Впрочем, жемчуг был серый с прозеленью — мертвый.
— Крест и роза, — сказал он, становясь перед сундуком на колени.
— Погоди! — остановил его Люсин. — Успеешь открыть… Надо бы нам соблюсти все условия, Юра… Из уважения хотя бы…
— Что ты имеешь в виду? — удивился Березовский.
— «Ты положи игре конец и отыщи жену младую», — процитировал Люсин.
— Вот еще! Может, прикажешь дожидаться, пока наступит «ночь тихая и ночь святая»? Сочельника дождаться? Рождества? — Он выпрямился и отряхнул брюки.
— Нет. Этого я не сказал, — мягко улыбнулся Люсин. — Но жену младую, по-моему, пригласить стоит… Тем более что она отвечает… требованиям инструкции.
— Кто? — удивился Березовский.
— Ты ее прекрасно знаешь. Слушай, Юр, позвони-ка ей ты, а то мне самому неудобно, право…
— Да кому это — ей?! Скажи, наконец, кто она?
— Мария.
— Мария? — Березовский почему-то сконфузился.
— Ну да, Мария! — горячо зашептал Люсин. — Родилась седьмого января — значит, чистый Козерог, к тому же она врач, она Мария-медичка. Чего же больше?.. Кроме того, красивая, я… нам будет приятно ее видеть… Позвонишь?
— Да, конечно! — Юра смутился и в очевидном замешательстве положил на сундук крестик с жемчужной розой. — Но, видишь ли, мне даже в голову не приходило, что у тебя, что ты… И как это я сразу не сообразил?
— О чем это ты? — еще ничего не понимая, но, уже предчувствуя что-то, спросил Люсин и с силой захлопнул стальную дверцу сейфа.
— Она уехала с Генкой отдыхать в Макопсе.
— Она?! С Генкой? С каким еще Генкой? С Бурминым?
— Ну да! Я ходил их позавчера провожать.
— Но ты же вроде говорил, что у них… Одним словом, меня создалось впечатление, будто…
— Я и сам так думал, старик, — сразу понял его Березовский. — Очевидно, я ошибался… Или могли произойти изменения. Все же женщина… — Он удивленно выкатил глаза и развел руками.
— Да, — согласился Люсин, — женщина…
Ничего не случилось. Просто рушилась придуманная им любовь. Только и всего. Он ничего не сделал и понимал теперь, что и сделать-то не мог ничего. Он всего лишь думал о ней, смутно надеясь на что-то, ожидая с тревожной радостью чего-то такого, что обязательно случится само. Но оно не случилось. Вот и все. Он не пытался больше позвонить ей, откладывая это до какого-то особого дня, который так и не наступил. О чем он думал тогда? О тех нереальных днях, когда у него будет свободное время? Будет самая драгоценная из свобод — свобода думать только о том, что волнует тебя в данную минуту!.. Или о том событии он думал, которое естественным образом, почти без усилий с его стороны, почему-то обязательно свяжет его и ее? Ах черт, все было не так, совсем не так! Просто не было времени, просто не думалось об этом всерьез, а было лишь одно настроение, одно ощущение, что нечто подобное должно обязательно случиться. И вся беда только в том, что оно крепло, это ощущение, это предчувствие… И опять его мысли возвратились на круги свои.
Он все откладывал, а кристаллизация чувства шла своим чередом, хотя Мария решительно ничего не знала об этом. А если бы даже и знала? Ничего же не было у них и быть — теперь это очевидно — не могло. Только искра лишь пробежала. Короткое наваждение, подобное сну, не более. Остальное он просто придумал, взрастил в себе, откладывая встречу до лучших, но не наступивших дней. Что делать? Он моряк, все еще моряк, привыкший по три месяца не видеть землю… женщин, привыкший помнить последнюю улыбку, последний взмах руки. За сто пять дней рейса мало ли что может придумать моряк… Его, быть может, уж и не помнят, а он считает дни, растит в себе ликующее чувство, которое вдруг переполнит его в ту первую секунду, когда сбежит он по трапу на асфальт и, перепрыгивая через колеи портовых кранов, заспешит к той самой загородке, за которой, вполне возможно, его никто, совсем никто не ждет. И что испытает он, одиноко бредя из порта в общагу? Разочарование? То ли это слово — разочарование?
— Ты чего? — тихо спросил Березовский.
— Да, между прочим!.. — вдруг очень громко рассмеялся Люсин. — Я совсем забыл тебе рассказать про этого самого Феба! Если б ты знал, сколько пришлось с ним намучиться! И ты знаешь, кто этот «последний есть наследник Феб»?
— Кто? — Юра тут же отвел глаза и тоже с готовностью рассмеялся.
— Феб Аполлонович — покойный папаша Веры Фабиановны Чарской, урожденной Пуркуа. — Люсин все еще смеялся. — Забавно?
— Кто же это? Она ведь Фабиановна?
