он постоянно справлялся о мамином здоровье и не раз говорил: «Какая несправедливость, что вам не дали ордена, господин Жозеф! По-моему, вы заслуживаете его не меньше, чем наш директор». А у этой макаки, запертой в стеклянной клетке, был такой же уныло-высокомерный вид, как у зверей в зоологическом саду.
«Плохое начало», — подумал я, а отцу пришлось тащить Поля за руку: он поминутно оборачивался, проверяя, не защелкнулась ли сзади дверь, отрезав ему выход на волю.
Мы миновали дворик, залитый асфальтом, точно тротуар, и вошли в здание через дверь с низким проемом, казавшуюся особенно узкой из-за толстых, в метр толщиной, стен.
Выйдя из— под свода этого крохотного туннеля, мы очутились в коридоре с высоким, точно в церкви, потолком.
По черным и белым плитам пола, уходившим в неоглядную даль, сновали взад и вперед ученики всех возрастов. Самых младших сопровождали взрослые мужчины или нарядно одетые дамы — очевидно, родители.
На стыке двух коридоров мы нашли главного надзирателя, стоявшего у двери своего кабинета.
Это был низенький толстяк с бородкой клином и густыми седоватыми усами. Из петлицы у него свисало, раскачиваясь, пенсне на черной шелковой тесьме. На нем была круглая бархатная шапочка, серая, как его сюртук.
Толпа детей и родителей обступила надзирателя, он просматривал протянутые ему листки, указывая ученикам, куда они должны идти. Но в этом роковом месте родители теряли право сопровождать своих детей. Начинались прощальные объятия; я заметил какого-то белокурого малыша, который плакал, ухватившись за руку матери.
— Это, наверно, пансионер, — предположил отец, — он не увидится с родителями до рождества.
Услышав о таком жестоком обращении с детьми, Поль даже прослезился.
Жозеф подал мой листок главному надзирателю. Заглянув в него, надзиратель, не задумываясь, сказал мне:
— Третья дверь налево. Пройдите в классную комнату, оставьте там ваши вещи и ждите во дворе «младших».
Он обращался ко мне на «вы»!
Я понимал, что отцу хотелось бы с ним поговорить, но перед глазами главного надзирателя замелькали другие листки, и он продолжал рассылать учеников во все концы, словно сдавал карты за карточным столом.
— Идем, — поторопил Поля отец. — У нас ведь сегодня тоже первый день занятий, нам нельзя опаздывать.
Он поцеловал меня, а я — Поля, который не мог сдержать слез.
— Не плачь, — сказал я. — Я же не останусь здесь до рождества, я приду домой вечером.
— Ты мне все расскажешь?
— Все-все.
— Идем! — повторил Жозеф. — Бежим! Уже без четверти восемь!
И он увел Поля, а я пошел вперед.
Я добрел до третьей двери. Оглянулся. Сквозь снующую толпу я увидел своих. Оба стояли у сводчатого выхода; они смотрели на меня, и Поль, подняв ручонку, помахивал ею в знак прощания.
***
Чтобы добраться до рекреационного двора, мне понадобилось пройти через помещение, которое главный надзиратель назвал классной комнатой.
Это был попросту класс, где тремя рядами тянулись двухместные парты, а против них, на помосте, казавшемся мне сверхъестественно высоким, стояла кафедра. Вдоль стен, на уровне моей головы, вереницей расположились висячие шкафчики.
Увидев на партах школьные портфели и стопки книг, перевязанные ремнями, я скинул свой ранец, вынул блузу и, натянув ее поверх своего костюма, побежал во двор «младших».
Под старыми платанами, которые уже выжелтила осень, собралось десятка три мальчиков.
Мне сразу бросились в глаза пять-шесть китайцев (на самом деле это были аннамиты [53]), негр и какой-то курчавый смуглый мальчик. Впоследствии я узнал, что он сын влиятельного алжирского сановника. Остальные же оказались обыкновенными школьниками.
Некоторые из них пришли в новеньких парадных костюмах, но большинство лицеистов щеголяло мятыми и потрепанными черными блузами, дырявыми и криво застегнутыми за отсутствием пуговиц.
Зато моя чересчур старательно отутюженная блуза топорщилась несгибаемыми складками и сияла во всю свою люстриновую мочь, а неразношенные башмаки, жавшие в лодыжке, при каждом шаге взвизгивали: «Уйди, уйди, уйди, уйди!»
Я боялся, как бы моя обмундировка не выдала во мне новичка; но мальчики — иные из них были на год-два старше меня — уже затеяли разные игры, целиком занявшие их внимание.
Играли в шарики [54] и в чехарду. Посреди двора был устроен рыцарский турнир, в котором участвовало человек двадцать.
