Эти фрагменты одной и той же носовой фигуры на разных стадиях исполнения своим обилием напоминали резные статуи, устанавливаемые в память погибших в морских часовнях, тем самым придавая жилищу кощунственно-эротичный вид. Жюльен почувствовал, как у него запылали щеки, ему стало не по себе. В незаконченных творениях Брюза он узнавал Клер прежних лет, Клер пятилетней давности, с ее дивными длинными волосами, которые прекрасно удались мастеру, сумевшему придать им текучесть и гибкость морской волны, упруго и дерзко набегающей на скалы, чтобы тут же взмыть вверх фонтаном белой пены.
— Это твоя мать, — прогремел Брюз, ставя на плиту эмалированный кофейник. — Потом я так и не создал ничего лучше. По правде говоря, война не сыграла роковой роли в моей карьере: так уж мне было на роду написано — плохо кончить. Я почувствовал это сразу, едва она впервые переступила порог мастерской.
Мальчик промолчал. Беспорядок, царивший в доме скульптора, производил гнетущее впечатление. И шагу нельзя было сделать, не наткнувшись на посуду из-под спиртного. В углу — топчан с набитым сухими водорослями матрасом, какими обычно пользуются поденщики во время жатвы. Одну из стен подпирал покосившийся книжный шкаф с наполовину обрушенными полками. То здесь, то там стояли пустые бутылки с торчащими из горлышек вполовину истаявшими свечками, с потолка свешивались несколько ржавых штормовых ламп. Помещение насквозь пропиталось запахами нечистого мужского тела и дешевого табака, но фигуры на стенах были так прекрасны, что остальное уже не имело значения.
— Где вы потеряли руку?
— Под Дюнкерком, — ответил Брюз, не сводя глаз с красных язычков пламени, нервно вылизывавших дно кофейника. — Все из-за паскуд англичан! Не захотели нас подобрать, оттеснили к морю. Я застрял между шлюпкой и бортом судна. Пришлось поднырнуть, но руку зажало, как в железных тисках. Ненавижу англичан! Предпочитаю иметь дело с немцами. Впрочем, теперь не важно. Фрицы уберутся, а америкашки сцепятся с русскими. Одна война сменит другую, только и всего. Не успели выучить немецкий, как пришла пора осваивать язык «мужиков».
Он вылил кофе в жестяную кружку, не предложив его Жюльену. Взгляд скульптора пьяно блуждал, перескакивая с предмета на предмет и ни на чем не останавливаясь.
— В конце концов, потеря руки помогла мне выбраться из всего этого дерьма. Зато теперь я поднаторел в изготовлении тотемов. Ха-ха! Негритянские идолы. Поселюсь-ка я, пожалуй, в Африке и налажу производство божков за умеренную плату! От туристов не будет отбоя! Стану всем рассказывать, что руку мне отгрызли аборигены из племени людоедов, это добавит колорита.
— Вы вытачивали для деда носовые фигуры? — спросил Жюльен.
— Да, для судов Адмирала. И это я — Бенжамен Брюз, чей отец работал с мрамором в мастерской Родена, был его учеником! Думаешь, по сравнению с отцом я опустил планку? Да ничуть! Мне мое занятие нравилось. Терпеть не могу Париж, все эти дворцы искусств, критиков, выставки. Ни за что не стал бы лизать задницы журналистам и толстосумам. И уж никак не подошла бы мне шестидесятилетняя карга-банкирша, которой я был бы очень и очень обязан за ее меценатство! Кстати, я никогда не любил камень — мрамор или гранит, — холодный, мертвый материал! Другое дело дерево — оно живое! Когда работаешь с деревом, чувствуешь, как по нему струится сок, пальцы становятся маслянистыми, словно вымазанными кровью. Кажется, ты не скульптор — хирург! Камень хорош для надгробных памятников и склепов. Мальчишкой я любил вырезать что-нибудь на коре живых деревьев, а потом наблюдал, как это место зарастает. Оно затягивалось подобно ране, и дерево продолжало жить. Порой, если надрез не был глубоким, и следа не оставалось. В камне ничто не зарубцовывается — если выдолблено, то на века. А дерево…
Брюз прервался и отхлебнул кофе, в которое бросил щепоть соли, достав ее из мешочка. Пил он жадно, большими глотками, мутная жидкость каплями стекала по усам.
