Но не нашел ни одного индейского ругательства.
— Так они же не ругаются, — объяснила Энни. — Джуд, ты ругаешься? Ну, если тебя очень сильно разозлить, что ты скажешь?
— Ничего.
— Он ничего не скажет, — вмешался я, — он просто молча отрубит обидчику что-нибудь.
— Нет, — подумав, ответил Джуд.
— Индейцы не ругаются, — повторила Энни. — В гневе они молчат. У моей сестры муж кайова. Если он молчит пять минут, она начинает вокруг него бегать и заглядывать в глаза. Смешно, правда?
— Да, смешно, — согласился Соломон Коэн, но я видел, что он улыбается только из вежливости. — Вы давно здесь живете, Энни?
— Почти всю жизнь.
— Вам можно позавидовать. Я всегда мечтал жить в таком месте.
— В каком?
— Это трудно объяснить… Мне кажется, что здесь сейчас происходит то же самое, что происходило в первые годы открытия Америки. Здесь новая Америка, и ее только недавно открыли. Я чувствую себя, ну, если не Колумбом, то Джорджем Вашингтоном. Здесь есть еще тысячи уголков, куда не заглядывал ни один белый человек.
— Вы заблуждаетесь, Сол, — сказал я. — Америка вся давным-давно исхожена и перехожена. Охотники, скупщики пушнины, да и просто бандиты побывали уже везде. Только они не собирались об этом никому рассказывать. Ведь ни один рыбак не станет приглашать чужаков на свои уловистые места.
— Похоже, что здесь уловистое место.
— Смотря что вы собираетесь ловить.
— Мой улов — это портреты, вы же знаете, — засмеялся он. — Энни, я не возьму с вас денег за фотографии. Только помогите мне снять всех ваших родственников.
— Вижу, вы не торопитесь в свою экспедицию, — сказал я.
— Не тороплюсь. А зачем торопиться? Через несколько дней экспедиция сама сюда придет. Я могу прекрасно поработать для себя. Здесь, потом с индейцами и с шахтерами.
Энни промолчала, и я понял, что Соломон Коэн не дождется от нее приглашения.
Наверно, нас заметили издалека. Мы еще ехали вдоль берега, а из рощи к нам летел на неоседланной лошади рыжеволосый мальчуган и кричал, размахивая рукой:
— В потельню сворачивайте, в потельню! Дед вас там ждет!
У индейцев принято проходить ритуал очищения в потельных палатках. Обычно это небольшой войлочный шатер на полукруглом каркасе из гибких ивовых прутьев. Внутри может поместиться только один человек. Рядом с палаткой горит костер, в котором разогреваются камни. Когда булыжники начинают потрескивать от жара, их укладывают в лунку, вырытую в самой середине палатки, и поливают водой. Человек раздевается догола и залезает в потельню под войлок. Горячий пар приходится терпеть до тех пор, пока вместе с обильным потом из тебя не выйдет все зло, которое пришлось совершить.
В то время как один индеец сидит и потеет в палатке, остальные дожидаются рядом своей очереди, выкуривая ритуальные трубки и ведя глубокомысленные разговоры.
Этот ритуал был обязательным для всех, кто вернулся с войны или охоты. Мне рассказывали, что раньше каждый воин, вернувшийся в племя после сражения, считался больным, и сорок дней должен был жить отдельно от семьи. Наверно, был такой обычай и среди шайенов, но я его не застал. Пришло иное время, воевать приходилось слишком часто, а воинов в семье становилось все меньше, и они просто не успевали «излечиться», как приходилось снова браться за оружие. А ритуал потения не требовал слишком много времени, особенно если удавалось устроить его в более вместительной палатке.
Увидев «потельню» старого Лукаса, я, наконец, понял, как ему удалось завоевать уважение индейцев.
Это был небольшой бревенчатый дом с одним-единственным, очень маленьким окошком и высокой трубой, сложенной из плоских булыжников. Дом стоял над быстрым ручьем, и одна его стенка нависала над неширокой запрудой, выложенной такими же булыжниками, как и труба. Плоские камни лежали в траве, образуя дорожку, по которой мы, босые и обернутые в белые полотнища, поднимались по косогору к избушке.
Первым шагал Лукас, неся под мышкой два пучка засушенных березовых ветвей с листьями. За ним бодро хромал Джуд. Одна его нога была слегка обстругана шайенским томагавком, другую навылет прострелил Соломон Коэн. Все его раны Лукас замазал зеленым жидким тестом, которое быстро превратилось в плотную корку. Мои ссадины великий врачеватель залепил парой засоленных листьев из деревянной бочки. А круглый синяк на ребрах и вовсе не нуждался ни в каком лечении.
Соломон Коэн семенил за нами на почтительном расстоянии. Он то и дело останавливался, пытаясь завязать платок на голове и при этом как-то удержать полотно на своих костлявых бедрах. Нам пришлось подождать его, прежде чем зайти в потельню.
