«Когда я давеча был на передовой…»
Но всего этого не скажешь генералу. И нельзя же признаться, что мне противно такое почетное и лестное предложение. Поэтому «делаю голубые глаза».
– Простите, товарищ генерал, но это невозможно… Ведь я только кандидат, к тому же передержанный, с выговором. Вы же сами знаете…
– Ну, это моя забота. Выговор пора снять. За неделю оформим. А через месяц будешь членом. Я тебе рекомендацию дам.
– Благодарю. Буду очень рад… Но с должностью начальника РИО я все равно не справлюсь. У меня нет организаторских способностей.
– Врешь! Весной почти месяц всем отделом заворачивал, и ничего, справлялся.
– Так ведь это же было в резерве, какая там работа. А на фронте я зашьюсь. Я умею работать на конкретном участке – в дивизии, со звуковкой, в боевой группе. Ну, там провести занятия в антифашистской школе, обработать одного-нескольких фрицев, написать листовку, организовать разведпоиск… Это, скажу без ложной скромности, умею и люблю. Но никакой административной работы и не умею, и не люблю. Значит, и не осилю.
– Ты коммунист. Что партия приказывает – свято. Куда назначат, там и давай жизни. Может, я тоже предпочитаю командовать полком, а не портить тут с вами нервы.
Как бы не улыбнуться, представив себе нашего генерала, подслеповатого, с брюшком, отвисшим от сидения во всяческих президиумах, говорливого и трусоватого, лихим командиром полка.
– Все понимаю, товарищ генерал. Но ведь партии невыгодно назначать сапожника пирожником, а пирожника сапожником. Я так и докладываю вам, потому что думаю об интересах партии и фронта. Говорю чистосердечно, по совести – не могу справиться с этой должностью.
– А этот лейтенант административный может?
– Не знаю. Я его только один раз видел, едва с ним говорил. Надо спросить его самого, а еще лучше тех, кто с ним раньше работал.
– Нет у нас времени на расспросы. Наступление идет. Значит, не хочешь?
– Не хочу, потому что не могу.
– Подумай еще – даю сутки на размышление. Завтра вызову.
Назавтра генерал меня не вызвал. Я отправился в очередную поездку, а когда вернулся недели через две, Мулин был уже начальником РИО и вскоре щеголял в широких капитанских погонах.
Я бесстыдно соврал, когда сказал генералу, что не знаю, годится ли Мулин для этой должности. Соврал из чистейшего эгоизма, чтобы избавиться от лишних разговоров и хлопот. Хоть тогда старался думать, что поступаю так в интересах дела. В действительности я с первого же дня испытывал к нему острую неприязнь.
Он был долговяз, длиннолиц, хрящеватый нос чуть свернут – объяснял, что увлекался боксом. Ходил, пригибаясь, правым плечом вперед, носками внутрь, видимо, тоже побоксерски. Тусклые глаза норовили смотреть проникновенно, открыто, душа нараспашку. Обо всем говорил уверенно и многозначительно как посвященный, либо злился и старался изобличить несогласного в политической ошибке…
Мы сцепились в первый раз, когда он уж очень хвастливо рассказывал о своей работе на радио. Я заметил, что немецкое радиовещание из Москвы велось бездарно, особенно в начале войны. Тогда передавали главным образом плохо переведенные тексты из наших газет, фантастические сводки об уничтожении немецких дивизий и полков, даже таких, которые еще не успели дойти до фронта, и топорные переводы фельетонов Эренбурга. К тому же некоторые дикторы говорили с ярко выраженным еврейским акцентом.
Мулин возражал обиженно и с многозначительным угрожающим недоумением.
– Я вас не понимаю. Что же это, повашему, выходит, наши газеты, наше информбюро давали неверные сообщения? Или вы хотите, чтобы мы ориентировались на фрицевскую идеологию? И, может быть, надо подбирать кадры по арийским признакам?
– А вы кого же хотите агитировать и пропагандировать – фрицев или свое начальство?… За что, вы думаете, нам здесь народные деньги платят? За что нас фронтовыми пайками кормят, одевают, от снарядов берегут? Только чтобы мы себе душу отводили и тешили начальство бойкими отчетами? Мы должны разлагать немецкую армию, понимаете? Разлагать, а это значит, убеждать фрицев, привлекать их внимание, завоевывать их доверие…
– Устрашать мы их должны и бороться за наши идеи.
– Бороться за идеи – значит внушать их другим, тем, кто их не разделяет или не знает. А вы агитируете только тех, кто уже давно сагитирован, и, может быть, получше нас… А чтобы устрашать, надо чтобы те, кого вы хотите пугать, не сомневались в серьезности угроз. Но ваше радио может только смешить, а не устрашать. Оно не пугает немцев, а злит или возбуждает презрение. И к тому же устрашать надо тоже с толком, а то можно так их напугать, что они станут драться до последнего. А мы хотим, чтобы они в плен сдавались.