— Мне нравилось работать на Адмирала — вот кто был настоящий сеньор, господин! Он сокрушался, что строительство деревянных судов приходит в упадок. Да и я, признаюсь, тоже. Моей мечтой было трудиться на верфях Людовика Четырнадцатого в период подъема французского парусного флота, изготавливать носовые фигуры для фрегатов, тараны для королевских галер, украшать резьбой средние надстройки трехмачтовиков. Настоящее дело! Твой дед предпринимал все возможное для увековечивания этой традиции, продолжал ставить на яхты носовые фигуры. Но разве могут яхты сравниться с военными кораблями флота Короля-Солнца? Носовая фигура не просто украшение, а своего рода талисман, оберегающий судно, что-то наподобие идола, божка, который его везде сопровождает, направляет, становится его душой…
Монолог скульптора обещал растянуться на долгие часы, и Жюльен решил направить его в нужное русло. Брюз, словно догадавшись о намерении мальчика, тяжело вздохнул.
— Тебе-то на все плевать, и это в порядке вещей, а вот меня приводила в трепет одна мысль о том, что мои скульптуры бороздят океаны, нависая над пропастью и заглядывая в вечность, а морские волны бьют им в лицо. Совсем не то, что мертвые истуканы, выставленные в галереях или парках. Обычные статуи — это предметы мебели, вроде буфетов, хрупкие поделки, которые нужно оберегать от дождя и солнца, игрушки для мелких людишек, обывателей!
— Значит, дед… — напомнил мальчик.
— Адмирал давал мне заказы, — проговорил Брюз, и в голосе его послышались грустные нотки. — Много лет все шло как по маслу. Но в один прекрасный день, незадолго до свадьбы сына, он попросил меня выточить носовую фигуру наяды, придав ей облик молодой женщины, с которой обещал меня познакомить. Речь шла о яхте, которую Адмирал строил для собственного пользования и собирался назвать «Разбойница». Обычно он не интересовался натурщицами, но на этот раз вел себя странно: говоря о будущей модели, краснел как мальчишка, старательно подбирал слова. Однажды утром он привел с собой девушку. Ее звали Клер. Красивая, но не только — в ней было нечто большее, чем красота. Истинная разбойница, дикарка, хищница, привыкшая питаться плотью мужчин, если ты понимаешь, о чем я. А сверх всего — мраморная гордыня античной статуи, которая сразу воздвигает между ней и остальным миром невидимую стену, делает невозможным любое прикосновение, самый невинный жест в ее сторону. Я видел Клер обнаженной, но никогда и пальцем до нее не дотронулся. Грудь, бедра — Бог свидетель, уж я-то их повидал! В мастерской отца на меня, тринадцатилетнего мальчишку, они уже не производили никакого впечатления: мясо — только и всего. На девиц я смотрел, как на коров или кобыл, — взглядом профессионала, отмечая дефекты сложения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
— Это твоя мать, — прогремел Брюз, ставя на плиту эмалированный кофейник. — Потом я так и не создал ничего лучше. По правде говоря, война не сыграла роковой роли в моей карьере: так уж мне было на роду написано — плохо кончить. Я почувствовал это сразу, едва она впервые переступила порог мастерской.
Мальчик промолчал. Беспорядок, царивший в доме скульптора, производил гнетущее впечатление. И шагу нельзя было сделать, не наткнувшись на посуду из-под спиртного. В углу — топчан с набитым сухими водорослями матрасом, какими обычно пользуются поденщики во время жатвы. Одну из стен подпирал покосившийся книжный шкаф с наполовину обрушенными полками. То здесь, то там стояли пустые бутылки с торчащими из горлышек вполовину истаявшими свечками, с потолка свешивались несколько ржавых штормовых ламп. Помещение насквозь пропиталось запахами нечистого мужского тела и дешевого табака, но фигуры на стенах были так прекрасны, что остальное уже не имело значения.
— Где вы потеряли руку?
— Под Дюнкерком, — ответил Брюз, не сводя глаз с красных язычков пламени, нервно вылизывавших дно кофейника. — Все из-за паскуд англичан! Не захотели нас подобрать, оттеснили к морю. Я застрял между шлюпкой и бортом судна. Пришлось поднырнуть, но руку зажало, как в железных тисках. Ненавижу англичан! Предпочитаю иметь дело с немцами. Впрочем, теперь не важно. Фрицы уберутся, а америкашки сцепятся с русскими. Одна война сменит другую, только и всего. Не успели выучить немецкий, как пришла пора осваивать язык «мужиков».
Он вылил кофе в жестяную кружку, не предложив его Жюльену. Взгляд скульптора пьяно блуждал, перескакивая с предмета на предмет и ни на чем не останавливаясь.
