С трудом сдерживая стон, он ругался сквозь зубы.
Мисюра воспринимал это как реакцию на свои слова и потому продолжал говорить. Впрочем, не будь это причины, он все равно бы не умолк. Силы уже оставляли Мисюру. Он воспринимал происходившее все более притуплено. Мир словно обложило ватой, вой ветра и шум рвавшихся с гор потоков звучали как раскаты хард-рока. Мисюра сидел, подтянув колени к подбородку и уже не ощущал холода. Временами ему даже начинало казаться, что он лежит в постели под одеялом. Было тепло и приятно. Голова утопала в мягкой подушке. Он пытался угадать где он, как оказался в кровати, поскольку чувствовал, что находится не дома. Потом догадывался — плывет на корабле. на палубе играла музыка. Полусон — полудрема затягивали его в омут забвения, но в сознании вдруг начинал звенеть тревожный звоночек, и Мисюра возвращался в холодную, продутую ветром, пропитанную влагой действительность. Тут же ловил надорвавшуюся нить собственных рассуждений и продолжал тянуть ее дальше:
— Не, Терех, не повезло тебе со мной. На твоем месте я бы…
Странный звук ворвался в какофонию гремевшего потока. Что-то надвигалось на их убежище с треском и глухим шипением.
Молния, полыхнувшая далеко за зубчатым краем гор, на короткое время сделала небо синевато-серым. Мисюра сразу понял в чем дело. Поток, гремевший камнями, волок за собой к берегу огромную разлапистую пихту. Вода где-то в верховьях ущелья обрушила берег, опрокинула матерое дерево. Бушующие валы поволокли добычу вниз.
Пихта с клубом камней, торчавших во все стороны как щупальца огромного спрута, то и дело цеплялись за отмели, дерево притормаживало и останавливалось. Вода вокруг начинала бурно пениться, ярилась, разворачивала дерево вокруг оси, и то продолжало движение.
Мисюра уцепился за колючий ствол, который пер прямо на него, а левой рукой продолжал крепко удерживать Тереха за ворот. Ветви и хвоя пихты кололи лицо, лезли в глаза, царапали руки. Вода старалась отнести ноги в сторону, затягивала тело под ствол. Левую голень пронзила острая свирепая боль, вызванная внезапной судорогой. Громко застонав, Мисюра не удержал и отпустил Тереха. Но тот, будто ожив, сумел перекинуть руку через толстый сук пихты и зацепился за него подмышкой. Теперь течение помогало ему, выталкивая тело из потока.
Придя в себя, Мисюра снова подхватил майора за ворот. Поволок в сторону камня. Стонал и ругался.
— Ну, Терех! Тощий-тощий, а не поднимешь. Ты что, дробь глотаешь для веса?
Терех молчал, Он еще не пришел в себя и не мог продышаться. А Мисюра, укладывая его на камень, недовольно бормотал:
— Какого дьявола я с тобой вожусь? Ну утоп бы…
Мисюра перегнул Тереха, опустил ему голову вниз. Вода хлынула из его рта с булькающими звуками.
— Во мент! — возмущенно бурчал Мисюра. — на халяву готов всю реку выхлебать!
До утра они сидели на холодной шершавой спине каменной глыбы и молчали, полуживые от холода, голода и усталости.
Утро пришло солнечное, жаркое.
Мисюра оглядел долину и не узнал ее. Все пространство, которое еще вчера вечером покрывали заросли камыша и кустов тальника было от края до края замызгано коричневой жижей. На склона лощины в местах, куда достигала вода, лежал таежный мусор — мокрая листва, обломки веток, обглоданные водой до блеска бревна, Лес, некогда подступавший к урезу воды ровной линией теперь был раздерган, разрежен, измызган.
Досталось всему — и молодой поросли и таежным старожилам.
— Надо обсушиться, — сказал Мисюра, слезая со скалы, ставшей их крепостью. — Потом пойду насчет жратвы по соображаю…
Он прошел к Урейке. Вода, которая еще вчера была кристально прозрачной, походила на жидкий кофе. Никаких следов балагана, который они оставили, не сохранилось.
Раздевшись, Мисюра разложил одежду на камнях для просушки. Сел на берегу и разобрал изрядно подмокший пистолет. Вынул магазин, как семечки вышелушил на ладонь патроны. Один, скатившись с руки, сверкнул в воздухе золотой бусиной. Булькнула вода и патрон скрылся в бочажине.
— Зараза, чтоб тебя! — выругался Мисюра сквозь зубы и судорожно сжал ладонь, чтобы не растерять остальное. Подумал, вздохнул. Черт с ним, в конце-концов. У одной жизни останется шансом больше на продолжение.
Посмотрел на Тереха прищурившись.
— Что, тамагучи , пора тебя кормить. Небось живот подвело? Пойду поохочусь. Глядишь, мясцом разживусь. Лягушек есть будешь?
— Пошел ты! — Терех не сносил подобных шуточек.