— В этом-то весь фокус, это, собственно, и сбило меня сперва с правильного курса. Чертова старуха! Видишь ли, отчество Фебовна показалось ей неблагозвучным, и она сменила его на Фабиановну через газету в двадцать восьмом году… Какова?
— Кокетка, старик, кокетка! — шутливо отмахнулся Березовский. — Не суди ее строго, очаровательная ведь женщина.
— Очаровательная? Знаешь, сколько она запросила за свой сундук?.. По ценам международного антикварного рынка! Понял? — Люсин перестал, наконец, смеяться и глубоко вздохнул. — Да, веселенькая история…
— И вы заплатите?
— Какой там! Придется вернуть ей ларчик… А жаль! Вещь впечатляющая, в музей просится… Ну да ладно, не будем тревожить нашу Марию-медичку… Ей не до нас. Открывай!
Березовский вновь опустился на колени и, отыскав под крышкой крестообразное отверстие, вставил в него эбеновый крестик с жемчужиной. Тут только он разглядел, что это вовсе и не крестик, а стилизованный альбигойский голубок.
Но мысль эта только мелькнула в его голове и рассеялась; он же, занятый совершенно другим, не задержался на ней и повернул два раза крохотный ключик с головкой из некогда розовой, теперь же зеленоватой и темной мертвой жемчужины.
— Погоди, — опять остановил его Люсин.
— Что еще?
— Так ты будешь писать роман или нет?
— Я же сказал тебе, что еще не решил!
— А ты решай, братец, решай поскорее. У тебя ведь конкурент есть. Как бы не опередил…
— Кто же это, интересно? Уж не ты ли?
— Нет, не я… Но писатель, можно сказать, мирового класса.
— Ты это серьезно?
— Вполне. Меня вчера шеф вызывал.
— По этому поводу? Врешь, старик! — Березовский опять поднялся и отряхнул колени. — По глазам вижу, что врешь.
— Чтоб мне моря никогда не видать! — Люсин кулаком ударил себя в грудь.
— Что-то ты больно веселый сегодня? — покачал головой Березовский. — Никогда тебя таким не видал. — И он опять пристально посмотрел на него, пытаясь понять причину столь неровного и непривычного настроения. Возможно, он о чем-то даже догадывался.
— Просто настроение хорошее, Юра. Более ничего… А насчет конкурента — чистая правда. Я сам удивился. Чего-чего, а такого даже не предполагал! Понимаешь, Юр, к расследованию проявлял некоторый интерес один иностранный дипломат. Меня это сперва даже встревожило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131
— Крест и роза, — сказал он, становясь перед сундуком на колени.
— Погоди! — остановил его Люсин. — Успеешь открыть… Надо бы нам соблюсти все условия, Юра… Из уважения хотя бы…
— Что ты имеешь в виду? — удивился Березовский.
— «Ты положи игре конец и отыщи жену младую», — процитировал Люсин.
— Вот еще! Может, прикажешь дожидаться, пока наступит «ночь тихая и ночь святая»? Сочельника дождаться? Рождества? — Он выпрямился и отряхнул брюки.
— Нет. Этого я не сказал, — мягко улыбнулся Люсин. — Но жену младую, по-моему, пригласить стоит… Тем более что она отвечает… требованиям инструкции.
— Кто? — удивился Березовский.
— Ты ее прекрасно знаешь. Слушай, Юр, позвони-ка ей ты, а то мне самому неудобно, право…
— Да кому это — ей?! Скажи, наконец, кто она?
— Мария.
— Мария? — Березовский почему-то сконфузился.
— Ну да, Мария! — горячо зашептал Люсин. — Родилась седьмого января — значит, чистый Козерог, к тому же она врач, она Мария-медичка. Чего же больше?.. Кроме того, красивая, я… нам будет приятно ее видеть… Позвонишь?
— Да, конечно! — Юра смутился и в очевидном замешательстве положил на сундук крестик с жемчужной розой. — Но, видишь ли, мне даже в голову не приходило, что у тебя, что ты… И как это я сразу не сообразил?
— О чем это ты? — еще ничего не понимая, но, уже предчувствуя что-то, спросил Люсин и с силой захлопнул стальную дверцу сейфа.
— Она уехала с Генкой отдыхать в Макопсе.
— Она?! С Генкой? С каким еще Генкой? С Бурминым?
— Ну да! Я ходил их позавчера провожать.
— Но ты же вроде говорил, что у них… Одним словом, меня создалось впечатление, будто…
— Я и сам так думал, старик, — сразу понял его Березовский. — Очевидно, я ошибался… Или могли произойти изменения. Все же женщина… — Он удивленно выкатил глаза и развел руками.
