих литераторов, которому
разрешалось встречаться с иностранцами. Во время моего пребывания в Москве
он был чрезвычайно радушен и внимателен ко мне, и общение с этим милом и
добрым представителем московской интеллигенции доставило мне много
удовольствия. Маршак с болью вспоминал террор прошедших лет и не возлагал
больших надежд на будущее. Он предпочитал беседы об английской и шотландской
литературе, которую любил и понимал, но не высказал особо интересных для
меня суждений на эту тему. У Чуковского в тот день собрался большой круг
знакомых. Я вступил в разговор с одним из гостей, чье имя, если и было
упомянуто, не удержалось у меня в голове. Я спросил у него, какие авторы в
России в тот момент особенно известны и популярны. Тот назвал несколько имен
и среди них Льва Кассиля. Я спросил "Автор 'Швамбрании'?". "Именно, он". "Но
ведь это слабый роман, - сказал я, - я читал его несколько лет назад, он
показался мне лишенным воображения, скучным и наивным. Неужели вам он
нравится?" "Да, - ответил мой собеседник, - книга искренняя и написана
неплохо". Но я с ним не согласился. Несколько часов спустя я собрался
уходить. К тому времени уже стемнело, и я признался, что не очень хорошо
ориентируюсь на местности. Тогда тот самый гость предложил проводить меня до
железнодорожной станции. Прощаясь, я сказал: "Вы были так добры ко мне, а я,
простите, к своему сожалению, не запомнил вашего имени". "Лев Кассиль", -
прозвучал ответ. Я был буквально пригвожден к земле стыдом и раскаянием.
"Почему же вы не сказали мне? Швамбрания...". "Я уважаю ваше мнение. Вы были
честны, а нам, писателям, не часто приходится слышать правду". Я бормотал
извинения до самого отхода поезда. Я не знал ни одного литератора, который в
подобной ситуации повел бы себя так достойно, не проявив ни тени тщеславия.
Пока я ждал поезда, пошел дождь. Я спрятался под досками, нависшими над
полуразвалившейся изгородью - больше укрыться было негде. Туда же подошла
одна молодая пара - единственные кроме меня пассажиры на перроне. Мы
обменялись несколькими словами и постепенно разговорились. Мои случайные
знакомые оказались студентами. Молодой человек изучал химию, а девушка -
русскую историю девятнадцатого века. Света на станции не было, и в кромешной
тьме между нами, чужими и незнакомыми людьми, установилось особое доверие:
казалось, что можно говорить свободно и безопасно. Девушка сказала, что
Россию прошлого века принято представлять, как гигантскую тюрьму без
проблеска свободы и мысли. В чем-то это справедливо, однако радикалы в то
время достигли немалого, инакомыслящих не коснулись казни и пытки, и даже
многим террористам удалось уцелеть. "А теперь, - спросил я, слегка
разыгрывая незнание и наивность, - разве люди не могут открыто выражать свое
мнение по актуальным общественным вопросам?" "Стоит кому-то попробовать, -
ответил студент, - и его сметут метлой так, что мы никогда не узнаем, что с
ним случилось, никогда не увидим его и ничего о нем не услышим". Затем мы
сменили тему, и мои собеседники рассказали, что молодежь сейчас читает много
литературных произведений девятнадцатого века, но не Чехова, который,
похоже, устарел, и не Тургенева, чья тематика сейчас совершенно неактуальна
и неинтересна. Толстой тоже непопулярен, возможно, потому что его
героическим эпосом "Война и мир" их в военные годы, как они буквально
выразились, закормили. Зато читают, если удается достать, Достоевского,
Лескова, Гаршина, а также разрешенных и признанных в Союзе западных
писателей - Стендаля, Флобера, (не Бальзака и Диккенса), Хемингуэя и -
неожиданно для меня - О'Генри. "А ваши современные отечественные авторы:
Шолохов, Федин, Фадеев, Гладков, Фурманов?" - назвал я первые пришедшие мне
в голову имена. "А вам самому они нравятся?" - спросила девушка. "Горький
иногда хорош, - вмешался молодой человек, - и раньше я довольно высоко ценил
Ромена Роллана. Но ведь в вашей стране так много замечательных, великих
писателей!" "Замечательных? Таких, пожалуй, нет", - ответил я. Молодые люди
посмотрели скептически и недоверчиво, наверно, подумали, что я - убежденный
коммунист и потому отрицаю все виды буржуазного искусства. Поезд подошел, мы
сели в разные вагоны - беседу нельзя было продолжать на людях.
Подобно тем студентам многие русские были в то время уверены, что на
Западе - Англии, Франции, Италии - литература переживает истинный расцвет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22