Эту борьбу, вытекающую из общественных противоречий, нельзя ни прекратить, ни притупить. Замученные бедностью крестьяне осознают, что их положение могло бы улучшиться только в результате коренного преобразования существующих порядков. Все намерения бедных с помощью сельской политики решить хотя бы самые острые проблемы встречают сопротивление более состоятельных слоёв населения. Если они проводят собрание, приходится старательно занавешивать окна, ибо кулак всегда готов донести жандармам…
Богатые чувствуют, что они виноваты перед крестьянкой беднотой. Их охватывает страх, они боятся возмездия…»
Что. переполнило чашу терпения?
«В этой напряжённой обстановке государственные власти всей своей тяжестью обрушиваются на вожаков сельской бедноты — коммунистов. Причину недовольства они видят не в страшных лишениях, а в подстрекательстве со стороны коммунистических агитаторов… Открытое вмешательство государственных властей в борьбу крестьян на стороне кулачества ещё более подливает масла в огонь, который пылает и без того вовсю…
В Каноре беднякам дали особенно наглядный и ничем не прикрытый урок того, чьи интересы защищает государственная власть на Верховине. В результате последних сельских выборов к руководству селом пришли коммунисты. Нет сомнения в том, что Степан Мадьяр вёл дела не в пользу аграрников . Он стал старостой по воле большинства населения, и он должен был защищать интересы бедных…
Надпоручик Йозеф Шаер говорил на процессе, что Степан Мадьяр «…не заботился о порядке в селе, ибо он повёл граждан на коммунистическую демонстрацию, поэтому власти решили лишить его функций старосты и вместо него поставить правительственного комиссара Федора Антония».
Что же представлял собой этот ставленник властей?
«Федор Антоний уже давно скомпрометировал себя в глазах сельской бедноты. Ещё до назначения каждый называл его презрительной кличкой „фигурант“ (т. е. изворотливый политикант, выслуживавшийся перед властями. — С. Б., Ю. С).
Федор Антоний, пользуясь беспредельной властью и прикрытием властей, почти каждый день совершал что-то такое, что вызывало возмущение сельской бедноты. Выдача свидетельства о неимуществе, справки о месте проживания, помощь по безработице, кампании в помощь потерпевшим,, выдача справок на скот, тысячи и тысячи мелочей, которые в итоге составляют жизнь села, — всё это было для Антония поводом, чтобы поиздеваться над людьми, которые чем-то ему не нравились. Эта злобная травля сделала жизнь отдельных людей буквально невыносимой. В селе люди начали перешёптываться: так продолжаться не может!»
И вот что случилось:
«Отвратительное издевательство над хромым нищим (Антоний, вырвав из его рук палку, избил калеку просившего милостыню. — С. Б., Ю. С.) в конце концов привело к тому, что один из мужиков решил действовать. Вечером 26 марта 1935 года Илько Смоляк-Доричев подстерёг правительственного комиссара и с непосредственной близости застрелил его из военной винтовки, которую приобрёл заранее…
Из-за смерти правительственного комиссара Федора Антония четырёх чехословацких граждан осудили в общей сложности на 62 года заключения. Жандармы утверждают, что теперь в Каноре царит полное спокойствие… По они понимают, что это не так. Сельская беднота, которая идёт за коммунистами, и кулаки-аграрники и дальше составляют в селе два лагеря, которые ненавидят друг друга и враждуют между собой…»
Автор репортажа делал такой вывод:
«Коммунисты отвергают индивидуальный террор, жертвой которого стал правительственный комиссар Федор Антоний. Они заявляли раньше, заявляют и теперь, что намеченной ими цели нужно добиваться не отдельными актами индивидуального террора, а последовательной массовой борьбой против классового врага…
Именно с позиций массовой борьбы обвиняют они власть, порождающую такие жизненные условия, при которых случаи, подобные канорской трагедии, неизбежны…
Канора обвиняет!
Она призывает всех прогрессивных, культурных людей вынести приговор тем, кто создал такое положение».
Все эти события происходили на глазах отца Феодосия…
* * *
Из воспоминаний Ф. И. Россохи:
«Про тридцать девятый год многое написано и почти всё сказано. Но вот как хортисты пришли в Воловец, как местные иуды дикарей фашистских принимали — об этом что-то не читал. Ворвались к нам оккупанты вечером пятнадцатого марта, это я помню точно, но спешили не с хлебом насущным, чтобы накормить голодающих. Показалась снизу, с долины, машина, которая щетинилась штыками и свернула сразу же к вокзалу. А туда вползает бронепоезд со стороны Свалявы.
