По правде сказать, он так же не поддается описанию, как его устройство — обычным законам архитектуры. Говоря стихами Кольриджа,
Это может присниться, но как рассказать? »
В этом удивительном доме Скотт принимал гостей на широкую ногу задолго до того, как добавил к его великолепию завершающие штрихи, а нередко и тогда, когда строительство шло полным ходом. Скотт имел обыкновение вставать очень рано и еще до завтрака писать большую часть того, что задумывал на день. Своим многочисленным гостям он являл облик сельского джентльмена, для которого литература — приятное развлечение, а право — чисто символическая профессия. Он сопровождал их в пеших и верховых прогулках, но больше всего любил устраивать вылазки в окрестности, чтобы показать им красоты ландшафта и исторические места. В Абботсфорде гостили сэр Хамфри Дэйви , и Вордсворт, и Мария Эджуорт , и Джоанна Бейли, и американец Уошингтон Ирвинг , и масса персон менее значительных, для кого гостеприимство хозяина было чем-то само собой разумеющимся и кто видел в Скотте и Абботсфорде всенародную достопримечательность, которую необходимо осмотреть. Ибо заслуживает удивления, что Скотт и вправду превратился в такую достопримечательность задолго до того, как широкая публика узнала в нем автора неимоверно популярных романов Уэверлеевского цикла (хотя многие втайне догадывались об этом). Еще в феврале 1808 года, когда он приезжал в Лондон, с ним там «носились как с писаной торбой и заласкали… чуть ли не до смерти». А титул баронета был пожалован ему в 1818 году, когда он издал (анонимно) только четыре романа: он был знаменит как поэт, редактор, знаток и собиратель древностей, выступавший от лица Шотландии перед всем миром.
Скотт был человеком порыва. Следствием порыва, а не обдуманного намерения явилась большей частью вся его литературная биография. Если какой-то его роман, казалось, нравится публике меньше другого, если тема представлялась ему менее обещающей, что ж — он бормотал одно из своих любимых присловий:
Не вышло за дышло —
Повернем колесом,
и принимался за другую работу. Он-то верил, что ему почти все по силам, хватило б только времени. Другая из любимых его поговорок, которую молва приписывает некоему испанскому монарху, гласила: «Я и время любых двоих одолеем» . Третьей было: «Проиграли так проиграли — валяй сдавай опять». Такая смесь истового приспособленчества и постоянной самоуверенности была привлекательной во многих отношениях. Он с благодарностью принимал славу и успех, но как поэта и романиста ставил себя не очень высоко. Собственным детям он не давал читать свою поэзию, находя ее слишком пустой; дети так и выросли, не зная, что их отец — писатель. Все это означает, что он не обладал самосознанием художника. Он часто писал небрежно или бездумно. В то же время он принадлежал к тому роду авторов, кто, когда материал по-настоящему захватывает их воображение, бывает способен — безотчетно или полуосознанно — удивительно глубоко проникать в суть взаимосвязей между сиюминутным человеческим существованием и ходом истории. Он, можно сказать, был великим романистом вопреки самому себе.
В 1813 году он едва не потерпел финансовую катастрофу и был на волоске от банкротства. Одной из причин явились операции с просроченными векселями (то есть заверенными подписью обязательствами заплатить определенную сумму в определенный срок), весьма в то время распространенные и столь же опасные, если платежеспособность подписавшего вексель начинала вызывать хоть малейшие сомнения. Обычно Скотт получал крупные гонорары за книги в виде таких векселей и тут же их учитывал, обращая в наличность, другими словами, использовал их как те же деньги, только слегка обесцененные. «Но в наши проклятые времена мне не удается, как раньше, получать звонкой монетой по векселям моих книгопродавцев , имевшим хождение наравне с банкнотами», — писал Скотт в июне 1813 года Морриту, обращаясь к нему за помощью, и деньги он получил. В основном же источником бед стали для Скотта его неуемная страсть к покупке земли и, разумеется, роковое участие в обоих баллантайновских предприятиях, положение которых, издательства в первую очередь, оказалось теперь весьма шатким. В августе 1818 года Скотту, чтобы занять 4000 фунтов, пришлось просить герцога Баклю выступить за него поручителем, да и большинство его близких друзей в это время занимались тем, что добывали для него кредит или наличность. Таким путем Скотту удалось выбраться из кризиса; что касается Джона Баллантайна, то он благодаря Констеблу смог ликвидировать дело без скандальной огласки. Из всей этой истории Скотту следовало бы извлечь урок и серьезное предупреждение, но он не извлек. Его совесть даже не потревожило то, что он был вынужден занимать у друзей, в сущности, обманом: ни Моррит, ни Баклю, вообще никто, кроме Баллантайнов, и не догадывался о том, что своими бедами Скотт большей частью обязан финансовому участию в делах издательства и типографии. Морриту он объяснил, что деньги ему нужны, чтобы выкупить на льготных условиях авторские права на собственные произведения, а также застраховать жизнь на 4000 фунтов, тем самым обеспечив семью, если с ним, не дай бог, что-нибудь случится. Это было неправдой. Страховому полису на 4000 фунтов предстояло покрыть поручительство герцога Баклю на ту же сумму, и в случае чего герцог получал всю страховку.