– Уничтожать их нужно. Товарищ Сталин сказал: «Уничтожить немецких оккупантов всех до единого». Я их ненавижу, как все советские патриоты, и не желаю к ним приспосабливаться.
– Так какого же хрена вы агитацией занимаетесь? Идите в разведку, в пехоту, в артиллерию и там уничтожайте на здоровье. Правда, они, гады, не хотят уничтожаться безропотно, можно и сдачи получить. Видно, поэтому ваша ненависть остается теоретической и перекидывается на пропаганду. Но так вы только своим вредите. Такие агитаторы лишь озлобляют фрицев и, значит, укрепляют их политикоморальное состояние. Понимаете – укрепляют! Ваше радио по сути больше на Геббельса работало, чем на нас.
– Это злостная демагогия. Это политическое обвинение!… Вы понимаете, что говорите?…
Такими перепалками началось наше знакомство. Мулин слыхал, что меня прочили на его место. Не верил, разумеется, что я искренне отказывался, и мою неприязнь объяснял по-своему – завидует, подсиживает, дискредитирует соперника. Позднее он, вероятно, все же сообразил, что это не так. Убедившись, что почти все работники отдела связаны между собой давним товариществом, он стал к нам «применяться». Приходил и ко мне громогласно «просить помощи», «советоваться». На собрании партгруппы, когда с меня снимали выговор, он с восторженным придыханием говорил о моих заслугах и достоинствах. Тем более убедительно должны были прозвучать при этом дружелюбно-озабоченные, укоризненные замечания о «недостатке внутренней дисциплины», «излишней самоуверенности», «либеральном отношении к пленным», элементах «партизанщины и панибратства с подчиненными»…
В следственном деле показаний Мулина не было, во всяком случае в «открытой части», которую я смотрел. «Закрытого» приложения – то есть материалы стукачей, на которые иногда ссылался следователь, – мне, разумеется, не показали.
В 1955 году, когда, отбыв срок, я вышел на свободу и в Москве хлопотал о реабилитации, мне в очередной раз отказали. Прокуратура MB О ссылалась все на тот же разговор с Забаштанским, на мои «прямые антисоветские высказывания».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195
Но всего этого не скажешь генералу. И нельзя же признаться, что мне противно такое почетное и лестное предложение. Поэтому «делаю голубые глаза».
– Простите, товарищ генерал, но это невозможно… Ведь я только кандидат, к тому же передержанный, с выговором. Вы же сами знаете…
– Ну, это моя забота. Выговор пора снять. За неделю оформим. А через месяц будешь членом. Я тебе рекомендацию дам.
– Благодарю. Буду очень рад… Но с должностью начальника РИО я все равно не справлюсь. У меня нет организаторских способностей.
– Врешь! Весной почти месяц всем отделом заворачивал, и ничего, справлялся.
– Так ведь это же было в резерве, какая там работа. А на фронте я зашьюсь. Я умею работать на конкретном участке – в дивизии, со звуковкой, в боевой группе. Ну, там провести занятия в антифашистской школе, обработать одного-нескольких фрицев, написать листовку, организовать разведпоиск… Это, скажу без ложной скромности, умею и люблю. Но никакой административной работы и не умею, и не люблю. Значит, и не осилю.
– Ты коммунист. Что партия приказывает – свято. Куда назначат, там и давай жизни. Может, я тоже предпочитаю командовать полком, а не портить тут с вами нервы.
Как бы не улыбнуться, представив себе нашего генерала, подслеповатого, с брюшком, отвисшим от сидения во всяческих президиумах, говорливого и трусоватого, лихим командиром полка.
– Все понимаю, товарищ генерал. Но ведь партии невыгодно назначать сапожника пирожником, а пирожника сапожником. Я так и докладываю вам, потому что думаю об интересах партии и фронта. Говорю чистосердечно, по совести – не могу справиться с этой должностью.
– А этот лейтенант административный может?
– Не знаю. Я его только один раз видел, едва с ним говорил. Надо спросить его самого, а еще лучше тех, кто с ним раньше работал.
– Нет у нас времени на расспросы. Наступление идет. Значит, не хочешь?
– Не хочу, потому что не могу.
– Подумай еще – даю сутки на размышление. Завтра вызову.
Назавтра генерал меня не вызвал. Я отправился в очередную поездку, а когда вернулся недели через две, Мулин был уже начальником РИО и вскоре щеголял в широких капитанских погонах.