— Да, — согласился Люсин, — женщина…
Ничего не случилось. Просто рушилась придуманная им любовь. Только и всего. Он ничего не сделал и понимал теперь, что и сделать-то не мог ничего. Он всего лишь думал о ней, смутно надеясь на что-то, ожидая с тревожной радостью чего-то такого, что обязательно случится само. Но оно не случилось. Вот и все. Он не пытался больше позвонить ей, откладывая это до какого-то особого дня, который так и не наступил. О чем он думал тогда? О тех нереальных днях, когда у него будет свободное время? Будет самая драгоценная из свобод — свобода думать только о том, что волнует тебя в данную минуту!.. Или о том событии он думал, которое естественным образом, почти без усилий с его стороны, почему-то обязательно свяжет его и ее? Ах черт, все было не так, совсем не так! Просто не было времени, просто не думалось об этом всерьез, а было лишь одно настроение, одно ощущение, что нечто подобное должно обязательно случиться. И вся беда только в том, что оно крепло, это ощущение, это предчувствие… И опять его мысли возвратились на круги свои.
Он все откладывал, а кристаллизация чувства шла своим чередом, хотя Мария решительно ничего не знала об этом. А если бы даже и знала? Ничего же не было у них и быть — теперь это очевидно — не могло. Только искра лишь пробежала. Короткое наваждение, подобное сну, не более. Остальное он просто придумал, взрастил в себе, откладывая встречу до лучших, но не наступивших дней. Что делать? Он моряк, все еще моряк, привыкший по три месяца не видеть землю… женщин, привыкший помнить последнюю улыбку, последний взмах руки. За сто пять дней рейса мало ли что может придумать моряк… Его, быть может, уж и не помнят, а он считает дни, растит в себе ликующее чувство, которое вдруг переполнит его в ту первую секунду, когда сбежит он по трапу на асфальт и, перепрыгивая через колеи портовых кранов, заспешит к той самой загородке, за которой, вполне возможно, его никто, совсем никто не ждет. И что испытает он, одиноко бредя из порта в общагу? Разочарование? То ли это слово — разочарование?
— Ты чего? — тихо спросил Березовский.
— Да, между прочим!.. — вдруг очень громко рассмеялся Люсин. — Я совсем забыл тебе рассказать про этого самого Феба! Если б ты знал, сколько пришлось с ним намучиться! И ты знаешь, кто этот «последний есть наследник Феб»?
— Кто? — Юра тут же отвел глаза и тоже с готовностью рассмеялся.
— Феб Аполлонович — покойный папаша Веры Фабиановны Чарской, урожденной Пуркуа. — Люсин все еще смеялся. — Забавно?
— Кто же это? Она ведь Фабиановна?
— В этом-то весь фокус, это, собственно, и сбило меня сперва с правильного курса. Чертова старуха! Видишь ли, отчество Фебовна показалось ей неблагозвучным, и она сменила его на Фабиановну через газету в двадцать восьмом году… Какова?
— Кокетка, старик, кокетка! — шутливо отмахнулся Березовский. — Не суди ее строго, очаровательная ведь женщина.
— Очаровательная? Знаешь, сколько она запросила за свой сундук?.. По ценам международного антикварного рынка! Понял? — Люсин перестал, наконец, смеяться и глубоко вздохнул. — Да, веселенькая история…
— И вы заплатите?
— Какой там! Придется вернуть ей ларчик… А жаль! Вещь впечатляющая, в музей просится… Ну да ладно, не будем тревожить нашу Марию-медичку… Ей не до нас. Открывай!
Березовский вновь опустился на колени и, отыскав под крышкой крестообразное отверстие, вставил в него эбеновый крестик с жемчужиной. Тут только он разглядел, что это вовсе и не крестик, а стилизованный альбигойский голубок.
Но мысль эта только мелькнула в его голове и рассеялась; он же, занятый совершенно другим, не задержался на ней и повернул два раза крохотный ключик с головкой из некогда розовой, теперь же зеленоватой и темной мертвой жемчужины.
— Погоди, — опять остановил его Люсин.
— Что еще?
— Так ты будешь писать роман или нет?
— Я же сказал тебе, что еще не решил!
— А ты решай, братец, решай поскорее. У тебя ведь конкурент есть. Как бы не опередил…
— Кто же это, интересно? Уж не ты ли?
— Нет, не я… Но писатель, можно сказать, мирового класса.
— Ты это серьезно?
— Вполне. Меня вчера шеф вызывал.
— По этому поводу? Врешь, старик! — Березовский опять поднялся и отряхнул колени. — По глазам вижу, что врешь.
— Чтоб мне моря никогда не видать! — Люсин кулаком ударил себя в грудь.
— Что-то ты больно веселый сегодня? — покачал головой Березовский. — Никогда тебя таким не видал. — И он опять пристально посмотрел на него, пытаясь понять причину столь неровного и непривычного настроения. Возможно, он о чем-то даже догадывался.
— Просто настроение хорошее, Юра. Более ничего… А насчет конкурента — чистая правда. Я сам удивился. Чего-чего, а такого даже не предполагал! Понимаешь, Юр, к расследованию проявлял некоторый интерес один иностранный дипломат. Меня это сперва даже встревожило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131