.. О Боже всемогущий, не допусти до этого! Пускай я буду без толку стоять у его дома и терять время, Боже всемогущий, пускай я буду ходить понапрасну!.. Но если я увижу ее выходящей из этого дома, иных доказательств мне не потребуется, тогда ясно, что делать... Полно, да ясно ли? Хватит ли у меня твердости? Сумею ли я одолеть свое вожделение? Подчинюсь ли голосу рассудка и сделаю ли то, что он велит? Или я и тогда не перестану любить эту девушку?..
С тяжелым сердцем Бехайм направился к дому Боччетты.
11
В весьма дурном настроении - не было даже медяка, чтобы купить на обед ломоть ячменного хлеба, - так вот, в прескверном настроении Манчино продрался сквозь дебри колючих кустов в одичавшем саду на задворках дома "У колодца". Под окном Никколы он остановился. Наверно, она дома, сидит наверху в своей каморке, прядет шерсть, или платье латает, или еще что-нибудь делает, ведь ставни были открыты, чтобы впустить внутрь тусклый свет этого хмурого дождливого дня.
Манчино пришел сюда не ради Никколы, а поговорить с Боччеттой, но это подождет, время есть. Он задумчиво разглядывал трещины в стенах обветшалого дома: да, захоти кто влезть наверх, опора найдется, и для одной ноги, и для другой, очень даже возможно, причем без особых усилий, забраться через окно в каморку Никколы, прямиком в ее объятия. И даже если ставни будут на ночь закрыты и заперты, доски-то все равно трухлявые, непрочные, толкни посильней - они и развалятся.
Однако ж поймав себя на этаких мыслях, он рассердился, а потом ощутил стыд и печаль.
Ты погляди на себя! Кто ты такой? - напустился он на себя. Все еще воображаешь, что ты школяр? Оболтус и голодранец - вот ты кто, дурак и шут гороховый. Конюх, а по случаю и головорез, и всю жизнь прикован к этой убогой нищете. Вот каков ты есть, да и годы твои уже не вешние, не ровен час, понесут ногами вперед, заталдычат: De terre vient,en terre tourne10. Господи,как же так вышло, что юность моя миновала, как это сталось, когда? Не пешком она удалилась и не в седле, просто я вдруг заметил, что ее уж нет. А ты, дурень, собрался теперь к Никколе, выпрашивать клочок любви? Эх, дать бы тебе пинка, да такого, чтоб ты со всего размаху плюхнулся наземь, и поделом. Не ты ли, еще когда был в здравом уме, клялся более не приступать к ней со своими убогими, затхлыми и прогорклыми чувствами, которые, по-твоему, называются любовью? Так нет же, опять ты здесь, ибо рассудок тебе не указчик. Любовная тоска? Ты смешон, и боль твоя вроде как у осла, когда его колючкой понукают к работе. Куда ты лезешь, с твоей-то физиономией? Это ж не лицо, а подлинно харя! Глаза запали, взгляд тупой, щеки в морщинах, как старая, скукоженная перчатка из бараньей кожи, выброшенная за ненадобностью. И ты, урод, хочешь от нее любви, а ведь знаешь, она не обращает на тебя внимания и завела шашни с другим. Гордости у тебя нет, ты хуже и презренней, чем крыса. Дурень! Остолоп! Катись отсюда!
Наконец он взял себя в руки и, уже не глядя на окно Никколы, двинулся сквозь колючие дебри к фасаду. Как выяснилось, стучать в дверь было незачем: стоя у своего оконца и слушая нищенствующего монаха, который вымаливал благочестивое подаяние во славу Святой Троицы, Боччетта являл и монаху, и Манчино, и всякому прохожему свою мерзкую физиономию.
- Не иначе, - он огорченно покачал головой, будто сожалел, что кто-то сыграл с бедным монахом дурную шутку, - не иначе как вас нарочно, по злобе направили не по адресу, ведь всякому ведомо, что в этом доме милостыню не подают.
Монах, однако, ходил по дворам не один день и прекрасно знал, что с первого раза мало кто подает. Тут надо дважды, а то и трижды повторить, что человек в этом мире гость и что благое дело поможет убавить срок в чистилище.
- Подайте, сударь, - уговаривал он Боччетту, - ради милосердия Господня и ради заслуг блаженного святого, учредившего наш орден. Ваше подаяние вам же на пользу и пойдет. Ибо Господь помнит тех, кто почтил Его своею щедростью. Все милости идут от Господа.
- Верно, - сказал Боччетта и, заметив Манчнно, бросил на него насмешливый взгляд. - Это всякий знает. Точно так же, как то, что горячие сосиски идут из Кремоны.
- Маленькое пожертвование, - не унимался монах. - В свое время, на перепутьях иного мира, оно укажет вам дорогу. Я ведь прошу совсем немного. Кусочек сыра, яйцо, ложку смальца, как говорится, подаяние и месса отпускают грехи.