— Во, майор, как просто оказывается обозначить разницу между нами. Ты государев пес. Тебя мясом кормят. Погонял болельщиков на стадионе, помахал дубинкой, сопроводил красных демонстрантов по городу — и домой, к столу. Небось деньги тебе не забывают платить? А нас, пехоморов, учат на подножном корму держаться. Ты лягух не жрал, а меня нужда заставляла… И кузнечиков хряпал. Крылышки ему обдерешь и жуй…
Собрав подсохшие вещи, Мисюра оделся. Проверил пистолет и двинулся в чащу.
Помимо желания добыть еду, ему хотелось и осмотреться. Он уже окончательно решил расстаться с Терехом. Идти вместе дальше не только не имело смысла, но и становилось опасным. Нога у майора стала выглядеть лучше. С места, где они сейчас находились, он без труда за двое суток доковыляет до железной дороги. А сам Мисюра, пока на его поиск отрядят новые силы, сумеет сменить направление так, что его следов даже с собаками и через год не отыщут.
Для предварительной ориентировки ему надо выбраться на какую-нибудь высотку, откуда открывался обзор во все стороны.
В долине Уюна царила глухая дикость. Сырой, тяжелый полумрак стоял в непролазных зарослях чозении, опутанных кустарником-паразитом — омелой. Под ногами хлюпала сырая, насквозь пропитанная водой вековая прель. Даже камни, то и дело попадавшие под ноги, были скользкими, словно их старательно натирали мылом.
Скрипел при каждом движении воздуха сухостой. Молодые деревца, опоенные влагой и опутанные ожерельями растительных паразитов, умирали на корню, так и не сумев увидеть светлого неба, не заполучив права на рост и жизнь.
Чем выше поднимался в гору Мисюра, тем реже и светлее становился лес. Вот впереди над головой засветилось небо, синее, будто только что протертое рачительной хозяйкой окно в мир. Снизу, подпирая его, торчали зазубрины скал-гольцов. А далеко на севере в дымке неисхоженных далей, едва-едва прорисовывались мертвенно-сиреневые контуры снегового хребта.
Царапаясь по крутому склону, Мисюра то спотыкался о крепкие корни ерника, путался в них ногами, но ни разу не чертыхнулся, не обозлился. В судьбах неприхотливого растения, цеплявшегося изо-всех сил за землю, и в своей собственной он угадывал нечто общее. Угнетаемое природой живучее существо — полукуст, полудеревцо, легшее на земь, чтобы противостоять ветрам, метелям, глубоким зимним снежным завалам отвоевывало для себя любое место, где имелись самые скудные намеки на присутствие почвы, пускало корни, цеплялось ими за камни и радостно зеленело небогатой, но все-таки настоящей листвой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Мисюра воспринимал это как реакцию на свои слова и потому продолжал говорить. Впрочем, не будь это причины, он все равно бы не умолк. Силы уже оставляли Мисюру. Он воспринимал происходившее все более притуплено. Мир словно обложило ватой, вой ветра и шум рвавшихся с гор потоков звучали как раскаты хард-рока. Мисюра сидел, подтянув колени к подбородку и уже не ощущал холода. Временами ему даже начинало казаться, что он лежит в постели под одеялом. Было тепло и приятно. Голова утопала в мягкой подушке. Он пытался угадать где он, как оказался в кровати, поскольку чувствовал, что находится не дома. Потом догадывался — плывет на корабле. на палубе играла музыка. Полусон — полудрема затягивали его в омут забвения, но в сознании вдруг начинал звенеть тревожный звоночек, и Мисюра возвращался в холодную, продутую ветром, пропитанную влагой действительность. Тут же ловил надорвавшуюся нить собственных рассуждений и продолжал тянуть ее дальше:
— Не, Терех, не повезло тебе со мной. На твоем месте я бы…
Странный звук ворвался в какофонию гремевшего потока. Что-то надвигалось на их убежище с треском и глухим шипением.
Молния, полыхнувшая далеко за зубчатым краем гор, на короткое время сделала небо синевато-серым. Мисюра сразу понял в чем дело. Поток, гремевший камнями, волок за собой к берегу огромную разлапистую пихту. Вода где-то в верховьях ущелья обрушила берег, опрокинула матерое дерево. Бушующие валы поволокли добычу вниз.
Пихта с клубом камней, торчавших во все стороны как щупальца огромного спрута, то и дело цеплялись за отмели, дерево притормаживало и останавливалось. Вода вокруг начинала бурно пениться, ярилась, разворачивала дерево вокруг оси, и то продолжало движение.
Мисюра уцепился за колючий ствол, который пер прямо на него, а левой рукой продолжал крепко удерживать Тереха за ворот. Ветви и хвоя пихты кололи лицо, лезли в глаза, царапали руки. Вода старалась отнести ноги в сторону, затягивала тело под ствол. Левую голень пронзила острая свирепая боль, вызванная внезапной судорогой. Громко застонав, Мисюра не удержал и отпустил Тереха. Но тот, будто ожив, сумел перекинуть руку через толстый сук пихты и зацепился за него подмышкой. Теперь течение помогало ему, выталкивая тело из потока.
Придя в себя, Мисюра снова подхватил майора за ворот. Поволок в сторону камня. Стонал и ругался.