Я бесстыдно соврал, когда сказал генералу, что не знаю, годится ли Мулин для этой должности. Соврал из чистейшего эгоизма, чтобы избавиться от лишних разговоров и хлопот. Хоть тогда старался думать, что поступаю так в интересах дела. В действительности я с первого же дня испытывал к нему острую неприязнь.
Он был долговяз, длиннолиц, хрящеватый нос чуть свернут – объяснял, что увлекался боксом. Ходил, пригибаясь, правым плечом вперед, носками внутрь, видимо, тоже побоксерски. Тусклые глаза норовили смотреть проникновенно, открыто, душа нараспашку. Обо всем говорил уверенно и многозначительно как посвященный, либо злился и старался изобличить несогласного в политической ошибке…
Мы сцепились в первый раз, когда он уж очень хвастливо рассказывал о своей работе на радио. Я заметил, что немецкое радиовещание из Москвы велось бездарно, особенно в начале войны. Тогда передавали главным образом плохо переведенные тексты из наших газет, фантастические сводки об уничтожении немецких дивизий и полков, даже таких, которые еще не успели дойти до фронта, и топорные переводы фельетонов Эренбурга. К тому же некоторые дикторы говорили с ярко выраженным еврейским акцентом.
Мулин возражал обиженно и с многозначительным угрожающим недоумением.
– Я вас не понимаю. Что же это, повашему, выходит, наши газеты, наше информбюро давали неверные сообщения? Или вы хотите, чтобы мы ориентировались на фрицевскую идеологию? И, может быть, надо подбирать кадры по арийским признакам?
– А вы кого же хотите агитировать и пропагандировать – фрицев или свое начальство?… За что, вы думаете, нам здесь народные деньги платят? За что нас фронтовыми пайками кормят, одевают, от снарядов берегут? Только чтобы мы себе душу отводили и тешили начальство бойкими отчетами? Мы должны разлагать немецкую армию, понимаете? Разлагать, а это значит, убеждать фрицев, привлекать их внимание, завоевывать их доверие…
– Устрашать мы их должны и бороться за наши идеи.
– Бороться за идеи – значит внушать их другим, тем, кто их не разделяет или не знает. А вы агитируете только тех, кто уже давно сагитирован, и, может быть, получше нас… А чтобы устрашать, надо чтобы те, кого вы хотите пугать, не сомневались в серьезности угроз. Но ваше радио может только смешить, а не устрашать. Оно не пугает немцев, а злит или возбуждает презрение. И к тому же устрашать надо тоже с толком, а то можно так их напугать, что они станут драться до последнего. А мы хотим, чтобы они в плен сдавались.
– Уничтожать их нужно. Товарищ Сталин сказал: «Уничтожить немецких оккупантов всех до единого». Я их ненавижу, как все советские патриоты, и не желаю к ним приспосабливаться.
– Так какого же хрена вы агитацией занимаетесь? Идите в разведку, в пехоту, в артиллерию и там уничтожайте на здоровье. Правда, они, гады, не хотят уничтожаться безропотно, можно и сдачи получить. Видно, поэтому ваша ненависть остается теоретической и перекидывается на пропаганду. Но так вы только своим вредите. Такие агитаторы лишь озлобляют фрицев и, значит, укрепляют их политикоморальное состояние. Понимаете – укрепляют! Ваше радио по сути больше на Геббельса работало, чем на нас.
– Это злостная демагогия. Это политическое обвинение!… Вы понимаете, что говорите?…
Такими перепалками началось наше знакомство. Мулин слыхал, что меня прочили на его место. Не верил, разумеется, что я искренне отказывался, и мою неприязнь объяснял по-своему – завидует, подсиживает, дискредитирует соперника. Позднее он, вероятно, все же сообразил, что это не так. Убедившись, что почти все работники отдела связаны между собой давним товариществом, он стал к нам «применяться». Приходил и ко мне громогласно «просить помощи», «советоваться». На собрании партгруппы, когда с меня снимали выговор, он с восторженным придыханием говорил о моих заслугах и достоинствах. Тем более убедительно должны были прозвучать при этом дружелюбно-озабоченные, укоризненные замечания о «недостатке внутренней дисциплины», «излишней самоуверенности», «либеральном отношении к пленным», элементах «партизанщины и панибратства с подчиненными»…
В следственном деле показаний Мулина не было, во всяком случае в «открытой части», которую я смотрел. «Закрытого» приложения – то есть материалы стукачей, на которые иногда ссылался следователь, – мне, разумеется, не показали.
В 1955 году, когда, отбыв срок, я вышел на свободу и в Москве хлопотал о реабилитации, мне в очередной раз отказали. Прокуратура MB О ссылалась все на тот же разговор с Забаштанским, на мои «прямые антисоветские высказывания».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195