Но в действительности «женский вопрос» служил только средством выражения более сложных идей. Он дал возможность автору наглядно показать, что степень свободы женщины есть естественное мерило общей свободы. Это было одним из заветнейших и давних убеждений Чернышевского.
Еще в юношеские годы он ясно видел, что освобождение женщины связано с коренным переустройством всего общественного порядка. Права женщины уже в то время входили неотделимой частью в программу переустройства общества, намечавшуюся в дневниках молодого Чернышевского.
Он зачитывался тогда романами «адвоката женщин» – Жорж Санд. «…Да, сильный, великий увлекательный, поражающий душу писатель эта Жорж Санд: все ее сочинения должно перечитать», – писал юноша Чернышевский в дневнике 1849 года.
Зрелый Чернышевский критически трезво оценивал творчество Санд. Ему были родственны протест против бездушного и пошлого отношения к женщинам в условиях буржуазного общества, жажда равноправия для них в семейной и общественной жизни, содержавшиеся в романах французской писательницы; но вместе с тем ее идейные и художественные промахи были ему совершенно ясны. В своих статьях он говорит об излишней мечтательности ее героинь и героев, об идеализации некоторых персонажей и событий в ее романах.
Жорж Санд не видела настоящих путей к разрешению женской проблемы, тогда как Чернышевский проницательно и смело связывает эту проблему с общесоциальной. «Как это странно, – думает Верочка, – ведь я сама все это передумала, перечувствовала, что он (Лопухов. – Н. Б. ) говорит и о бедных, и о женщинах, и о том, как надобно любить, – откуда я это взяла? Или это было в книгах, которые я читала? – Нет, там не то: там всё это или с сомнениями, или с такими оговорками, и всё это как будто что-то необыкновенное, невероятное…»
И Вера, вспоминая дальше о книгах Санд и Диккенса, опять повторяет, что у них только мечты о социальном рае, только добрые желания, которым, может быть, и не суждено сбыться. «Как же они не знают, что без этого нельзя, что это в самом деле надобно так сделать и что это непременно сделается, чтобы вовсе никто не был ни беден, ни несчастен».
Через весь роман Чернышевского проходит мотив твердой веры, непоколебимого убеждения, что «это непременно так будет, что этого не может не быть».
Оптимизм, которым проникнут роман, опирается не только на веру в грядущее торжество революции, – герои «Что делать?» радостно сознают себя непосредственными участниками подготовки этой будущей победы. Да, но и теперь хорошо, говорят они, потому что готовится «это хорошее; по крайней мере, тем и теперь очень хорошо, кто готовит его!»
В «Четвертом сне Веры Павловны» писатель подводит нас к неизбежному историческому разрешению изображенного в романе общественного конфликта. Здесь Чернышевский показал свою изумительную способность итти от отдельных явлений к обобщениям высшего порядка, от действительности – к предвидениям. Это историко-философское отступление, вылившееся в своеобразную форму причудливого сна, поэтически иллюстрировало основные концепции утопического социализма и бросало свет на все разветвления темы романа.
Показав в смене символических образов Астарты, Афродиты, Мадонны историю развития человеческого общества в последовательной смене культур – первобытной, античной, феодальной, иносказательно обозначив эпоху Французской буржуазной революции как рубеж, с которого начинается иная полоса истории, писатель в заключение приоткрывает завесу и над будущим, давая обобщенную картину радостной жизни трудового народа, освобожденного от всякого гнета и эксплуатации.
Роман Чернышевского должен был ответить на самый острый, самый важный вопрос, волновавший тогда передовую интеллигенцию, – на вопрос что делать для того, чтобы освободить страну от самодержавно-крепостнического деспотизма.
Могучей фигурой «особенного человека», Рахметова, Чернышевский дал ответ на этот вопрос. Он первый в русской литературе создал образ революционера – теоретика и практика, готового к любой схватке, к любым испытаниям в борьбе.