Мы можем винить светское честолюбие, заставлявшее Скотта так поступать, и вздыхать, что не мешало бы ему вместо этого иметь побольше писательской гордости. Но его поступки как раз и были продиктованы порывистостью, непосредственностью чувств, тем, что он жил скорее по запросам воображения, а не по суровым материальным обстоятельствам своего существования; и если такой образ жизни в конце концов разорил Скотта, он все равно был неотделим от его творческого воображения романиста. Не приходится сомневаться в том, что Скотт страстно любил деньги и что бесконечное усовершенствование Абботсфорда было проявлением огромного честолюбия. Но он любил деньги не так, как любит их финансист или скряга, и честолюбие его не было честолюбием светского карьериста. Он желал разыгрывать — со всей своей просвещенностью и щедростью чувств, каким его научил современный мир, — добрую старую роль землевладельца, стоящего в своих владениях на самой верхней ступеньке общественной лестницы. Иными словами, он стремился самим своим образом жизни разрешить противоречия между традицией и обновлением, противоречия, ставшие темой его самых великих романов. Резонно заключить, что такое стремление было неразумно. Однако если рассматривать жизнь Скотта в единстве с его трудами, то это стремление, несомненно, можно понять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Это может присниться, но как рассказать? »
В этом удивительном доме Скотт принимал гостей на широкую ногу задолго до того, как добавил к его великолепию завершающие штрихи, а нередко и тогда, когда строительство шло полным ходом. Скотт имел обыкновение вставать очень рано и еще до завтрака писать большую часть того, что задумывал на день. Своим многочисленным гостям он являл облик сельского джентльмена, для которого литература — приятное развлечение, а право — чисто символическая профессия. Он сопровождал их в пеших и верховых прогулках, но больше всего любил устраивать вылазки в окрестности, чтобы показать им красоты ландшафта и исторические места. В Абботсфорде гостили сэр Хамфри Дэйви , и Вордсворт, и Мария Эджуорт , и Джоанна Бейли, и американец Уошингтон Ирвинг , и масса персон менее значительных, для кого гостеприимство хозяина было чем-то само собой разумеющимся и кто видел в Скотте и Абботсфорде всенародную достопримечательность, которую необходимо осмотреть. Ибо заслуживает удивления, что Скотт и вправду превратился в такую достопримечательность задолго до того, как широкая публика узнала в нем автора неимоверно популярных романов Уэверлеевского цикла (хотя многие втайне догадывались об этом). Еще в феврале 1808 года, когда он приезжал в Лондон, с ним там «носились как с писаной торбой и заласкали… чуть ли не до смерти». А титул баронета был пожалован ему в 1818 году, когда он издал (анонимно) только четыре романа: он был знаменит как поэт, редактор, знаток и собиратель древностей, выступавший от лица Шотландии перед всем миром.
