у него нашли четыре испорченных зуба и язву двенадцатиперстной кишки – одного этого было явно недостаточно, чтобы вызвать столь тяжкое моральное и физическое состояние, доставляющее Голсуорси огромные страдания. Зубы были удалены прямо в Гроув-Лодже – Голсуорси упрямо отказался возвращаться в клинику для столь незначительной операции. Лечение, назначенное врачами, чтобы улучшить его общее состояние, было очень малоэффективным: «массаж, солнечный свет, электролечение, отдых, уколы и ванны».
Обстановка вокруг смертного ложа Голсуорси была пронизана почти средневековым ужасом. Охваченной паникой Аде не удавалось совладать со своим отчаянием: они с Джоном всегда считали, что она – слабый и больной человек, он же неизменно был сильным, ее опорой; теперь роли поменялись. Джон, несомненно (насколько это было возможно в его состоянии), тревожился об Аде; Рудольф Саутер считает, что именно это было главной причиной его подавленности. Очевидно, что-то очень беспокоило больного, и невозможность высказать это увеличивала его страдания.
«Дж. Г. целый день мучил какой-то вопрос; никто из нас не мог понять, в чем дело; наконец после обеда Р. решился на отчаянную попытку. Р.: «Вы хотите мне помочь?» Дж. Г.: «Да». Р. «Речь идет о деньгах?» Дж. Г.: «Нет». Р.: «О делах?» Дж. Г.: «Нет». Р.: «О тете?» Дж. Г.: «Да», – а дальше понять ничего не удалось. В конце концов Дж. Г. встал с постели и начал ходить по комнате в большом возбуждении, бормоча какие-то фразы, из которых можно было разобрать только что-то вроде: «Прыжок! Весна!..» – и в конце концов подошел к Р., крепко пожал ему руку, трижды повторив: «Прощай!.. Прощай!.. Прощай!..»»
На следующий день он попытался на странице маленького карманного блокнота написать записку; с огромным трудом, зачеркивая больше, чем оставляя, он написал наконец несколько слов, составивших одно короткое предложение: «Мне слишком хорошо жилось...» В этих словах заключен гораздо более глубокий смысл, чем кажется на первый взгляд; Рудольф Саутер, присутствовавший при том, как писались эти слова, до сих пор не может отделаться от впечатления того отчаянья, которое заключалось в последней связной мысли Голсуорси. «Мне слишком хорошо жилось...» Ада, деньги, большие дома, путешествия за границу, успех, литературные награды... Но все это не было главным, потому что единственное, чего он хотел, для чего жил, – это хорошо писать, создавать такие книги, которые не только понравятся его современникам, но и займут свое место в литературе его страны.
Теперь почти ежедневно ставились новые диагнозы: в доме побывали доктор Данн, сэр Фаргуэр Баззард, доктор Гордон Холмс, доктор Херст, сэр Дуглас Шилдс. Они не могли прийти к единому мнению ни в отношении диагноза, ни в отношении лечения болезни, независимо от того, полагали ли они, что у Голсуорси опухоль мозга, или вторичная опухоль, или резко выраженная анемия. Были проведены новые обследования, назначались разные методы лечения, каждый из которых добавлял страданий больному. Комната Голсуорси стала полем битвы противоречивых мнений. Мейбл Рейнолдс требовала лечения гомеопатией; леди Ротенстайн описывала аналогичную болезнь сэра Уильяма, когда в конце концов выяснилось, что она вызвана больными зубами; с каждой почтой приходили письма с требованиями применить новые лекарства и обратиться к новым медицинским теориям. Все это было непохоже на обстановку вокруг умирающего, и все же Голсуорси с самого начала был убежден, что у этой болезни единственно возможный конец; его первый врач доктор Дарлинг оказался весьма проницательным, когда писал: «С ним происходит что-то страшное, что приведет его к концу».
Хотя первые недели болезни он был настроен злобно и враждебно, отвергая все, что для него делалось, ненавидя свою все возрастающую беспомощность, к середине декабря наметилась перемена: он «начал улыбаться (улыбка была очень грустной, но все же настоящей улыбкой), посылал воздушные поцелуи, слегка поднимая одну руку; он выглядел очень уставшим, но был более терпимым, чем раньше». Запись от 17 декабря: «Лицо его исказилось настолько, что его трудно узнать, – запавшие виски, впалые щеки, а большие ввалившиеся глаза выражали скорее душевную, чем физическую муку».