- Удивляете вы меня, добрый брат, - отозвался Боччетта. - Смалец, сыр, яйцо - я что же, пир вам должен устроить? Никак забыли, что среди всех казней, которые Господь назначил человечеству, числится еще и голод? Пытаясь избавить себя от этого, вы нарушаете волю Господню. Разве это по-христиански, спрашиваю я вас, разве справедливо?
- Очень уж мудреные вещи вы говорите, - сказал монах, смешавшись от нежданного укора. - Я ведь не богослов, а просто неученый монах. Одно я знаю: в этом мире мы живем, чтоб помогать друг другу в невзгодах. Иначе какой от нас прок-то па земле?
- Помогать друг другу? - Боччетта прямо зашелся смехом. - Что за мысль?! Нет, добрый брат, помогать другим противно моей натуре, я не из таковских, вдобавок тут не избежать трат и расходов, от которых мне никакого профиту. Вы меня поняли, добрый брат? Тогда ступайте постучите в другую дверь!
Вконец заробевший монах, уже почти оставив надежду, предпринял последнюю попытку уломать Боччетту:
- Подумайте о том, что Господь создал человека добрым и для благих дел!
- Что-о? - вскричал Боччетта. - Что вы сказали? Добрым и для благих дел? Лучше замолчите, не то я помру со смеху. Добрым и для благих дел! Это уж слишком, довольно, у меня прямо челюсти болят, замолчите!
Монах подхватил свой меток для подаяний, закинул его на плечо.
- Прощайте, сударь! Пускай Господь в милости Своей просветит вас. Свет-то вам, поди, очень пригодится.
Он зашагал прочь, а поравнявшись с Манчино, доверительно ему кивнул, остановился и сказал:
- Если вы к нему тоже но делу, дай вам Бог побольше терпения и удачи, я-то совсем уморился говоривши.Он из таких, кто даже на веру ни единого медного кваттрино из рук не выпустит... просто в голове не укладывается.
- Этот человек, - объяснил Манчино, - никому на свете не желает добра, даже себе. На хлеб, который он ест, свинья и та бы глядеть не стала.
- Эй вы! - окликнул Боччетта Манчино, меж тем как монах, качая головой, пошел дальше. - Коли ищете ссоры, то напрасно стараетесь, толку не будет. Можете бранить меня последними словами, лаять и костерить, ежели вам в охотку, мне все равно.
- Я пришел предупредить вас, - сказал Манчино. - Берегитесь, вам грозит опасность, чего доброго и убить могут. Немец не на шутку на вас ополчился.
- Какой немец? - без всякого любопытства спросил Боччетта и на мгновение задумался. - Чтоб мне пропасть, коли я знаю, о чем вы толкуете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
С тяжелым сердцем Бехайм направился к дому Боччетты.
11
В весьма дурном настроении - не было даже медяка, чтобы купить на обед ломоть ячменного хлеба, - так вот, в прескверном настроении Манчино продрался сквозь дебри колючих кустов в одичавшем саду на задворках дома "У колодца". Под окном Никколы он остановился. Наверно, она дома, сидит наверху в своей каморке, прядет шерсть, или платье латает, или еще что-нибудь делает, ведь ставни были открыты, чтобы впустить внутрь тусклый свет этого хмурого дождливого дня.
Манчино пришел сюда не ради Никколы, а поговорить с Боччеттой, но это подождет, время есть. Он задумчиво разглядывал трещины в стенах обветшалого дома: да, захоти кто влезть наверх, опора найдется, и для одной ноги, и для другой, очень даже возможно, причем без особых усилий, забраться через окно в каморку Никколы, прямиком в ее объятия. И даже если ставни будут на ночь закрыты и заперты, доски-то все равно трухлявые, непрочные, толкни посильней - они и развалятся.
Однако ж поймав себя на этаких мыслях, он рассердился, а потом ощутил стыд и печаль.
Ты погляди на себя! Кто ты такой? - напустился он на себя. Все еще воображаешь, что ты школяр? Оболтус и голодранец - вот ты кто, дурак и шут гороховый. Конюх, а по случаю и головорез, и всю жизнь прикован к этой убогой нищете. Вот каков ты есть, да и годы твои уже не вешние, не ровен час, понесут ногами вперед, заталдычат: De terre vient,en terre tourne10. Господи,как же так вышло, что юность моя миновала, как это сталось, когда? Не пешком она удалилась и не в седле, просто я вдруг заметил, что ее уж нет. А ты, дурень, собрался теперь к Никколе, выпрашивать клочок любви? Эх, дать бы тебе пинка, да такого, чтоб ты со всего размаху плюхнулся наземь, и поделом. Не ты ли, еще когда был в здравом уме, клялся более не приступать к ней со своими убогими, затхлыми и прогорклыми чувствами, которые, по-твоему, называются любовью? Так нет же, опять ты здесь, ибо рассудок тебе не указчик. Любовная тоска? Ты смешон, и боль твоя вроде как у осла, когда его колючкой понукают к работе. Куда ты лезешь, с твоей-то физиономией? Это ж не лицо, а подлинно харя! Глаза запали, взгляд тупой, щеки в морщинах, как старая, скукоженная перчатка из бараньей кожи, выброшенная за ненадобностью. И ты, урод, хочешь от нее любви, а ведь знаешь, она не обращает на тебя внимания и завела шашни с другим. Гордости у тебя нет, ты хуже и презренней, чем крыса. Дурень! Остолоп! Катись отсюда!