— В конце концов, потеря руки помогла мне выбраться из всего этого дерьма. Зато теперь я поднаторел в изготовлении тотемов. Ха-ха! Негритянские идолы. Поселюсь-ка я, пожалуй, в Африке и налажу производство божков за умеренную плату! От туристов не будет отбоя! Стану всем рассказывать, что руку мне отгрызли аборигены из племени людоедов, это добавит колорита.
— Вы вытачивали для деда носовые фигуры? — спросил Жюльен.
— Да, для судов Адмирала. И это я — Бенжамен Брюз, чей отец работал с мрамором в мастерской Родена, был его учеником! Думаешь, по сравнению с отцом я опустил планку? Да ничуть! Мне мое занятие нравилось. Терпеть не могу Париж, все эти дворцы искусств, критиков, выставки. Ни за что не стал бы лизать задницы журналистам и толстосумам. И уж никак не подошла бы мне шестидесятилетняя карга-банкирша, которой я был бы очень и очень обязан за ее меценатство! Кстати, я никогда не любил камень — мрамор или гранит, — холодный, мертвый материал! Другое дело дерево — оно живое! Когда работаешь с деревом, чувствуешь, как по нему струится сок, пальцы становятся маслянистыми, словно вымазанными кровью. Кажется, ты не скульптор — хирург! Камень хорош для надгробных памятников и склепов. Мальчишкой я любил вырезать что-нибудь на коре живых деревьев, а потом наблюдал, как это место зарастает. Оно затягивалось подобно ране, и дерево продолжало жить. Порой, если надрез не был глубоким, и следа не оставалось. В камне ничто не зарубцовывается — если выдолблено, то на века. А дерево…
Брюз прервался и отхлебнул кофе, в которое бросил щепоть соли, достав ее из мешочка. Пил он жадно, большими глотками, мутная жидкость каплями стекала по усам.
— Мне нравилось работать на Адмирала — вот кто был настоящий сеньор, господин! Он сокрушался, что строительство деревянных судов приходит в упадок. Да и я, признаюсь, тоже. Моей мечтой было трудиться на верфях Людовика Четырнадцатого в период подъема французского парусного флота, изготавливать носовые фигуры для фрегатов, тараны для королевских галер, украшать резьбой средние надстройки трехмачтовиков. Настоящее дело! Твой дед предпринимал все возможное для увековечивания этой традиции, продолжал ставить на яхты носовые фигуры. Но разве могут яхты сравниться с военными кораблями флота Короля-Солнца? Носовая фигура не просто украшение, а своего рода талисман, оберегающий судно, что-то наподобие идола, божка, который его везде сопровождает, направляет, становится его душой…
Монолог скульптора обещал растянуться на долгие часы, и Жюльен решил направить его в нужное русло. Брюз, словно догадавшись о намерении мальчика, тяжело вздохнул.
— Тебе-то на все плевать, и это в порядке вещей, а вот меня приводила в трепет одна мысль о том, что мои скульптуры бороздят океаны, нависая над пропастью и заглядывая в вечность, а морские волны бьют им в лицо. Совсем не то, что мертвые истуканы, выставленные в галереях или парках. Обычные статуи — это предметы мебели, вроде буфетов, хрупкие поделки, которые нужно оберегать от дождя и солнца, игрушки для мелких людишек, обывателей!
— Значит, дед… — напомнил мальчик.
— Адмирал давал мне заказы, — проговорил Брюз, и в голосе его послышались грустные нотки. — Много лет все шло как по маслу. Но в один прекрасный день, незадолго до свадьбы сына, он попросил меня выточить носовую фигуру наяды, придав ей облик молодой женщины, с которой обещал меня познакомить. Речь шла о яхте, которую Адмирал строил для собственного пользования и собирался назвать «Разбойница». Обычно он не интересовался натурщицами, но на этот раз вел себя странно: говоря о будущей модели, краснел как мальчишка, старательно подбирал слова. Однажды утром он привел с собой девушку. Ее звали Клер. Красивая, но не только — в ней было нечто большее, чем красота. Истинная разбойница, дикарка, хищница, привыкшая питаться плотью мужчин, если ты понимаешь, о чем я. А сверх всего — мраморная гордыня античной статуи, которая сразу воздвигает между ней и остальным миром невидимую стену, делает невозможным любое прикосновение, самый невинный жест в ее сторону. Я видел Клер обнаженной, но никогда и пальцем до нее не дотронулся. Грудь, бедра — Бог свидетель, уж я-то их повидал! В мастерской отца на меня, тринадцатилетнего мальчишку, они уже не производили никакого впечатления: мясо — только и всего. На девиц я смотрел, как на коров или кобыл, — взглядом профессионала, отмечая дефекты сложения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88