Ну, местная знать пошла встречать гонведов — понятно. На униатской церкви — звон во все колокола. И униатский поп Фанкович — речь написал па нескольких страницах — читает на вокзале во весь голос:
— Двадцать лет я верил, что этот час придёт, и двадцать лет хранил под престолом наш венгерский стяг! — и потряс над головой трёхцветным полотнищем. — А другой наш патриот учитель Ижак прятал старое знамя зашитым в перине.
Противно было видеть, как извивается ужом перед подполковником директор школы Лявинец — он вызвался заправлять комедией. Подошёл с улыбочкой ко мне:
— Идите и скажите пару слов, вы как-никак учитель, кроме того, священник, представитель общины. Прошу…
Я ответил сдержанно — мол, не умею по-венгерски. Но Лявинец воскликнул:
— Ничего, переведу!
— Слова трудно подыскать, волнуюсь…
Глянул мне в глаза и отошёл. Вижу, его жена, переодевшись в крестьянское платье, держит речь от имени верховинских женщин. Невольно улыбаюсь, и Лявинец снова подходит ко мне.
— Послушайте, — говорю ему, — я могу вам лично сказать два, а то и три слова. Даже по-венгерски.
Так оставил он меня в покое. Но оказалось — не надолго: не прошло и пару дней, как над моей головой собрались уже тучи. Прибежал сосед Василь Ильницкий и говорит:
— Уходите в горы: у нотаря жандармы, хотят вас забирать!
Две недели ночевал у верных людей: Дмитрия Бигаря, Юлия Варги… Потом решил, что не могу так больше — священник я, приход меня ждёт. Спустился в село, и ко мне на улице подошли двое в штатском. Один из них показал из-под полы накидки навешенный на руку карабин. Это, как оказалось, был жандармский сержант Шкирта. Он спросил:
— Вы Россоха?
— Да, я Россоха, — отвечаю.
— Вы арестованы.
— За что?
— Сами знаете, за что.
И меня погнали впереди себя.
Но тут я почувствовал: люди из Воловца, друзья из Каноры в беде не оставят — сразу пошла следом целая процессия. Шли, конечно, молча: со станции целились в село дула бронепоезда — что тут сделать голыми руками? Но, видимо, эта молчаливая толпа была такой грозной, что когда привели меня к зданию вокзала, то оставили внизу, а в комендатуру Шкирта зашёл с Лявинцем, которого позвали крестьяне, да Иваном Лавером — представителем собравшихся защитников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Богатые чувствуют, что они виноваты перед крестьянкой беднотой. Их охватывает страх, они боятся возмездия…»
Что. переполнило чашу терпения?
«В этой напряжённой обстановке государственные власти всей своей тяжестью обрушиваются на вожаков сельской бедноты — коммунистов. Причину недовольства они видят не в страшных лишениях, а в подстрекательстве со стороны коммунистических агитаторов… Открытое вмешательство государственных властей в борьбу крестьян на стороне кулачества ещё более подливает масла в огонь, который пылает и без того вовсю…
В Каноре беднякам дали особенно наглядный и ничем не прикрытый урок того, чьи интересы защищает государственная власть на Верховине. В результате последних сельских выборов к руководству селом пришли коммунисты. Нет сомнения в том, что Степан Мадьяр вёл дела не в пользу аграрников . Он стал старостой по воле большинства населения, и он должен был защищать интересы бедных…
Надпоручик Йозеф Шаер говорил на процессе, что Степан Мадьяр «…не заботился о порядке в селе, ибо он повёл граждан на коммунистическую демонстрацию, поэтому власти решили лишить его функций старосты и вместо него поставить правительственного комиссара Федора Антония».
Что же представлял собой этот ставленник властей?
«Федор Антоний уже давно скомпрометировал себя в глазах сельской бедноты. Ещё до назначения каждый называл его презрительной кличкой „фигурант“ (т. е. изворотливый политикант, выслуживавшийся перед властями. — С. Б., Ю. С).
Федор Антоний, пользуясь беспредельной властью и прикрытием властей, почти каждый день совершал что-то такое, что вызывало возмущение сельской бедноты. Выдача свидетельства о неимуществе, справки о месте проживания, помощь по безработице, кампании в помощь потерпевшим,, выдача справок на скот, тысячи и тысячи мелочей, которые в итоге составляют жизнь села, — всё это было для Антония поводом, чтобы поиздеваться над людьми, которые чем-то ему не нравились. Эта злобная травля сделала жизнь отдельных людей буквально невыносимой. В селе люди начали перешёптываться: так продолжаться не может!»