Декабрь подходил к концу, и врачи и Рудольф с Ви начали с ужасом понимать, что Голсуорси умирает и никто и ничто не сможет ему помочь. Единственное, что они могли сделать, – это попытаться облегчить его страдания хорошим уходом, а если понадобится, и наркотическими средствами.
Но Ада думала иначе: если Джон умрет, как она сможет выжить? Для нее жизнь без него утрачивала смысл. Ее психическое состояние стало предметом серьезных дополнительных забот для ее домашних. 26 января доктор Данн предложил делать Голсуорси уколы морфия, чтобы облегчить ему дыхание и снять сердечную боль, которая мучила его все чаще; но он был вынужден предупредить родственников, что после того, как больному начнут колоть морфий, тот вряд ли уже придет в сознание. У Ады не хватило духа принять такое решение, поэтому она обратилась за консультацией к другим врачам. Вновь был приглашен сэр Дуглас Шилдс. К несчастью, он пытался вселить надежды: он не был уверен в том, что у Голсуорси опухоль, и сказал Аде, что пока еще использованы не все средства. Тем, кто постоянно находился возле больного, эти выводы показались просто смешными, и в то же время им было ясно, что врачи никак не могут прийти к единому мнению; больше общие консилиумы не устраивались и Шилдса не приглашали; консилиум был устроен в больнице на Парк-Лейн, где окончательно подтвердился диагноз: опухоль мозга. Но Ада не могла согласиться с приговором; она хотела выслушать еще одно мнение и по рекомендации леди Ротенстайн пригласила доктора Артура Херста. Херст прибыл 29 января и вновь вселил в нее ложные надежды: он сказал, что Голсуорси, возможно, страдает от анемии, поразившей и нервную систему, и решил на следующий день сделать анализ крови. Но у Голсуорси вдруг резко стала подниматься температура, и к утру 31 января она достигла 107 градусов. Ему наконец-то сделали укол морфия, и у него началась кома.
Эти два ужасных последних месяца были трагической моделью всей его жизни: ему не давали жить, как он хотел, – так же не давали и умереть; все его намерения разбились о его покровительственную любовь и заботу об Аде, о его семью и состояние, которое давало ему возможность купить все – даже чрезмерную медицинскую опеку. Был ли его недуг действительно вызван опухолью мозга или же, как полагал доктор Дарлинг, каким-то фатальным упадком душевных сил, так и осталось невыясненным. Наконец даже Ада стала понимать, что Джон умирает. Она всегда считала, что он переживет ее, что будет возле нее, когда наступит ее последний час;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Обстановка вокруг смертного ложа Голсуорси была пронизана почти средневековым ужасом. Охваченной паникой Аде не удавалось совладать со своим отчаянием: они с Джоном всегда считали, что она – слабый и больной человек, он же неизменно был сильным, ее опорой; теперь роли поменялись. Джон, несомненно (насколько это было возможно в его состоянии), тревожился об Аде; Рудольф Саутер считает, что именно это было главной причиной его подавленности. Очевидно, что-то очень беспокоило больного, и невозможность высказать это увеличивала его страдания.
«Дж. Г. целый день мучил какой-то вопрос; никто из нас не мог понять, в чем дело; наконец после обеда Р. решился на отчаянную попытку. Р.: «Вы хотите мне помочь?» Дж. Г.: «Да». Р. «Речь идет о деньгах?» Дж. Г.: «Нет». Р.: «О делах?» Дж. Г.: «Нет». Р.: «О тете?» Дж. Г.: «Да», – а дальше понять ничего не удалось. В конце концов Дж. Г. встал с постели и начал ходить по комнате в большом возбуждении, бормоча какие-то фразы, из которых можно было разобрать только что-то вроде: «Прыжок! Весна!..» – и в конце концов подошел к Р., крепко пожал ему руку, трижды повторив: «Прощай!.. Прощай!.. Прощай!..»»
На следующий день он попытался на странице маленького карманного блокнота написать записку; с огромным трудом, зачеркивая больше, чем оставляя, он написал наконец несколько слов, составивших одно короткое предложение: «Мне слишком хорошо жилось...» В этих словах заключен гораздо более глубокий смысл, чем кажется на первый взгляд; Рудольф Саутер, присутствовавший при том, как писались эти слова, до сих пор не может отделаться от впечатления того отчаянья, которое заключалось в последней связной мысли Голсуорси. «Мне слишком хорошо жилось...» Ада, деньги, большие дома, путешествия за границу, успех, литературные награды... Но все это не было главным, потому что единственное, чего он хотел, для чего жил, – это хорошо писать, создавать такие книги, которые не только понравятся его современникам, но и займут свое место в литературе его страны.