Биография его необычайна. Рахметов – аристократ, но он порвал со своей средой, он работал плотником, перевозчиком, бурлаком, чтобы заслужить «уважение и любовь простых людей». Он употребил все свои средства на революционное дело. Преданный одной идее, одному стремлению, он мог казаться экзальтированным, неправдоподобным. Аскет, ведущий спартанский образ жизни, натура, способная на любые жертвы для торжества своих убеждений, Рахметов возвышается над «обыкновенными людьми нового поколения», подобными Лопухову, Кирсанову, Вере. И Чернышевский делает оговорку, что таких людей, как Рахметов, еще немного: «Велика масса честных и добрых людей, а таких людей мало; но они в ней – теин в чаю, букет в благородном вине; от них ее сила и аромат; это цвет лучших людей, это двигатели двигателей, это соль соли земли».
И еще одну оговорку сделал Чернышевский в главе «Особенный человек»: «Я знаю о Рахметове больше, чем говорю». Понятны причины подобной сдержанности. Рассказывать прямо и открыто о конспиративной работе главы революционного кружка писатель не мог. Поэтому образ Рахметова несколько таинственен и смутен, поведение его порою загадочно, но читатели, конечно, угадывали истинную подоплеку его странных исчезновений, особых знакомств и т. п.
«Чернышевский присутствовал при зарождении у нас нового типа «новых людей». Этот тип выведен им в лице Рахметова, – писал Плеханов. – Наш автор радостно приветствовал появление этого нового типа и не мог отказать себе в удовольствии нарисовать хотя бы неясный его профиль. В то же время он с грустью предвидел, как много мук и страданий придется пережить русскому революционеру, жизнь которого должна быть жизнью суровой борьбы и тяжелого самоотвержения…»
И Плеханов подчеркивает обобщающее значение образа Рахметова, говоря, что «почти в каждом из выдающихся наших социалистов 60-х и 70-х годов была немалая доля рахметовшины».
Большое значение для понимания революционного смысла романа имеет его заключительная сцена – бурно-веселый пикник компании молодежи и двух дружных семейств, сцена, в которой неожиданно появляется «дама в трауре». Эта глава, как и шестая, последняя глава «Что делать?», называющаяся «Перемена декораций», написаны Чернышевским с большой осторожностью и лаконизмом. Они как будто бы совершенно обособлены и не имеют никакой видимой связи с сюжетом романа.
Из объяснительной записки Чернышевского к Пыпину и Некрасову видно, что это начало неосуществленной второй книги «Что делать?», которую Чернышевский намеревался писать вслед за первой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
Еще в юношеские годы он ясно видел, что освобождение женщины связано с коренным переустройством всего общественного порядка. Права женщины уже в то время входили неотделимой частью в программу переустройства общества, намечавшуюся в дневниках молодого Чернышевского.
Он зачитывался тогда романами «адвоката женщин» – Жорж Санд. «…Да, сильный, великий увлекательный, поражающий душу писатель эта Жорж Санд: все ее сочинения должно перечитать», – писал юноша Чернышевский в дневнике 1849 года.
Зрелый Чернышевский критически трезво оценивал творчество Санд. Ему были родственны протест против бездушного и пошлого отношения к женщинам в условиях буржуазного общества, жажда равноправия для них в семейной и общественной жизни, содержавшиеся в романах французской писательницы; но вместе с тем ее идейные и художественные промахи были ему совершенно ясны. В своих статьях он говорит об излишней мечтательности ее героинь и героев, об идеализации некоторых персонажей и событий в ее романах.
Жорж Санд не видела настоящих путей к разрешению женской проблемы, тогда как Чернышевский проницательно и смело связывает эту проблему с общесоциальной. «Как это странно, – думает Верочка, – ведь я сама все это передумала, перечувствовала, что он (Лопухов. – Н. Б. ) говорит и о бедных, и о женщинах, и о том, как надобно любить, – откуда я это взяла? Или это было в книгах, которые я читала? – Нет, там не то: там всё это или с сомнениями, или с такими оговорками, и всё это как будто что-то необыкновенное, невероятное…»
И Вера, вспоминая дальше о книгах Санд и Диккенса, опять повторяет, что у них только мечты о социальном рае, только добрые желания, которым, может быть, и не суждено сбыться. «Как же они не знают, что без этого нельзя, что это в самом деле надобно так сделать и что это непременно сделается, чтобы вовсе никто не был ни беден, ни несчастен».
Через весь роман Чернышевского проходит мотив твердой веры, непоколебимого убеждения, что «это непременно так будет, что этого не может не быть».