И вот что случилось:
«Отвратительное издевательство над хромым нищим (Антоний, вырвав из его рук палку, избил калеку просившего милостыню. — С. Б., Ю. С.) в конце концов привело к тому, что один из мужиков решил действовать. Вечером 26 марта 1935 года Илько Смоляк-Доричев подстерёг правительственного комиссара и с непосредственной близости застрелил его из военной винтовки, которую приобрёл заранее…
Из-за смерти правительственного комиссара Федора Антония четырёх чехословацких граждан осудили в общей сложности на 62 года заключения. Жандармы утверждают, что теперь в Каноре царит полное спокойствие… По они понимают, что это не так. Сельская беднота, которая идёт за коммунистами, и кулаки-аграрники и дальше составляют в селе два лагеря, которые ненавидят друг друга и враждуют между собой…»
Автор репортажа делал такой вывод:
«Коммунисты отвергают индивидуальный террор, жертвой которого стал правительственный комиссар Федор Антоний. Они заявляли раньше, заявляют и теперь, что намеченной ими цели нужно добиваться не отдельными актами индивидуального террора, а последовательной массовой борьбой против классового врага…
Именно с позиций массовой борьбы обвиняют они власть, порождающую такие жизненные условия, при которых случаи, подобные канорской трагедии, неизбежны…
Канора обвиняет!
Она призывает всех прогрессивных, культурных людей вынести приговор тем, кто создал такое положение».
Все эти события происходили на глазах отца Феодосия…
* * *
Из воспоминаний Ф. И. Россохи:
«Про тридцать девятый год многое написано и почти всё сказано. Но вот как хортисты пришли в Воловец, как местные иуды дикарей фашистских принимали — об этом что-то не читал. Ворвались к нам оккупанты вечером пятнадцатого марта, это я помню точно, но спешили не с хлебом насущным, чтобы накормить голодающих. Показалась снизу, с долины, машина, которая щетинилась штыками и свернула сразу же к вокзалу. А туда вползает бронепоезд со стороны Свалявы.
Ну, местная знать пошла встречать гонведов — понятно. На униатской церкви — звон во все колокола. И униатский поп Фанкович — речь написал па нескольких страницах — читает на вокзале во весь голос:
— Двадцать лет я верил, что этот час придёт, и двадцать лет хранил под престолом наш венгерский стяг! — и потряс над головой трёхцветным полотнищем. — А другой наш патриот учитель Ижак прятал старое знамя зашитым в перине.
Противно было видеть, как извивается ужом перед подполковником директор школы Лявинец — он вызвался заправлять комедией. Подошёл с улыбочкой ко мне:
— Идите и скажите пару слов, вы как-никак учитель, кроме того, священник, представитель общины. Прошу…
Я ответил сдержанно — мол, не умею по-венгерски. Но Лявинец воскликнул:
— Ничего, переведу!
— Слова трудно подыскать, волнуюсь…
Глянул мне в глаза и отошёл. Вижу, его жена, переодевшись в крестьянское платье, держит речь от имени верховинских женщин. Невольно улыбаюсь, и Лявинец снова подходит ко мне.
— Послушайте, — говорю ему, — я могу вам лично сказать два, а то и три слова. Даже по-венгерски.
Так оставил он меня в покое. Но оказалось — не надолго: не прошло и пару дней, как над моей головой собрались уже тучи. Прибежал сосед Василь Ильницкий и говорит:
— Уходите в горы: у нотаря жандармы, хотят вас забирать!
Две недели ночевал у верных людей: Дмитрия Бигаря, Юлия Варги… Потом решил, что не могу так больше — священник я, приход меня ждёт. Спустился в село, и ко мне на улице подошли двое в штатском. Один из них показал из-под полы накидки навешенный на руку карабин. Это, как оказалось, был жандармский сержант Шкирта. Он спросил:
— Вы Россоха?
— Да, я Россоха, — отвечаю.
— Вы арестованы.
— За что?
— Сами знаете, за что.
И меня погнали впереди себя.
Но тут я почувствовал: люди из Воловца, друзья из Каноры в беде не оставят — сразу пошла следом целая процессия. Шли, конечно, молча: со станции целились в село дула бронепоезда — что тут сделать голыми руками? Но, видимо, эта молчаливая толпа была такой грозной, что когда привели меня к зданию вокзала, то оставили внизу, а в комендатуру Шкирта зашёл с Лявинцем, которого позвали крестьяне, да Иваном Лавером — представителем собравшихся защитников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51