Теперь почти ежедневно ставились новые диагнозы: в доме побывали доктор Данн, сэр Фаргуэр Баззард, доктор Гордон Холмс, доктор Херст, сэр Дуглас Шилдс. Они не могли прийти к единому мнению ни в отношении диагноза, ни в отношении лечения болезни, независимо от того, полагали ли они, что у Голсуорси опухоль мозга, или вторичная опухоль, или резко выраженная анемия. Были проведены новые обследования, назначались разные методы лечения, каждый из которых добавлял страданий больному. Комната Голсуорси стала полем битвы противоречивых мнений. Мейбл Рейнолдс требовала лечения гомеопатией; леди Ротенстайн описывала аналогичную болезнь сэра Уильяма, когда в конце концов выяснилось, что она вызвана больными зубами; с каждой почтой приходили письма с требованиями применить новые лекарства и обратиться к новым медицинским теориям. Все это было непохоже на обстановку вокруг умирающего, и все же Голсуорси с самого начала был убежден, что у этой болезни единственно возможный конец; его первый врач доктор Дарлинг оказался весьма проницательным, когда писал: «С ним происходит что-то страшное, что приведет его к концу».
Хотя первые недели болезни он был настроен злобно и враждебно, отвергая все, что для него делалось, ненавидя свою все возрастающую беспомощность, к середине декабря наметилась перемена: он «начал улыбаться (улыбка была очень грустной, но все же настоящей улыбкой), посылал воздушные поцелуи, слегка поднимая одну руку; он выглядел очень уставшим, но был более терпимым, чем раньше». Запись от 17 декабря: «Лицо его исказилось настолько, что его трудно узнать, – запавшие виски, впалые щеки, а большие ввалившиеся глаза выражали скорее душевную, чем физическую муку».
Декабрь подходил к концу, и врачи и Рудольф с Ви начали с ужасом понимать, что Голсуорси умирает и никто и ничто не сможет ему помочь. Единственное, что они могли сделать, – это попытаться облегчить его страдания хорошим уходом, а если понадобится, и наркотическими средствами.
Но Ада думала иначе: если Джон умрет, как она сможет выжить? Для нее жизнь без него утрачивала смысл. Ее психическое состояние стало предметом серьезных дополнительных забот для ее домашних. 26 января доктор Данн предложил делать Голсуорси уколы морфия, чтобы облегчить ему дыхание и снять сердечную боль, которая мучила его все чаще; но он был вынужден предупредить родственников, что после того, как больному начнут колоть морфий, тот вряд ли уже придет в сознание. У Ады не хватило духа принять такое решение, поэтому она обратилась за консультацией к другим врачам. Вновь был приглашен сэр Дуглас Шилдс. К несчастью, он пытался вселить надежды: он не был уверен в том, что у Голсуорси опухоль, и сказал Аде, что пока еще использованы не все средства. Тем, кто постоянно находился возле больного, эти выводы показались просто смешными, и в то же время им было ясно, что врачи никак не могут прийти к единому мнению; больше общие консилиумы не устраивались и Шилдса не приглашали; консилиум был устроен в больнице на Парк-Лейн, где окончательно подтвердился диагноз: опухоль мозга. Но Ада не могла согласиться с приговором; она хотела выслушать еще одно мнение и по рекомендации леди Ротенстайн пригласила доктора Артура Херста. Херст прибыл 29 января и вновь вселил в нее ложные надежды: он сказал, что Голсуорси, возможно, страдает от анемии, поразившей и нервную систему, и решил на следующий день сделать анализ крови. Но у Голсуорси вдруг резко стала подниматься температура, и к утру 31 января она достигла 107 градусов. Ему наконец-то сделали укол морфия, и у него началась кома.
Эти два ужасных последних месяца были трагической моделью всей его жизни: ему не давали жить, как он хотел, – так же не давали и умереть; все его намерения разбились о его покровительственную любовь и заботу об Аде, о его семью и состояние, которое давало ему возможность купить все – даже чрезмерную медицинскую опеку. Был ли его недуг действительно вызван опухолью мозга или же, как полагал доктор Дарлинг, каким-то фатальным упадком душевных сил, так и осталось невыясненным. Наконец даже Ада стала понимать, что Джон умирает. Она всегда считала, что он переживет ее, что будет возле нее, когда наступит ее последний час;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92