Оптимизм, которым проникнут роман, опирается не только на веру в грядущее торжество революции, – герои «Что делать?» радостно сознают себя непосредственными участниками подготовки этой будущей победы. Да, но и теперь хорошо, говорят они, потому что готовится «это хорошее; по крайней мере, тем и теперь очень хорошо, кто готовит его!»
В «Четвертом сне Веры Павловны» писатель подводит нас к неизбежному историческому разрешению изображенного в романе общественного конфликта. Здесь Чернышевский показал свою изумительную способность итти от отдельных явлений к обобщениям высшего порядка, от действительности – к предвидениям. Это историко-философское отступление, вылившееся в своеобразную форму причудливого сна, поэтически иллюстрировало основные концепции утопического социализма и бросало свет на все разветвления темы романа.
Показав в смене символических образов Астарты, Афродиты, Мадонны историю развития человеческого общества в последовательной смене культур – первобытной, античной, феодальной, иносказательно обозначив эпоху Французской буржуазной революции как рубеж, с которого начинается иная полоса истории, писатель в заключение приоткрывает завесу и над будущим, давая обобщенную картину радостной жизни трудового народа, освобожденного от всякого гнета и эксплуатации.
Роман Чернышевского должен был ответить на самый острый, самый важный вопрос, волновавший тогда передовую интеллигенцию, – на вопрос что делать для того, чтобы освободить страну от самодержавно-крепостнического деспотизма.
Могучей фигурой «особенного человека», Рахметова, Чернышевский дал ответ на этот вопрос. Он первый в русской литературе создал образ революционера – теоретика и практика, готового к любой схватке, к любым испытаниям в борьбе.
Биография его необычайна. Рахметов – аристократ, но он порвал со своей средой, он работал плотником, перевозчиком, бурлаком, чтобы заслужить «уважение и любовь простых людей». Он употребил все свои средства на революционное дело. Преданный одной идее, одному стремлению, он мог казаться экзальтированным, неправдоподобным. Аскет, ведущий спартанский образ жизни, натура, способная на любые жертвы для торжества своих убеждений, Рахметов возвышается над «обыкновенными людьми нового поколения», подобными Лопухову, Кирсанову, Вере. И Чернышевский делает оговорку, что таких людей, как Рахметов, еще немного: «Велика масса честных и добрых людей, а таких людей мало; но они в ней – теин в чаю, букет в благородном вине; от них ее сила и аромат; это цвет лучших людей, это двигатели двигателей, это соль соли земли».
И еще одну оговорку сделал Чернышевский в главе «Особенный человек»: «Я знаю о Рахметове больше, чем говорю». Понятны причины подобной сдержанности. Рассказывать прямо и открыто о конспиративной работе главы революционного кружка писатель не мог. Поэтому образ Рахметова несколько таинственен и смутен, поведение его порою загадочно, но читатели, конечно, угадывали истинную подоплеку его странных исчезновений, особых знакомств и т. п.
«Чернышевский присутствовал при зарождении у нас нового типа «новых людей». Этот тип выведен им в лице Рахметова, – писал Плеханов. – Наш автор радостно приветствовал появление этого нового типа и не мог отказать себе в удовольствии нарисовать хотя бы неясный его профиль. В то же время он с грустью предвидел, как много мук и страданий придется пережить русскому революционеру, жизнь которого должна быть жизнью суровой борьбы и тяжелого самоотвержения…»
И Плеханов подчеркивает обобщающее значение образа Рахметова, говоря, что «почти в каждом из выдающихся наших социалистов 60-х и 70-х годов была немалая доля рахметовшины».
Большое значение для понимания революционного смысла романа имеет его заключительная сцена – бурно-веселый пикник компании молодежи и двух дружных семейств, сцена, в которой неожиданно появляется «дама в трауре». Эта глава, как и шестая, последняя глава «Что делать?», называющаяся «Перемена декораций», написаны Чернышевским с большой осторожностью и лаконизмом. Они как будто бы совершенно обособлены и не имеют никакой видимой связи с сюжетом романа.
Из объяснительной записки Чернышевского к Пыпину и Некрасову видно, что это начало неосуществленной второй книги «Что делать?», которую Чернышевский намеревался писать вслед за первой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128