Взяв лупу и провозившись минут пять, Иван Дмитриевич прочёл: «Боже мой! Как странно, что если бы не это, я никогда не узнал бы…» Последнее слово разобрать не удалось. Каменский не просто зачеркнул его, а еще и замазал чернилами.
В заключение ни с того ни с сего было написано:
«На днях мне приснился один из тех снов, про которые утром, проснувшись, не можешь сказать, приснился ли он только что или много лет назад, а сейчас лишь всплыл в памяти. Я видел вереницу всадников, одетых в синие монгольские дэли, они медленно ехали по усеянной красноватым гобийским галечником бескрайней сумрачной равнине. Передний держал непонятного цвета знамя в каркасе из золотой парчи. Всадники ехали прочь от меня, вдаль и словно бы вверх, все выше и выше поднимались к небу, ясному, но на горизонте затянутому дымом невидимых пожарищ, я смотрел им вслед, и невыразимая печаль почему-то сжимала мне сердце. Внезапно передний всадник обернулся. Я вздрогнул, увидев его лицо. Это был я сам».
Иван Дмитриевич убрал рукопись обратно в папку, встал и прошелся по комнате. Спать не хотелось, косорылый филер то и дело возникал перед глазами. Чтобы отвлечься, он решил сам взяться за перо. Вечерние письменные занятия всегда служили для него лучшим снотворным.
С прошлой недели он трудился над пространной служебной инструкцией для сыскных агентов, которую требовал от него столичный полицмейстер. Иван Дмитриевич завязал тесемки на одной папке, развязал на другой и перечитал вводный параграф:
«Сыскной агент должен быть политически и нравственно благонадежен, честен, трезвого поведения, ловок, смел, развит, настойчив, терпелив, правдив, откровенен, уживчив с товарищами, почтителен с вышестоящими, неподкупен, серьезен в вопросах религии, энергичен, крепкого здоровья, с хорошим зрением, слухом и памятью, с сознательным отношением к своим обязанностям, в исполнении которых он видит для себя долг не только службы, но и чести».
Ясное дело, таких агентов не существовало в природе. Это был идеал, ориентир скорее духовный, чем практический. Но чем выше идеал, тем неизбывнее чувство вины от невозможности ему соответствовать. Оно полезно для укрепления дисциплины.
Чтобы вознести этот идеал совсем уж на недосягаемую высоту, Иван Дмитриевич, как Тургенев, прибавил «штришка два» — после слова «откровенен» внес уточнение: «но не болтун», а после слов «крепкого здоровья» приписал: «в особенности с крепкими ногами». Больше ничего в голову не приходило. Тревога не отпускала. Он прошел в комнату сына, взял со стула его рубашку и с наслаждением понюхал ее, потом укрыл Ванечку, приложился губами к его виску, чувствуя, как успокаиваются нервы, как переливается в него умиротворяющее тепло сонного детского тела.
На столе белела раскрытая тетрадь. «Сочинение, — умиленно вспомнил Иван Дмитриевич. — Весь вечер писал…» Он зажег лампу, занавесив ее платком. В глаза бросился каллиграфически выведенный заголовок: «Мысли старца при взгляде на заходящее солнце».
Ниже написано было: «Старец смотрел на заходящее солнце и думал о том, что…» И все!
В ярости Иван Дмитриевич хотел сей момент сдернуть этого поганца с постели и усадить за стол, но помешала жена.
— Ваня, — открыв дверь и оставаясь на пороге, тихо сказала она, — я боюсь.
— Чего ты боишься?
— Не знаю. Когда ты так вот вдруг, среди ночи, подходишь к Ванечке, будто ищешь в нем покоя и защиты, мне всегда становится страшно.
— Давно хочу спросить, — сказал Мжельский, — почему в рассказах о вашей семье никогда не упоминаются ни кухарка, ни горничная? Неужели у вас не было прислуги?
— Была, но приходящая, — объяснил Иван Дмитриевич. — Сразу после свадьбы мы с женой условились, что вечерами в нашем доме не должно быть посторонних.
— Почему?…
— А вы, простите, женаты?
— Женат.
— Женились по любви или по расчету?
— По любви.
— И вам не бывает тесно в вашей спальне?
— Тесно? Как это понимать?
— Ну, не возникает порой желание повизжать, погоняться друг за дружкой по коридору, поиграть в прятки? Улюбящих супругов это бывает обычно вечером, перед сном, но и по утрам тоже. В таких случаях присутствие чужих людей в доме как-то сковывает. Если,,конечно, считать кухарку за человека.
— Нет, знаете, у нас с женой подобных желаний не возникает.
— Мне вас жаль.