Скотт был человеком порыва. Следствием порыва, а не обдуманного намерения явилась большей частью вся его литературная биография. Если какой-то его роман, казалось, нравится публике меньше другого, если тема представлялась ему менее обещающей, что ж — он бормотал одно из своих любимых присловий:
Не вышло за дышло —
Повернем колесом,
и принимался за другую работу. Он-то верил, что ему почти все по силам, хватило б только времени. Другая из любимых его поговорок, которую молва приписывает некоему испанскому монарху, гласила: «Я и время любых двоих одолеем» . Третьей было: «Проиграли так проиграли — валяй сдавай опять». Такая смесь истового приспособленчества и постоянной самоуверенности была привлекательной во многих отношениях. Он с благодарностью принимал славу и успех, но как поэта и романиста ставил себя не очень высоко. Собственным детям он не давал читать свою поэзию, находя ее слишком пустой; дети так и выросли, не зная, что их отец — писатель. Все это означает, что он не обладал самосознанием художника. Он часто писал небрежно или бездумно. В то же время он принадлежал к тому роду авторов, кто, когда материал по-настоящему захватывает их воображение, бывает способен — безотчетно или полуосознанно — удивительно глубоко проникать в суть взаимосвязей между сиюминутным человеческим существованием и ходом истории. Он, можно сказать, был великим романистом вопреки самому себе.
В 1813 году он едва не потерпел финансовую катастрофу и был на волоске от банкротства. Одной из причин явились операции с просроченными векселями (то есть заверенными подписью обязательствами заплатить определенную сумму в определенный срок), весьма в то время распространенные и столь же опасные, если платежеспособность подписавшего вексель начинала вызывать хоть малейшие сомнения. Обычно Скотт получал крупные гонорары за книги в виде таких векселей и тут же их учитывал, обращая в наличность, другими словами, использовал их как те же деньги, только слегка обесцененные. «Но в наши проклятые времена мне не удается, как раньше, получать звонкой монетой по векселям моих книгопродавцев , имевшим хождение наравне с банкнотами», — писал Скотт в июне 1813 года Морриту, обращаясь к нему за помощью, и деньги он получил. В основном же источником бед стали для Скотта его неуемная страсть к покупке земли и, разумеется, роковое участие в обоих баллантайновских предприятиях, положение которых, издательства в первую очередь, оказалось теперь весьма шатким. В августе 1818 года Скотту, чтобы занять 4000 фунтов, пришлось просить герцога Баклю выступить за него поручителем, да и большинство его близких друзей в это время занимались тем, что добывали для него кредит или наличность. Таким путем Скотту удалось выбраться из кризиса; что касается Джона Баллантайна, то он благодаря Констеблу смог ликвидировать дело без скандальной огласки. Из всей этой истории Скотту следовало бы извлечь урок и серьезное предупреждение, но он не извлек. Его совесть даже не потревожило то, что он был вынужден занимать у друзей, в сущности, обманом: ни Моррит, ни Баклю, вообще никто, кроме Баллантайнов, и не догадывался о том, что своими бедами Скотт большей частью обязан финансовому участию в делах издательства и типографии. Морриту он объяснил, что деньги ему нужны, чтобы выкупить на льготных условиях авторские права на собственные произведения, а также застраховать жизнь на 4000 фунтов, тем самым обеспечив семью, если с ним, не дай бог, что-нибудь случится. Это было неправдой. Страховому полису на 4000 фунтов предстояло покрыть поручительство герцога Баклю на ту же сумму, и в случае чего герцог получал всю страховку.
Мы можем винить светское честолюбие, заставлявшее Скотта так поступать, и вздыхать, что не мешало бы ему вместо этого иметь побольше писательской гордости. Но его поступки как раз и были продиктованы порывистостью, непосредственностью чувств, тем, что он жил скорее по запросам воображения, а не по суровым материальным обстоятельствам своего существования; и если такой образ жизни в конце концов разорил Скотта, он все равно был неотделим от его творческого воображения романиста. Не приходится сомневаться в том, что Скотт страстно любил деньги и что бесконечное усовершенствование Абботсфорда было проявлением огромного честолюбия. Но он любил деньги не так, как любит их финансист или скряга, и честолюбие его не было честолюбием светского карьериста. Он желал разыгрывать — со всей своей просвещенностью и щедростью чувств, каким его научил современный мир, — добрую старую роль землевладельца, стоящего в своих владениях на самой верхней ступеньке общественной лестницы. Иными словами, он стремился самим своим образом жизни разрешить противоречия между традицией и обновлением, противоречия, ставшие темой его самых великих романов. Резонно заключить, что такое стремление было неразумно. Однако если рассматривать жизнь Скотта в единстве с его трудами, то это стремление, несомненно, можно понять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36