Роль верховых лошадей исполняли старшие ребята, в том числе и негр. Сражающиеся построились двумя шеренгами на расстоянии примерно десяти метров одна от другой. По сигналу они бросались вперед с диким визгом и ржанием, точно скачущие во весь опор боевые кони. Всадники сшибались на лету, и каждый, хватая противника за волосы, изо всех сил старался выбить его из седла, а кони тем временем норовили подставить друг другу ножку. Поминутно кто-нибудь из бойцов валился наземь, и свирепый победитель немедленно бросался на другую жертву.
Игра эта мне очень понравилась, но наши учителя в школе Шартрё ни за что бы ее не разрешили. Я оглядывался, ища классного надзирателя; сейчас он, конечно, начнет оставлять всех подряд в классе после уроков. Я увидел какого-то человека, который прохаживался по двору, заложив руки за спину. Это был худощавый юноша в черной фетровой шляпе с широкими полями. Он о чем-то глубоко задумался. Каждый раз, проходя мимо поля боя, этот юноша вскидывал глаза на сражающихся с полнейшим безразличием, и у меня сложилось впечатление, что он решит прервать свою прогулку, только если понадобится установить чью-либо смерть.
Непрерывно прибывали новые ученики; «старички», чувствуя себя непринужденно, стремительно вбегали во двор, кричали во все горло и тут же бросались в схватку. Я с удовольствием заметил еще такие же новые блузы, как моя, которые не решались продвинуться дальше и ни с кем не разговаривали. Один из этих новичков стал рядом со мною, не сводя глаз с дерущихся. Помолчав, он спросил:
— Ты новенький?
— Да. А ты?
— Я тоже.
Он был мал ростом, почти крошка. Черные блестящие кудри оттеняли матовую бледность его лица. Глаза мальчика отливали блеском антрацита, а на висках просвечивали тонкие голубые жилки.
— Ты откуда?
— Из начальной школы с улицы Лоди.
— А я из школы на Шартрё. Мы сразу подружились.
— В каком ты классе? — спросил я.
— В шестом «Б»1.
— А я в шестом «А»2.
— Значит, мы не в одном классе, но уроки будем делать вместе, в седьмой классной.
— Как твоя фамилия?
— Олива.
Я вздрогнул.
— Это ты прошел первым по конкурсу на стипендию? Он чуть-чуть покраснел.
— Я. Кто тебе сказал?
— Я прошел вторым! Лицо его просияло улыбкой.
— Но это же просто удивительно!
Я тоже считал, что нашей встречей мы обязаны чудесному случаю, прихоти судьбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
«Плохое начало», — подумал я, а отцу пришлось тащить Поля за руку: он поминутно оборачивался, проверяя, не защелкнулась ли сзади дверь, отрезав ему выход на волю.
Мы миновали дворик, залитый асфальтом, точно тротуар, и вошли в здание через дверь с низким проемом, казавшуюся особенно узкой из-за толстых, в метр толщиной, стен.
Выйдя из— под свода этого крохотного туннеля, мы очутились в коридоре с высоким, точно в церкви, потолком.
По черным и белым плитам пола, уходившим в неоглядную даль, сновали взад и вперед ученики всех возрастов. Самых младших сопровождали взрослые мужчины или нарядно одетые дамы — очевидно, родители.
На стыке двух коридоров мы нашли главного надзирателя, стоявшего у двери своего кабинета.
Это был низенький толстяк с бородкой клином и густыми седоватыми усами. Из петлицы у него свисало, раскачиваясь, пенсне на черной шелковой тесьме. На нем была круглая бархатная шапочка, серая, как его сюртук.
Толпа детей и родителей обступила надзирателя, он просматривал протянутые ему листки, указывая ученикам, куда они должны идти. Но в этом роковом месте родители теряли право сопровождать своих детей. Начинались прощальные объятия; я заметил какого-то белокурого малыша, который плакал, ухватившись за руку матери.
— Это, наверно, пансионер, — предположил отец, — он не увидится с родителями до рождества.
Услышав о таком жестоком обращении с детьми, Поль даже прослезился.
Жозеф подал мой листок главному надзирателю. Заглянув в него, надзиратель, не задумываясь, сказал мне:
— Третья дверь налево. Пройдите в классную комнату, оставьте там ваши вещи и ждите во дворе «младших».
Он обращался ко мне на «вы»!
Я понимал, что отцу хотелось бы с ним поговорить, но перед глазами главного надзирателя замелькали другие листки, и он продолжал рассылать учеников во все концы, словно сдавал карты за карточным столом.
— Идем, — поторопил Поля отец. — У нас ведь сегодня тоже первый день занятий, нам нельзя опаздывать.
Он поцеловал меня, а я — Поля, который не мог сдержать слез.