— Отдышитесь, успокойтесь, — попросил Лукас. — Надо выбросить из головы все ненужное. Думайте только о том, как хорошо вам сейчас будет. Как хорошо избавиться от грязи. Как хорошо смыть с себя грех убийства. Как хорошо заново родиться.
Слушая его, я глядел вниз и видел свои босые ступни. По ноге бежал муравей, останавливаясь, вертя головой и снова перебегая вперед и вверх. Я уже поднял другую ногу, чтобы пяткой раздавить наглеца, но вместо этого почему-то наклонился и осторожно стряхнул его краем полотна. Муравей был местным жителем, а я всего лишь пришел к нему в гости, без приглашения, но ненадолго.
Мы сидели на мокрых лавках в темной комнате с голыми стенами и огромной печью. Лукас плескал воду из деревянной бочки, и воздух густел на глазах, превращаясь в мягкий, обжигающий пар. Пот выступил на моих плечах крупными бусинами и градом сыпался с лица.
— Ты хорошо потеешь, — сказал Лукас. — У тебя крепкое сердце и быстрая кровь. Твои дети будут здоровыми. И проживешь ты долго.
— А я? — спросил Соломон Коэн.
— А ты сядь на пол, там полегче тебе будет.
Лукас встал возле печи и принялся хлестать себя мокрыми вениками. Листья прилипали к его малиновой спине. Удовлетворенно крякнув, он отложил веники в бочку. Джуд, а потом и мы с Коэном, постепенно привыкнув к темноте и жару, повторили это ритуальное самобичевание. Чем сильнее я пытался хлестнуть себя, тем приятнее были эти удары размягченных ветвей.
Пропотев и покрывшись клейкими листьями, мы вышли из бани и один за другим спрыгнули в ледяную воду запруды. Я подумал, что мое крепкое сердце не выдержит таких испытаний, но ритуал был не слишком жестоким — в воде полагалось остывать всего несколько секунд. Когда же мы выскочили на берег и завернулись в свои горячие простыни, все вокруг казалось обновленным — на сияющем небе застыли ослепительно белые пушинки облаков, а под ногами блестела изумрудная трава, и все это я видел, казалось, впервые в жизни.
Лукас разглаживал ладонями бороду, выжимая из нее воду, и с ласковой улыбкой оглядывал нас.
— Кто хорошо потеет, тот живет долго, — говорил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
— Так они же не ругаются, — объяснила Энни. — Джуд, ты ругаешься? Ну, если тебя очень сильно разозлить, что ты скажешь?
— Ничего.
— Он ничего не скажет, — вмешался я, — он просто молча отрубит обидчику что-нибудь.
— Нет, — подумав, ответил Джуд.
— Индейцы не ругаются, — повторила Энни. — В гневе они молчат. У моей сестры муж кайова. Если он молчит пять минут, она начинает вокруг него бегать и заглядывать в глаза. Смешно, правда?
— Да, смешно, — согласился Соломон Коэн, но я видел, что он улыбается только из вежливости. — Вы давно здесь живете, Энни?
— Почти всю жизнь.
— Вам можно позавидовать. Я всегда мечтал жить в таком месте.
— В каком?
— Это трудно объяснить… Мне кажется, что здесь сейчас происходит то же самое, что происходило в первые годы открытия Америки. Здесь новая Америка, и ее только недавно открыли. Я чувствую себя, ну, если не Колумбом, то Джорджем Вашингтоном. Здесь есть еще тысячи уголков, куда не заглядывал ни один белый человек.
— Вы заблуждаетесь, Сол, — сказал я. — Америка вся давным-давно исхожена и перехожена. Охотники, скупщики пушнины, да и просто бандиты побывали уже везде. Только они не собирались об этом никому рассказывать. Ведь ни один рыбак не станет приглашать чужаков на свои уловистые места.
— Похоже, что здесь уловистое место.
— Смотря что вы собираетесь ловить.
— Мой улов — это портреты, вы же знаете, — засмеялся он. — Энни, я не возьму с вас денег за фотографии. Только помогите мне снять всех ваших родственников.
— Вижу, вы не торопитесь в свою экспедицию, — сказал я.
— Не тороплюсь. А зачем торопиться? Через несколько дней экспедиция сама сюда придет. Я могу прекрасно поработать для себя. Здесь, потом с индейцами и с шахтерами.
Энни промолчала, и я понял, что Соломон Коэн не дождется от нее приглашения.
Наверно, нас заметили издалека. Мы еще ехали вдоль берега, а из рощи к нам летел на неоседланной лошади рыжеволосый мальчуган и кричал, размахивая рукой:
— В потельню сворачивайте, в потельню! Дед вас там ждет!