Наконец он взял себя в руки и, уже не глядя на окно Никколы, двинулся сквозь колючие дебри к фасаду. Как выяснилось, стучать в дверь было незачем: стоя у своего оконца и слушая нищенствующего монаха, который вымаливал благочестивое подаяние во славу Святой Троицы, Боччетта являл и монаху, и Манчино, и всякому прохожему свою мерзкую физиономию.
- Не иначе, - он огорченно покачал головой, будто сожалел, что кто-то сыграл с бедным монахом дурную шутку, - не иначе как вас нарочно, по злобе направили не по адресу, ведь всякому ведомо, что в этом доме милостыню не подают.
Монах, однако, ходил по дворам не один день и прекрасно знал, что с первого раза мало кто подает. Тут надо дважды, а то и трижды повторить, что человек в этом мире гость и что благое дело поможет убавить срок в чистилище.
- Подайте, сударь, - уговаривал он Боччетту, - ради милосердия Господня и ради заслуг блаженного святого, учредившего наш орден. Ваше подаяние вам же на пользу и пойдет. Ибо Господь помнит тех, кто почтил Его своею щедростью. Все милости идут от Господа.
- Верно, - сказал Боччетта и, заметив Манчнно, бросил на него насмешливый взгляд. - Это всякий знает. Точно так же, как то, что горячие сосиски идут из Кремоны.
- Маленькое пожертвование, - не унимался монах. - В свое время, на перепутьях иного мира, оно укажет вам дорогу. Я ведь прошу совсем немного. Кусочек сыра, яйцо, ложку смальца, как говорится, подаяние и месса отпускают грехи.
- Удивляете вы меня, добрый брат, - отозвался Боччетта. - Смалец, сыр, яйцо - я что же, пир вам должен устроить? Никак забыли, что среди всех казней, которые Господь назначил человечеству, числится еще и голод? Пытаясь избавить себя от этого, вы нарушаете волю Господню. Разве это по-христиански, спрашиваю я вас, разве справедливо?
- Очень уж мудреные вещи вы говорите, - сказал монах, смешавшись от нежданного укора. - Я ведь не богослов, а просто неученый монах. Одно я знаю: в этом мире мы живем, чтоб помогать друг другу в невзгодах. Иначе какой от нас прок-то па земле?
- Помогать друг другу? - Боччетта прямо зашелся смехом. - Что за мысль?! Нет, добрый брат, помогать другим противно моей натуре, я не из таковских, вдобавок тут не избежать трат и расходов, от которых мне никакого профиту. Вы меня поняли, добрый брат? Тогда ступайте постучите в другую дверь!
Вконец заробевший монах, уже почти оставив надежду, предпринял последнюю попытку уломать Боччетту:
- Подумайте о том, что Господь создал человека добрым и для благих дел!
- Что-о? - вскричал Боччетта. - Что вы сказали? Добрым и для благих дел? Лучше замолчите, не то я помру со смеху. Добрым и для благих дел! Это уж слишком, довольно, у меня прямо челюсти болят, замолчите!
Монах подхватил свой меток для подаяний, закинул его на плечо.
- Прощайте, сударь! Пускай Господь в милости Своей просветит вас. Свет-то вам, поди, очень пригодится.
Он зашагал прочь, а поравнявшись с Манчино, доверительно ему кивнул, остановился и сказал:
- Если вы к нему тоже но делу, дай вам Бог побольше терпения и удачи, я-то совсем уморился говоривши.Он из таких, кто даже на веру ни единого медного кваттрино из рук не выпустит... просто в голове не укладывается.
- Этот человек, - объяснил Манчино, - никому на свете не желает добра, даже себе. На хлеб, который он ест, свинья и та бы глядеть не стала.
- Эй вы! - окликнул Боччетта Манчино, меж тем как монах, качая головой, пошел дальше. - Коли ищете ссоры, то напрасно стараетесь, толку не будет. Можете бранить меня последними словами, лаять и костерить, ежели вам в охотку, мне все равно.
- Я пришел предупредить вас, - сказал Манчино. - Берегитесь, вам грозит опасность, чего доброго и убить могут. Немец не на шутку на вас ополчился.
- Какой немец? - без всякого любопытства спросил Боччетта и на мгновение задумался. - Чтоб мне пропасть, коли я знаю, о чем вы толкуете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41