— А мне вас, — парировал Мжельский. — Сначала спальня, потом коридор, потом вся квартира, а там, глядишь, в погоне за свежестью чувств придется на улицу нагишом бегать. Типично русская психология, между прочим. Русский мужик знает, что за Уралом земли много, проще перебраться в Сибирь, чем изучать агрономию.
Иван Дмитриевич пропустил эту колкость мимо ушей.
— Помню, — сказал он, щурясь на лампу, — жена о чем-то заспорила с соседкой, и та, стерва, заявила ей, что женщина, у которой нет горничной, не вправе судить о таких вещах. Жена тут же поставила ее на место. Она ответила ей; сударыня, вас раздевает горничная, а меня — мой собственный муж.
Из записок Солодовникова
Однажды мы с Баабаром сидели у меня на квартире в Урге. Он выпил немного хорзы и вдруг взялся ругать свою жену-бурятку, прелестную молодую женщину, с отличием, кстати сказать, окончившую гимназию в Чите и очень его любившую. Баабар женился на ней еще до отъезда в Париж, тогда она казалась ему идеалом степной женщины, какой та явится в своем развитии через двести лет. Примерно из тех же побуждений наши тяготеющие к социализму фабричные рабочие женятся на интеллигентных еврейках. Теперь Баабар был разочарован в жене. Он обвинял ее одновременно в лжеевропеизме и в неумении следить за собой, в присущей якобы всем бурятам хитрости и в неспособности экономно вести хозяйство, но прежде всего в вину ей ставилась духовная неразвитость. По-видимому, за этой туманной формулировкой скрывалось ее равнодушие к древним монгольским обычаям. Он забыл, как она, бедная, висла на нем, как целовала его, как плакала, когда мы уходили из Урги навстречу наступающим по Калганскому тракту китайцам.
Я тоже глотнул хорзы, снял со стены гитару и спел старинный русский романс про офицера, который перед отъездом на войну прощается с молодой женой, перечисляя все грозящие ему там опасности, а она, не слушая, твердит одно: привези мне из похода шелковые чулки!
Этим я намекал, что жены бывают всякие, и Баабару на свою грех жаловаться.
Мы вышли на улицу. Темнело, от храмов Да-хурэ доносились вечерние трели башкуров. Баабар молчал. Я спросил, действительно ли он верит в царство Ригден-Джапо, каким оно описано в его трактате. Он ответил, что нет, разумеется, просто ему было удобно использовать эту легенду для пропаганды современных идей в привычной для монголов форме. «С другой стороны, — продолжал он, — дыма без огня не бывает, все легенды на чем-нибудь да основаны».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
В заключение ни с того ни с сего было написано:
«На днях мне приснился один из тех снов, про которые утром, проснувшись, не можешь сказать, приснился ли он только что или много лет назад, а сейчас лишь всплыл в памяти. Я видел вереницу всадников, одетых в синие монгольские дэли, они медленно ехали по усеянной красноватым гобийским галечником бескрайней сумрачной равнине. Передний держал непонятного цвета знамя в каркасе из золотой парчи. Всадники ехали прочь от меня, вдаль и словно бы вверх, все выше и выше поднимались к небу, ясному, но на горизонте затянутому дымом невидимых пожарищ, я смотрел им вслед, и невыразимая печаль почему-то сжимала мне сердце. Внезапно передний всадник обернулся. Я вздрогнул, увидев его лицо. Это был я сам».
Иван Дмитриевич убрал рукопись обратно в папку, встал и прошелся по комнате. Спать не хотелось, косорылый филер то и дело возникал перед глазами. Чтобы отвлечься, он решил сам взяться за перо. Вечерние письменные занятия всегда служили для него лучшим снотворным.
С прошлой недели он трудился над пространной служебной инструкцией для сыскных агентов, которую требовал от него столичный полицмейстер. Иван Дмитриевич завязал тесемки на одной папке, развязал на другой и перечитал вводный параграф:
«Сыскной агент должен быть политически и нравственно благонадежен, честен, трезвого поведения, ловок, смел, развит, настойчив, терпелив, правдив, откровенен, уживчив с товарищами, почтителен с вышестоящими, неподкупен, серьезен в вопросах религии, энергичен, крепкого здоровья, с хорошим зрением, слухом и памятью, с сознательным отношением к своим обязанностям, в исполнении которых он видит для себя долг не только службы, но и чести».
Ясное дело, таких агентов не существовало в природе. Это был идеал, ориентир скорее духовный, чем практический. Но чем выше идеал, тем неизбывнее чувство вины от невозможности ему соответствовать. Оно полезно для укрепления дисциплины.
