Скотт посещал семинар Джона Хилла, профессора классической филологии (как именовалась и все еще именуется латынь в Эдинбургском университете). В автобиографическом отрывке Скотт сообщает, что Хилл «не послаблял узду дисциплины, и, хотя студенты любили его, ибо он был добрый человек, равно как и добрый филолог, он не обладал искусством привлекать к своему предмету столько симпатии, сколько снискал своей личности. Такой натуре небезопасно было вверять юношей вроде меня, кого труд прельщал весьма мало, и в буйной атмосфере его класса я быстро утратил многое из того, что приобрел у Адама и Уэйла». Занятия древнегреческим у профессора Эндрю Далзелла оказались для Скотта впустую потраченным временем. В отличие от многих своих сокурсников он в школе не учил древнегреческого и, обнаружив, что безнадежно отстал, упрямо оправдывался, заявляя о своем отвращении к языку и решимости его не учить — решимости, в которой он преуспел, о чем позднее немало жалел. Свои рассуждения он подкреплял сравнением Гомера и Ариосто , к вящему возвеличению последнего, подводя под это, как признавался сам, «изобилие дурной декламации и шатких доводов». Кроткий фанатик своего предмета, Далзелл раз даже вышел из себя и заявил, что Скотт — тупица и останется таковым. При этом он, правда, подивился широте внепрограммных познаний, которые выказывал Скотт. Позднее они стали друзьями.
На втором курсе Скотт обучался логике и метафизике в семинаре профессора Джона Брюса и так преуспел, что ему выпала честь выступить с чтением своего сочинения перед самим ректором Уильямом Робертсоном , выдающимся историком и видным деятелем Шотландского Просвещения. Однако в конце 1785 или начале 1786 года ему пришлось прервать занятия из-за открывшегося внутреннего кровотечения, вызванного, по словам Локхарта, «разрывом кровеносного сосуда в области кишечника» . Болезнь тянулась долго, дала несколько рецидивов, так что о точной дате ее возникновения тут говорить не приходится. На первых порах прибегли к радикальным средствам: «У меня был здоровый аппетит растущего парня, но мне запретили всякую пищу сверх той, что была потребна для поддержания моего существа, да и то давали одни овощи. А хуже всего — при моей-то склонности поболтать — стоило мне раскрыть рот, как неусыпно дежурившие у моего одра престарелые дамы коршуном на меня налетали, „чуть слышным звуком предписав молчанье“. Единственным моим утешением были книги и шахматы». Скотт сообщает нам, что читал рыцарские романы, поэзию и сочинения по военной истории, а битвы, о которых в них трактовалось, разыгрывал сам для себя, «по-ребячьи раскладывая раковины, зерна и камешки, чтобы обозначить противостоящие армии». Он даже соорудил модель крепости. Среди разыгранных им по этому образцу сочинений были и упомянутые «Мальтийские рыцари» Верто, которых он так долго хранил в памяти.
На поправку Скотт был отправлен в Келсо, где его дядя, отставной капитан Роберт Скотт, купил себе домик. В лице дядюшки, весьма одобрявшего литературные увлечения племянника, Скотт обрел то, чего был лишен дома, — старшего друга, на чью поддержку всегда мог рассчитывать в своих любимых занятиях и у кого мог искать совета в юношеских пробах пера. Перед тем как отбыть в Келсо, Скотт, едва пойдя на поправку, начал по всей форме готовиться к профессии юриста, на пять лет поступив в ученики к родному отцу: судя по всему, другого пути судьба ему не оставила. Позже он уверял, что подался бы в военные, когда б не хромота. «У меня, — писал он леди Эйберкорн в апреле 1811 года, — всегда было сердце солдата, хотя из-за хромоты я не гожусь для дела, каковое и в старости избрал бы охотнее любого другого». Но он отказался от «снов наяву», как он их называл, и вступил, хотя и не сразу, потому что все еще неважно себя чувствовал, в «бесплодную и выжженную пустыню формуляров и юридических бумаг».
