Но вдруг я заметил, что один уголок его рта чуть-чуть шевелится; мой сосед повторил свой вопрос.
Я восхитился его техникой и, пытаясь ему подражать, ответил таким же способом:
— Шестой «А»2.
— Вот здорово! — сказал он. — Я тоже. А ты не из младших классов лицея?
— Нет. Я учился в школе на Шартрё.
— А я и раньше был в лицее. Я остался на второй год в шестом из-за латыни.
Я не понял этого выражения и подумал, что он хочет второй раз пройти латынь. Сосед продолжал:
— Ты хороший ученик?
— Не знаю. Вообще-то я прошел вторым по конкурсу на стипендию.
— Ого! — обрадовался он. — Красота! А я ничегошеньки не знаю. Будешь давать мне списывать.
— Списывать что?
— Письменные работы, черт подери! А чтоб не заметили, я понаставлю ошибок, и тогда…
Он весело потирал руки.
Я был поражен. Списывать постыдно. И он еще говорит, что прибегает к этому не в случае крайней необходимости, а постоянно! Если бы Жозеф или дядя Жюль его слышали, они, конечно, запретили бы мне с ним водиться. И к тому же давать списывать опасно. Когда есть две одинаковые письменные работы, учитель не может узнать, которая из них обман, и чрезмерно великодушный сообщник часто бывает наказан как обманщик.
Я решил поделиться во время перемены этими опасениями со своим соседом-циником, как вдруг, к моему большому удивлению, в коридоре забил барабан и все в классной встали. Мы выстроились в линейку перед дверью, она сама отворилась, на пороге показался надзиратель, дежурящий на перемене, и сказал только: «Идите!»
Мы пошли за ним.
— Куда? — спросил я соседа.
— В класс. Наверх, в экстернат.
Мы шли вдоль стен мрачного коридора, скудно освещенного полуциркульными окнами, уходившими далеко ввысь, под тяжелые романские своды, которые отзывались эхом на каждый звук, словно своды собора.
Вот было раздолье эху, когда барабанщик отбивал шаг лицея! Барабанная дробь врывалась, как громоподобный ураган звуков; отраженные сводами, они ударялись об пол, потом с новой силой гремели, подхваченные боковым эхом, и во весь опор мчались дальше, сотрясая древние своды и звенящие оконные стекла…
Мы пришли к лестнице. Лицей был построен не на ровной плоскости, а на склоне, поэтому рекреационные дворы экстерната и классы помещались этажом выше.
Лестница вывела нас на галерею с четырехгранными колоннами, окружавшую с трех сторон широкий двор экстерната; четвертую его сторону замыкала очень длинная грязно-серая стена, которую мало украшали выстроившиеся шеренгой низенькие кабины двенадцати уборных.
Наши ряды сразу же растворились в несметной толпе учеников, заполнивших галерею. Почти все они были старше нас. Некоторые даже носили маленькие усики; я принял этих юношей за учителей и удивился, что их так много. Мой спутник вывел меня из заблуждения.
— Это, — сказал он, — ученики из «фило» и «мателем» [56].
Загадочный ответ требовал разъяснения; но я был слишком озабочен, стараясь не потерять своего проводника в окружающей нас сутолоке, а он как ни в чем не бывало весело расталкивал толпу, обмениваясь на ходу приветствиями или переругиваясь с разными мальчишками, нашими ровесниками.
Мало— помалу, ныряя в этом потоке, лавируя между водоворотами и встречными течениями, мой лоцман доставил меня на буксире к месту наших занятий.
***
Это была огромная комната. В глубине — четыре окна, откуда видна листва платанов, растущих во дворе интерната. Слева — очень длинные скамьи на семь-восемь мест, расположенные амфитеатром на деревянных ступенях. Справа от двери — печка, затем большая классная доска на подставке и, наконец, стоящая на возвышении кафедра, а за нею — учитель.
Человек этот отличался необыкновенной тучностью. Его розовые жирные щеки почти лежали на массивных плечах; лицо его несколько удлиняла холеная белокурая борода, чуть-чуть завитая. В петлице черного пиджака поблескивала шелковая фиолетовая ленточка. «Академические пальмы»! Надежда и мечта моего отца, орден, который так хотелось ему получить, когда он выйдет в отставку! Точно такая же ленточка прославила директора нашей школы на Шартрё. Я был хоть и польщен, но и встревожен, что мой здешний учитель носит директорский орден.
Нас обогнала большая группа лицеистов, и я с удивлением смотрел, как эти мальчики молча оттирают друг друга, сражаясь за места в первых рядах.
Это экстерны! — сказал мой новый приятель. — Они любят выставляться. Пошли скорей!
Он потащил меня к двум еще свободным местам на краю предпоследнего ряда скамей, как раз у окна, выходившего на галерею
Там мы и уселись, чинно и мирно. На самой последней скамье, за нами уже, сидели два незнакомца, довольно-таки великовозрастные для шестиклассников. Они встретили моего приятеля подмигиванием и насмешливыми улыбками.
И ты тоже? — вполголоса спросил тот, что был постарше Да, из-за латыни.
И мой сосед сообщил мне, чуть шевеля уголком рта: Они тоже второгодники. А что это значит?
Он был изумлен такой наивностью, едва верил своим ушам Затем снисходительно объяснил:
Это значит, что приходится опять учиться в шестом классе, раз нас не захотели перевести в пятый!
Я искренне огорчился, узнав, что мой друг — лодырь, хоть, в сущности, это было неудивительно: я ведь уже знал, что он собирается у меня списывать.
Раскладывая на парте свои тетради и вставочки, я поглядывал на нашего преподавателя латыни, который созерцал свою паству с безмятежным спокойствием.
Стараясь говорить возможно тише, я спросил: Ты его знаешь?
Нет, — ответил мой сосед, — в прошлом году я учился в классе «А»1, у другого Про этого я знаю только, что его зовут Сократ
Нам пришлось прервать разговор, потому что господин Сократ на нас посмотрел. Но это имя меня заинтриговало; по моим сведениям, один Сократ [57] уже был: греческий поэт, который прогуливался с друзьями под платанами и кончил жизнь самоубийством, выпив настой «сигута» — так я произносил слово «цикута». Может, нашему учителю дали «Академические пальмы» за то, что он родственник того Сократа?
Стояла глубокая тишина. Никто не знал латиниста. В этот памятный мне первый день почти все мы чувствовали себя здесь чужими и одинокими: класс еще не сформировался.
Господин Сократ начал с того, что продиктовал нам список нужных учебных пособий. Список занял целую страницу в тетрадке, и этот комплект книг должен был стоить очень дорого. Но я не испугался за отцовский карман: ведь в кармане у нас уже была моя стипендия и лицей бесплатно давал мне все учебники.
Продиктовав список пособий, господин Сократ подошел к доске и преспокойно написал на ней склонение розы, сказав, что это наш урок на завтра.
Пока учитель каллиграфическим почерком выводил по-латыни слова «аблативус абсолютус» [58], мой сосед-циник спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102