У индейцев принято проходить ритуал очищения в потельных палатках. Обычно это небольшой войлочный шатер на полукруглом каркасе из гибких ивовых прутьев. Внутри может поместиться только один человек. Рядом с палаткой горит костер, в котором разогреваются камни. Когда булыжники начинают потрескивать от жара, их укладывают в лунку, вырытую в самой середине палатки, и поливают водой. Человек раздевается догола и залезает в потельню под войлок. Горячий пар приходится терпеть до тех пор, пока вместе с обильным потом из тебя не выйдет все зло, которое пришлось совершить.
В то время как один индеец сидит и потеет в палатке, остальные дожидаются рядом своей очереди, выкуривая ритуальные трубки и ведя глубокомысленные разговоры.
Этот ритуал был обязательным для всех, кто вернулся с войны или охоты. Мне рассказывали, что раньше каждый воин, вернувшийся в племя после сражения, считался больным, и сорок дней должен был жить отдельно от семьи. Наверно, был такой обычай и среди шайенов, но я его не застал. Пришло иное время, воевать приходилось слишком часто, а воинов в семье становилось все меньше, и они просто не успевали «излечиться», как приходилось снова браться за оружие. А ритуал потения не требовал слишком много времени, особенно если удавалось устроить его в более вместительной палатке.
Увидев «потельню» старого Лукаса, я, наконец, понял, как ему удалось завоевать уважение индейцев.
Это был небольшой бревенчатый дом с одним-единственным, очень маленьким окошком и высокой трубой, сложенной из плоских булыжников. Дом стоял над быстрым ручьем, и одна его стенка нависала над неширокой запрудой, выложенной такими же булыжниками, как и труба. Плоские камни лежали в траве, образуя дорожку, по которой мы, босые и обернутые в белые полотнища, поднимались по косогору к избушке.
Первым шагал Лукас, неся под мышкой два пучка засушенных березовых ветвей с листьями. За ним бодро хромал Джуд. Одна его нога была слегка обстругана шайенским томагавком, другую навылет прострелил Соломон Коэн. Все его раны Лукас замазал зеленым жидким тестом, которое быстро превратилось в плотную корку. Мои ссадины великий врачеватель залепил парой засоленных листьев из деревянной бочки. А круглый синяк на ребрах и вовсе не нуждался ни в каком лечении.
Соломон Коэн семенил за нами на почтительном расстоянии. Он то и дело останавливался, пытаясь завязать платок на голове и при этом как-то удержать полотно на своих костлявых бедрах. Нам пришлось подождать его, прежде чем зайти в потельню.
— Отдышитесь, успокойтесь, — попросил Лукас. — Надо выбросить из головы все ненужное. Думайте только о том, как хорошо вам сейчас будет. Как хорошо избавиться от грязи. Как хорошо смыть с себя грех убийства. Как хорошо заново родиться.
Слушая его, я глядел вниз и видел свои босые ступни. По ноге бежал муравей, останавливаясь, вертя головой и снова перебегая вперед и вверх. Я уже поднял другую ногу, чтобы пяткой раздавить наглеца, но вместо этого почему-то наклонился и осторожно стряхнул его краем полотна. Муравей был местным жителем, а я всего лишь пришел к нему в гости, без приглашения, но ненадолго.
Мы сидели на мокрых лавках в темной комнате с голыми стенами и огромной печью. Лукас плескал воду из деревянной бочки, и воздух густел на глазах, превращаясь в мягкий, обжигающий пар. Пот выступил на моих плечах крупными бусинами и градом сыпался с лица.
— Ты хорошо потеешь, — сказал Лукас. — У тебя крепкое сердце и быстрая кровь. Твои дети будут здоровыми. И проживешь ты долго.
— А я? — спросил Соломон Коэн.
— А ты сядь на пол, там полегче тебе будет.
Лукас встал возле печи и принялся хлестать себя мокрыми вениками. Листья прилипали к его малиновой спине. Удовлетворенно крякнув, он отложил веники в бочку. Джуд, а потом и мы с Коэном, постепенно привыкнув к темноте и жару, повторили это ритуальное самобичевание. Чем сильнее я пытался хлестнуть себя, тем приятнее были эти удары размягченных ветвей.
Пропотев и покрывшись клейкими листьями, мы вышли из бани и один за другим спрыгнули в ледяную воду запруды. Я подумал, что мое крепкое сердце не выдержит таких испытаний, но ритуал был не слишком жестоким — в воде полагалось остывать всего несколько секунд. Когда же мы выскочили на берег и завернулись в свои горячие простыни, все вокруг казалось обновленным — на сияющем небе застыли ослепительно белые пушинки облаков, а под ногами блестела изумрудная трава, и все это я видел, казалось, впервые в жизни.
Лукас разглаживал ладонями бороду, выжимая из нее воду, и с ласковой улыбкой оглядывал нас.
— Кто хорошо потеет, тот живет долго, — говорил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70