«Рутину конторы… я не терпел, застенки конторы я ненавидел, но отца я любил и испытывал умом гордость и радость, оттого что мог ему послужить. К тому же я был честолюбив, а среди моих товарищей по работе удовлетворить честолюбие можно было единственным способом — работать хорошо и прилежно. Меня в известной мере примиряли с этой тюрьмой и иные обстоятельства. Плата за переписку документов обеспечивала скромный капитал, потребный на menus plaisirs — театр и абонемент в библиотеке; и это немало подвигало меня к усердию. Очутившись в упряжке, я тянул так, как никто; помнится, я как-то переписал 120 листов подряд, не останавливаясь, чтобы поесть или отдохнуть. Присутственные часы мне опять же скрашивала возможность самому выбирать книги для чтения и читать их на свой манер, начиная нередко с середины или с конца… Конторка моя, как правило, была погребена под грудой самых разномастных томов, особливо же творений изящной словесности всякого рода, от которой я получал величайшее наслаждение, за исключением, может быть, романов, кроме наилучших и первоклассных, ибо я хотя и читал их во множестве, однако с большим разбором, нежели можно было предполагать».
Он не любил романов о семейной жизни, но делал исключение для Фанни Бёрни и Генри Маккензи. «Те же, что повествовали о приключениях и вещах романтических, проглатывал без разбора… и пытался подражать тому, чем столь усиленно восхищался».
В Эдинбурге к услугам Скотта была обширная библиотека, выдававшая книги на дом (ее в 1720-х годах основал Аллан Рамзей, и она считается первой в стране библиотекой-абонементом) и располагавшая богатым фондом того рода книг, к которым он питал особое пристрастие. Ведал ею в то время Джеймс Сиболд, человек, по словам Скотта, «в обращении грубоватый, однако не лишенный вкуса и здравого смысла, поощрявший музыку и поэзию… в его заведении я лицезрел кое-каких литературных знаменитостей, не говоря уж о привилегии рыться в грудах старых французских и италианских изданий — у большей части его подписчиков они не пользовались особенным спросом». В «Общем предуведомлении» к романам Уэверлеевского цикла, которое Скотт предпослал новому комментированному «авторскому изданию» романов в 1829 году, он довольно пространно описывает этот период своей биографии и приводит сведения о библиотеке-абонементе, «каковая помимо весьма внушительной коллекции книг по всевозможным предметам располагала, как и следовало ожидать, исключительно богатым выбором повестей и романов. Там были образчики всякого рода, от рыцарских романов и увесистых фолиантов „Кассандры“ и «Кира» до самых признанных сочинений нового времени. Меня швырнуло в этот великий океан чтения без компаса и без кормчего». Именно в этой лавке-библиотеке-абонементе он впервые увидел Роберта Бёрнса, с которым тогда носилась эдинбургская знать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
На втором курсе Скотт обучался логике и метафизике в семинаре профессора Джона Брюса и так преуспел, что ему выпала честь выступить с чтением своего сочинения перед самим ректором Уильямом Робертсоном , выдающимся историком и видным деятелем Шотландского Просвещения. Однако в конце 1785 или начале 1786 года ему пришлось прервать занятия из-за открывшегося внутреннего кровотечения, вызванного, по словам Локхарта, «разрывом кровеносного сосуда в области кишечника» . Болезнь тянулась долго, дала несколько рецидивов, так что о точной дате ее возникновения тут говорить не приходится. На первых порах прибегли к радикальным средствам: «У меня был здоровый аппетит растущего парня, но мне запретили всякую пищу сверх той, что была потребна для поддержания моего существа, да и то давали одни овощи. А хуже всего — при моей-то склонности поболтать — стоило мне раскрыть рот, как неусыпно дежурившие у моего одра престарелые дамы коршуном на меня налетали, „чуть слышным звуком предписав молчанье“. Единственным моим утешением были книги и шахматы». Скотт сообщает нам, что читал рыцарские романы, поэзию и сочинения по военной истории, а битвы, о которых в них трактовалось, разыгрывал сам для себя, «по-ребячьи раскладывая раковины, зерна и камешки, чтобы обозначить противостоящие армии». Он даже соорудил модель крепости. Среди разыгранных им по этому образцу сочинений были и упомянутые «Мальтийские рыцари» Верто, которых он так долго хранил в памяти.
