– Прости, Эмброуз, но разве так можно? Чтобы армейские грузовики возили в порт зверей!
– Почему же нельзя? Я майор, войска подчинены мне. Ничего страшного не случится. Когда подать грузовики?
– Но ты уверен, что это не против устава? Мне вовсе не улыбается, чтобы тебя судил военный трибунал!
– Не беспокойся, Джерри, – заверил он меня. – Не беспокойся, все будет в порядке. Только скажи, к какому часу подать машины.
Мы условились о часе. И в самом деле, в назначенный день к жилому комплексу «Алмазной корпорации» подкатили армейские грузовики и водители, выстроившись в шеренгу, лихо откозыряли нам. Внушительное зрелище.
Мы осторожно погрузили животных и направились в порт. В огромных сетях клетки были подняты на борт и опущены в трюм, где их расставили по моим указаниям. Матросы и старший помощник старались изо всех сил, тем не менее погрузка продолжалась чуть не целый час, а солнце нещадно палило, так что им пришлось несладко. Сам я из-за сломанных ребер мог только стоять и смотреть, как работают другие.
Но вот последняя клетка стала на место, и мы поднялись на палубу, чтобы глотнуть пива. Тем временем пароход медленно отошел от стенки, над лоснящимися волнами загремели исторгаемые корабельным радио звуки гимна «Правь, Британия!» и вскоре Фритаун превратился в мерцающее облачко вдали.
Прежде всего мы с Долговязым Джоном отправились на переговоры с баталером. Когда везешь на пароходе зверей, важнее человека нет, ведь от него зависит, сварить ли тебе рис и крутые яйца, и он Же заведует холодильником, где хранятся все твои драгоценные продукты. Я шел к нему не без тревоги в душе, так как еще не успел выяснить, взяли они в Англии на борт заказанную мной провизию или нет. К счастью, все было погружено: пучки моркови, ящики с превосходной капустой, яблоки, груши и прочие лакомства, которыми я надеялся соблазнить гверец. Я сообщил баталеру, сколько и чего нам приблизительно понадобится на день, но предупредил, что морской воздух благотворно влияет на аппетит животных, поэтому не исключено, что в пути норму придется увеличить. Он был очень любезен и заверил, что мы можем на него положиться.
Немало времени у нас отнимали киносъемки, ведь, когда мы с Долговязым Джоном шли в Сьерра-Леоне, на «Аккре» не было оператора, и теперь надо было снять эпизоды, рассказывающие о нашем плавании в оба конца. Мы снимали также повседневный уход за животными в трюме. Здесь было к чему руки приложить и нам с Долговязым Джоном, но, так как мы превратились в кинооператоров, большая часть этой работы легла на плечи Энн и Джеки. К тому же злополучные ребра ограничивали мои возможности. Правда, я мог кормить леопардов, которые с невероятной жадностью пожирали цыплят и кроликов. Я мог также готовить корм для других животных. И, конечно, я помогал кормить Цветка.
Впрочем, эта процедура напоминала не столько кормление, сколько схватку борцов на ковре. Ставить корм в клетку было бесполезно, поросенок тотчас опрокидывал миску с молоком и фруктами, и получалась такая грязь, что потом сто лет не отмоешь. Поэтому для кормления мы два раза в день выпускали Цветка из клетки. На большой противень клали гору лакомых плодов и овощей и подливали молока. Стоило присесть с этим блюдом около клетки и поставить его на палубу, как поросенок начинал отчаянно визжать к биться о дверь пятачком. Дальше наступало самое трудное. Надо было открыть дверцу и постараться схватить поросенка, иначе, бросаясь на противень, Цветок мог не рассчитать свои движения и перевернуть его; это случалось не раз. Итак, отворяешь дверцу и норовишь поймать поросенка за длинное ухо. И держишь как проклятый, потому что Цветок выскакивает из клетки пулей. Затем осторожно ведешь поросенка к противню, он становится прямо на него своими короткими ножками, растопырив копыта, зарывается носом в корм и чавкает, упоенно хрюкая, а то и взвизгивая от радости.
Вот уже последняя капля молока вылизана, последний кусочек овощей съеден, но Цветок твердо убежден, что есть смысл поискать еще чего-нибудь. И если вы не помешаете поросенку, начнутся скачки вокруг остальных клеток.
Чаще всего Цветок устремляется к обезьянам, но как-то раз его понесло прямо к клетке леопардов, хорошо, что в последнюю минуту мне удалось его перехватить. Просвет внизу, через который выгребают мусор, вполне позволял леопардам просунуть наружу лапу, так что тут и пришел бы конец нашему Цветку. Герда и Локаи ворчали и дергали когтями сетку, пытаясь добраться до поросенка, а он хоть бы что, только возмущенно визжал, скалил свои крохотные клыки и отчаянно рвался у меня из рук, чтобы схватиться с леопардами. Ни капли страха, а ведь они были раз в двадцать больше Цветка!
Энн, как я и просил ее, все силы отдавала колобусам. Я не ошибся, когда говорил, что они не дадут ей сидеть сложа руки. Мало приучить обезьян к незнакомой пище, надо было еще привить им новые навыки. У гверецы нет большого пальца, на воле она передвигается так стремительно, совершает такие огромные прыжки, что он был бы только помехой, вот и остался от него маленький бугорок. Но из-за этого обезьяне трудно поднять что-нибудь с пола, ведь она может только загребать ладонью, как человек, когда он собирает крошки со стола. Представьте себе, что вы кормитесь на макушке дерева метрах в пятидесяти над землей. Взяли ртом листья или еще что-нибудь, потом бросили и спокойно перебрались на другую ветку. В клетке так не получится. В базовом лагере и в Фритауне, где мы кормили колобусов листьями, задача решалась сравнительно просто: просунул сверху в клетку зеленую ветку, и пусть едят и бросают на здоровье; с полу они ничего не подбирали. На пароходе зеленых веток не было, заменой листьев могла служить только капуста, я она им не очень-то нравилась. Впрочем, им не очень-то нравился и весь прочий корм, который мы припасли, – морковь, груши, яблоки, виноград.
И развернулся поединок. С одной стороны, твердое намерение Энн не дать обезьянам умереть. С другой стороны, упрямое нежелание обезьян есть предлагаемую им пищу. Часами она просиживала на корточках перед клетками, терпеливо обучая обезьян, как поднимать с пола вещи, и добиваясь, чтобы они хоть попробовали виноград или кусок моркови. А то ведь, даже если и возьмут в руки, – понюхают и с отвращением отбросят, так и не отведав.
Самым крупным среди наших гверец был самец лет тринадцати-четырнадцати, который всех ненавидел, а особенно Энн; за женоненавистничество он получил от нас нелестное прозвище. Все плавание между ним и Энн шло ожесточенное сражение: кто кого переупрямит. Когда ему ставили миску с едой, он ее опрокидывал и, чтобы подчеркнуть свое отвращение к такому корму и к Энн, ерзал по опилкам взад-вперед, так что получалось мерзопакостное месиво из опилок и фруктов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45