Чтобы вознести этот идеал совсем уж на недосягаемую высоту, Иван Дмитриевич, как Тургенев, прибавил «штришка два» — после слова «откровенен» внес уточнение: «но не болтун», а после слов «крепкого здоровья» приписал: «в особенности с крепкими ногами». Больше ничего в голову не приходило. Тревога не отпускала. Он прошел в комнату сына, взял со стула его рубашку и с наслаждением понюхал ее, потом укрыл Ванечку, приложился губами к его виску, чувствуя, как успокаиваются нервы, как переливается в него умиротворяющее тепло сонного детского тела.
На столе белела раскрытая тетрадь. «Сочинение, — умиленно вспомнил Иван Дмитриевич. — Весь вечер писал…» Он зажег лампу, занавесив ее платком. В глаза бросился каллиграфически выведенный заголовок: «Мысли старца при взгляде на заходящее солнце».
Ниже написано было: «Старец смотрел на заходящее солнце и думал о том, что…» И все!
В ярости Иван Дмитриевич хотел сей момент сдернуть этого поганца с постели и усадить за стол, но помешала жена.
— Ваня, — открыв дверь и оставаясь на пороге, тихо сказала она, — я боюсь.
— Чего ты боишься?
— Не знаю. Когда ты так вот вдруг, среди ночи, подходишь к Ванечке, будто ищешь в нем покоя и защиты, мне всегда становится страшно.
— Давно хочу спросить, — сказал Мжельский, — почему в рассказах о вашей семье никогда не упоминаются ни кухарка, ни горничная? Неужели у вас не было прислуги?
— Была, но приходящая, — объяснил Иван Дмитриевич. — Сразу после свадьбы мы с женой условились, что вечерами в нашем доме не должно быть посторонних.
— Почему?…
— А вы, простите, женаты?
— Женат.
— Женились по любви или по расчету?
— По любви.
— И вам не бывает тесно в вашей спальне?
— Тесно? Как это понимать?
— Ну, не возникает порой желание повизжать, погоняться друг за дружкой по коридору, поиграть в прятки? Улюбящих супругов это бывает обычно вечером, перед сном, но и по утрам тоже. В таких случаях присутствие чужих людей в доме как-то сковывает. Если,,конечно, считать кухарку за человека.
— Нет, знаете, у нас с женой подобных желаний не возникает.
— Мне вас жаль.
— А мне вас, — парировал Мжельский. — Сначала спальня, потом коридор, потом вся квартира, а там, глядишь, в погоне за свежестью чувств придется на улицу нагишом бегать. Типично русская психология, между прочим. Русский мужик знает, что за Уралом земли много, проще перебраться в Сибирь, чем изучать агрономию.
Иван Дмитриевич пропустил эту колкость мимо ушей.
— Помню, — сказал он, щурясь на лампу, — жена о чем-то заспорила с соседкой, и та, стерва, заявила ей, что женщина, у которой нет горничной, не вправе судить о таких вещах. Жена тут же поставила ее на место. Она ответила ей; сударыня, вас раздевает горничная, а меня — мой собственный муж.
Из записок Солодовникова
Однажды мы с Баабаром сидели у меня на квартире в Урге. Он выпил немного хорзы и вдруг взялся ругать свою жену-бурятку, прелестную молодую женщину, с отличием, кстати сказать, окончившую гимназию в Чите и очень его любившую. Баабар женился на ней еще до отъезда в Париж, тогда она казалась ему идеалом степной женщины, какой та явится в своем развитии через двести лет. Примерно из тех же побуждений наши тяготеющие к социализму фабричные рабочие женятся на интеллигентных еврейках. Теперь Баабар был разочарован в жене. Он обвинял ее одновременно в лжеевропеизме и в неумении следить за собой, в присущей якобы всем бурятам хитрости и в неспособности экономно вести хозяйство, но прежде всего в вину ей ставилась духовная неразвитость. По-видимому, за этой туманной формулировкой скрывалось ее равнодушие к древним монгольским обычаям. Он забыл, как она, бедная, висла на нем, как целовала его, как плакала, когда мы уходили из Урги навстречу наступающим по Калганскому тракту китайцам.
Я тоже глотнул хорзы, снял со стены гитару и спел старинный русский романс про офицера, который перед отъездом на войну прощается с молодой женой, перечисляя все грозящие ему там опасности, а она, не слушая, твердит одно: привези мне из похода шелковые чулки!
Этим я намекал, что жены бывают всякие, и Баабару на свою грех жаловаться.
Мы вышли на улицу. Темнело, от храмов Да-хурэ доносились вечерние трели башкуров. Баабар молчал. Я спросил, действительно ли он верит в царство Ригден-Джапо, каким оно описано в его трактате. Он ответил, что нет, разумеется, просто ему было удобно использовать эту легенду для пропаганды современных идей в привычной для монголов форме. «С другой стороны, — продолжал он, — дыма без огня не бывает, все легенды на чем-нибудь да основаны».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79