На поправку Скотт был отправлен в Келсо, где его дядя, отставной капитан Роберт Скотт, купил себе домик. В лице дядюшки, весьма одобрявшего литературные увлечения племянника, Скотт обрел то, чего был лишен дома, — старшего друга, на чью поддержку всегда мог рассчитывать в своих любимых занятиях и у кого мог искать совета в юношеских пробах пера. Перед тем как отбыть в Келсо, Скотт, едва пойдя на поправку, начал по всей форме готовиться к профессии юриста, на пять лет поступив в ученики к родному отцу: судя по всему, другого пути судьба ему не оставила. Позже он уверял, что подался бы в военные, когда б не хромота. «У меня, — писал он леди Эйберкорн в апреле 1811 года, — всегда было сердце солдата, хотя из-за хромоты я не гожусь для дела, каковое и в старости избрал бы охотнее любого другого». Но он отказался от «снов наяву», как он их называл, и вступил, хотя и не сразу, потому что все еще неважно себя чувствовал, в «бесплодную и выжженную пустыню формуляров и юридических бумаг».
«Рутину конторы… я не терпел, застенки конторы я ненавидел, но отца я любил и испытывал умом гордость и радость, оттого что мог ему послужить. К тому же я был честолюбив, а среди моих товарищей по работе удовлетворить честолюбие можно было единственным способом — работать хорошо и прилежно. Меня в известной мере примиряли с этой тюрьмой и иные обстоятельства. Плата за переписку документов обеспечивала скромный капитал, потребный на menus plaisirs — театр и абонемент в библиотеке; и это немало подвигало меня к усердию. Очутившись в упряжке, я тянул так, как никто; помнится, я как-то переписал 120 листов подряд, не останавливаясь, чтобы поесть или отдохнуть. Присутственные часы мне опять же скрашивала возможность самому выбирать книги для чтения и читать их на свой манер, начиная нередко с середины или с конца… Конторка моя, как правило, была погребена под грудой самых разномастных томов, особливо же творений изящной словесности всякого рода, от которой я получал величайшее наслаждение, за исключением, может быть, романов, кроме наилучших и первоклассных, ибо я хотя и читал их во множестве, однако с большим разбором, нежели можно было предполагать».
Он не любил романов о семейной жизни, но делал исключение для Фанни Бёрни и Генри Маккензи. «Те же, что повествовали о приключениях и вещах романтических, проглатывал без разбора… и пытался подражать тому, чем столь усиленно восхищался».
В Эдинбурге к услугам Скотта была обширная библиотека, выдававшая книги на дом (ее в 1720-х годах основал Аллан Рамзей, и она считается первой в стране библиотекой-абонементом) и располагавшая богатым фондом того рода книг, к которым он питал особое пристрастие. Ведал ею в то время Джеймс Сиболд, человек, по словам Скотта, «в обращении грубоватый, однако не лишенный вкуса и здравого смысла, поощрявший музыку и поэзию… в его заведении я лицезрел кое-каких литературных знаменитостей, не говоря уж о привилегии рыться в грудах старых французских и италианских изданий — у большей части его подписчиков они не пользовались особенным спросом». В «Общем предуведомлении» к романам Уэверлеевского цикла, которое Скотт предпослал новому комментированному «авторскому изданию» романов в 1829 году, он довольно пространно описывает этот период своей биографии и приводит сведения о библиотеке-абонементе, «каковая помимо весьма внушительной коллекции книг по всевозможным предметам располагала, как и следовало ожидать, исключительно богатым выбором повестей и романов. Там были образчики всякого рода, от рыцарских романов и увесистых фолиантов „Кассандры“ и «Кира» до самых признанных сочинений нового времени. Меня швырнуло в этот великий океан чтения без компаса и без кормчего». Именно в этой лавке-библиотеке-абонементе он впервые увидел Роберта Бёрнса, с которым тогда носилась эдинбургская знать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36