— Не плачь, — сказал я. — Я же не останусь здесь до рождества, я приду домой вечером.
— Ты мне все расскажешь?
— Все-все.
— Идем! — повторил Жозеф. — Бежим! Уже без четверти восемь!
И он увел Поля, а я пошел вперед.
Я добрел до третьей двери. Оглянулся. Сквозь снующую толпу я увидел своих. Оба стояли у сводчатого выхода; они смотрели на меня, и Поль, подняв ручонку, помахивал ею в знак прощания.
***
Чтобы добраться до рекреационного двора, мне понадобилось пройти через помещение, которое главный надзиратель назвал классной комнатой.
Это был попросту класс, где тремя рядами тянулись двухместные парты, а против них, на помосте, казавшемся мне сверхъестественно высоким, стояла кафедра. Вдоль стен, на уровне моей головы, вереницей расположились висячие шкафчики.
Увидев на партах школьные портфели и стопки книг, перевязанные ремнями, я скинул свой ранец, вынул блузу и, натянув ее поверх своего костюма, побежал во двор «младших».
Под старыми платанами, которые уже выжелтила осень, собралось десятка три мальчиков.
Мне сразу бросились в глаза пять-шесть китайцев (на самом деле это были аннамиты [53]), негр и какой-то курчавый смуглый мальчик. Впоследствии я узнал, что он сын влиятельного алжирского сановника. Остальные же оказались обыкновенными школьниками.
Некоторые из них пришли в новеньких парадных костюмах, но большинство лицеистов щеголяло мятыми и потрепанными черными блузами, дырявыми и криво застегнутыми за отсутствием пуговиц.
Зато моя чересчур старательно отутюженная блуза топорщилась несгибаемыми складками и сияла во всю свою люстриновую мочь, а неразношенные башмаки, жавшие в лодыжке, при каждом шаге взвизгивали: «Уйди, уйди, уйди, уйди!»
Я боялся, как бы моя обмундировка не выдала во мне новичка; но мальчики — иные из них были на год-два старше меня — уже затеяли разные игры, целиком занявшие их внимание.
Играли в шарики [54] и в чехарду. Посреди двора был устроен рыцарский турнир, в котором участвовало человек двадцать.
Роль верховых лошадей исполняли старшие ребята, в том числе и негр. Сражающиеся построились двумя шеренгами на расстоянии примерно десяти метров одна от другой. По сигналу они бросались вперед с диким визгом и ржанием, точно скачущие во весь опор боевые кони. Всадники сшибались на лету, и каждый, хватая противника за волосы, изо всех сил старался выбить его из седла, а кони тем временем норовили подставить друг другу ножку. Поминутно кто-нибудь из бойцов валился наземь, и свирепый победитель немедленно бросался на другую жертву.
Игра эта мне очень понравилась, но наши учителя в школе Шартрё ни за что бы ее не разрешили. Я оглядывался, ища классного надзирателя; сейчас он, конечно, начнет оставлять всех подряд в классе после уроков. Я увидел какого-то человека, который прохаживался по двору, заложив руки за спину. Это был худощавый юноша в черной фетровой шляпе с широкими полями. Он о чем-то глубоко задумался. Каждый раз, проходя мимо поля боя, этот юноша вскидывал глаза на сражающихся с полнейшим безразличием, и у меня сложилось впечатление, что он решит прервать свою прогулку, только если понадобится установить чью-либо смерть.
Непрерывно прибывали новые ученики; «старички», чувствуя себя непринужденно, стремительно вбегали во двор, кричали во все горло и тут же бросались в схватку. Я с удовольствием заметил еще такие же новые блузы, как моя, которые не решались продвинуться дальше и ни с кем не разговаривали. Один из этих новичков стал рядом со мною, не сводя глаз с дерущихся. Помолчав, он спросил:
— Ты новенький?
— Да. А ты?
— Я тоже.
Он был мал ростом, почти крошка. Черные блестящие кудри оттеняли матовую бледность его лица. Глаза мальчика отливали блеском антрацита, а на висках просвечивали тонкие голубые жилки.
— Ты откуда?
— Из начальной школы с улицы Лоди.
— А я из школы на Шартрё. Мы сразу подружились.
— В каком ты классе? — спросил я.
— В шестом «Б»1.
— А я в шестом «А»2.
— Значит, мы не в одном классе, но уроки будем делать вместе, в седьмой классной.
— Как твоя фамилия?
— Олива.
Я вздрогнул.
— Это ты прошел первым по конкурсу на стипендию? Он чуть-чуть покраснел.
— Я. Кто тебе сказал?
— Я прошел вторым! Лицо его просияло улыбкой.
— Но это же просто удивительно!
Я тоже считал, что нашей встречей мы обязаны чудесному случаю, прихоти судьбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102