— Ну, Терех! Тощий-тощий, а не поднимешь. Ты что, дробь глотаешь для веса?
Терех молчал, Он еще не пришел в себя и не мог продышаться. А Мисюра, укладывая его на камень, недовольно бормотал:
— Какого дьявола я с тобой вожусь? Ну утоп бы…
Мисюра перегнул Тереха, опустил ему голову вниз. Вода хлынула из его рта с булькающими звуками.
— Во мент! — возмущенно бурчал Мисюра. — на халяву готов всю реку выхлебать!
До утра они сидели на холодной шершавой спине каменной глыбы и молчали, полуживые от холода, голода и усталости.
Утро пришло солнечное, жаркое.
Мисюра оглядел долину и не узнал ее. Все пространство, которое еще вчера вечером покрывали заросли камыша и кустов тальника было от края до края замызгано коричневой жижей. На склона лощины в местах, куда достигала вода, лежал таежный мусор — мокрая листва, обломки веток, обглоданные водой до блеска бревна, Лес, некогда подступавший к урезу воды ровной линией теперь был раздерган, разрежен, измызган.
Досталось всему — и молодой поросли и таежным старожилам.
— Надо обсушиться, — сказал Мисюра, слезая со скалы, ставшей их крепостью. — Потом пойду насчет жратвы по соображаю…
Он прошел к Урейке. Вода, которая еще вчера была кристально прозрачной, походила на жидкий кофе. Никаких следов балагана, который они оставили, не сохранилось.
Раздевшись, Мисюра разложил одежду на камнях для просушки. Сел на берегу и разобрал изрядно подмокший пистолет. Вынул магазин, как семечки вышелушил на ладонь патроны. Один, скатившись с руки, сверкнул в воздухе золотой бусиной. Булькнула вода и патрон скрылся в бочажине.
— Зараза, чтоб тебя! — выругался Мисюра сквозь зубы и судорожно сжал ладонь, чтобы не растерять остальное. Подумал, вздохнул. Черт с ним, в конце-концов. У одной жизни останется шансом больше на продолжение.
Посмотрел на Тереха прищурившись.
— Что, тамагучи , пора тебя кормить. Небось живот подвело? Пойду поохочусь. Глядишь, мясцом разживусь. Лягушек есть будешь?
— Пошел ты! — Терех не сносил подобных шуточек.
— Во, майор, как просто оказывается обозначить разницу между нами. Ты государев пес. Тебя мясом кормят. Погонял болельщиков на стадионе, помахал дубинкой, сопроводил красных демонстрантов по городу — и домой, к столу. Небось деньги тебе не забывают платить? А нас, пехоморов, учат на подножном корму держаться. Ты лягух не жрал, а меня нужда заставляла… И кузнечиков хряпал. Крылышки ему обдерешь и жуй…
Собрав подсохшие вещи, Мисюра оделся. Проверил пистолет и двинулся в чащу.
Помимо желания добыть еду, ему хотелось и осмотреться. Он уже окончательно решил расстаться с Терехом. Идти вместе дальше не только не имело смысла, но и становилось опасным. Нога у майора стала выглядеть лучше. С места, где они сейчас находились, он без труда за двое суток доковыляет до железной дороги. А сам Мисюра, пока на его поиск отрядят новые силы, сумеет сменить направление так, что его следов даже с собаками и через год не отыщут.
Для предварительной ориентировки ему надо выбраться на какую-нибудь высотку, откуда открывался обзор во все стороны.
В долине Уюна царила глухая дикость. Сырой, тяжелый полумрак стоял в непролазных зарослях чозении, опутанных кустарником-паразитом — омелой. Под ногами хлюпала сырая, насквозь пропитанная водой вековая прель. Даже камни, то и дело попадавшие под ноги, были скользкими, словно их старательно натирали мылом.
Скрипел при каждом движении воздуха сухостой. Молодые деревца, опоенные влагой и опутанные ожерельями растительных паразитов, умирали на корню, так и не сумев увидеть светлого неба, не заполучив права на рост и жизнь.
Чем выше поднимался в гору Мисюра, тем реже и светлее становился лес. Вот впереди над головой засветилось небо, синее, будто только что протертое рачительной хозяйкой окно в мир. Снизу, подпирая его, торчали зазубрины скал-гольцов. А далеко на севере в дымке неисхоженных далей, едва-едва прорисовывались мертвенно-сиреневые контуры снегового хребта.
Царапаясь по крутому склону, Мисюра то спотыкался о крепкие корни ерника, путался в них ногами, но ни разу не чертыхнулся, не обозлился. В судьбах неприхотливого растения, цеплявшегося изо-всех сил за землю, и в своей собственной он угадывал нечто общее. Угнетаемое природой живучее существо — полукуст, полудеревцо, легшее на земь, чтобы противостоять ветрам, метелям, глубоким зимним снежным завалам отвоевывало для себя любое место, где имелись самые скудные намеки на присутствие почвы, пускало корни, цеплялось ими за камни и радостно зеленело небогатой, но все-таки настоящей листвой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44