Уже иные двинулись в соседнюю палату, где вновь начались представления скоморохов. И уже незаметно посвященные пробирались к началу столов и под смех, говор и шумную суету молодежи, заграждавшую их паче занавеса, один по одному проходили узким боковым переходом, подымаясь в особый Марфин покой, тот самый, где она принимала Пимена, сегодня освобожденный от лишней утвари, и рассаживались на заранее принесенные стульцы, кресла и скамьи.
Подошли и Василий Селезнев с Дмитрием. Лица построжели. Иван явно не шел ни на какие уступки. Война, почти решенная сторонниками Борецких, теперь становилась явью для всех.
Марфа была единственная из жонок в этом собрании матерых мужиков, по сути
— Совете господ, ибо налицо были все старейшие посадники от пяти концов: Иван Лукинич, он же и степенной, от Плотницкого, Якоб Короб от Неревского, Феофилат Захарьин от Загородья, Лука Федоров от Людина конца и Иван Своеземцев от Славны. Были тут и почти все крупные бояре, от которых зависела новгородская политика (кроме Захарии Овина, но и за него предстательствовал брат, Кузьма). То, что решат они, будет уже решением боярского совета, совета сорока, или Совета господ, который, впрочем, должен был собраться позже, в Грановитой палате архиепископского дворца и под председательством самого архиепископа.
«Как Иона?» — молчаливо повисло в воздухе. Не живой и не мертвый, владыка связывал руки, все еще не назначив восприемника, хоть никто и не сомневался, что восприемником будет Пимен.
— Силы много у князя! Надеяться нать только, ежели после Казани с Ордой у их возможет грызня произойти!
— Что бают на Москвы?
Онаньин поиграл бровями, ответил раздумчиво:
— Слух есть, король Казимир подсылал татарина Кирея послом к царю Ахмату, подымать Орду на Ивана. Тот Кирей беглый холоп Иванов. Еще дед Ивана, Василий Дмитрич, Киреева деда, Мисюря купил. От того Мисюря Амурат, от Амурата — Кирей, все при дворе великих князей Московских выросли. Так что, надо полагать, знал немало! Посла перехватили. Сарай тем часом вятичи пограбили изгоном, отай подошли. Ахмат кочевал с Ордой, не поспел воротитьце… Дак вот и полагайте тут!
— Как дела в Литве, поможет ли Казимир? — озабоченно вопросил Яков Короб, беспокойно обегая мягкими серыми глазами суровые лица вятших.
Супясь, из своего угла подал голос Иван Кузьмин:
— Договорная не подписана! Спорим… Вече должно решить.
— Как житьи, как купечество?
Киприян Арзубьев положил на стол жилистые кулаки, ответил твердо:
— Житьи не подведут. Думаю, и вече перетянем!
Панфил огладил бороду, вздохнул:
— Марко мой за иваньское купечество ручаетце!
Прочие молчали, но похоже было, что мнение Борецких перевешивало. И все же какой-то окончательной искры, чтобы тотчас и совсем порвать с Москвой, не хватало. Феофилат вздохнул из глубины своего мягкого чрева, сощурил глаза, как сытый кот, показал рукой извилисто:
— Лучше бы эдак! Как издревле было: против суздальцев — Чернигов, против Твери — Москва, против Москвы — Литва, а Новгород со всема в мире и спокое…
Тут взорвался старый Богдан.
— Хорош мир! У меня сын убит под Русой! — глядя прямо перед собой, как с вечевой ступени, он громко заговорил:
— Князи русстии суть рода варяжска, приглашены мужами новгородскими в первые времена, князь Рурик, и Синеус, и Трувор. От Рурика и род княжеский. А посадник первый Гостомысл, от кореня нашего, изначального, и все мы, великие мужи новогородские, старейшие князей великих! И волость нашу одержим вольно и самовластно по грамотам Ярославлим, како заповедовал нам Ярослав Мудрый киевский, в прадедни веки. А что поминают Владимира Мономаха да Олександра Невского, яко сии суть вмешивались в суд и волости господина Новгорода, дак пусть не величаются! Московские князи от того корня младших ветвей, а старейшие суть ростовские да суздальские князи. По роду наш служилый князь, Василий Васильич Горбатый-Суздальский родовитее князей московских!
По праву лествичного наследия, что заповедал Владимир Мономах, не Василий Васильич Темный, а Юрий Дмитрич должен был княжить на московском столе! А за ним Дмитрий Юрьевич Шемяка, иже опочил и похоронен у нас, в Юрьеве, и принимали мы его как великого князя, та была честь! И мы, братия, в посадничестве и во князьях вольны суть! — Он пристукнул посохом, загородив глаза мохнатыми серыми бровями. Руки на посохе не дрожат, крепкие руки, власть держат и хозяйство ведут. Внуков еще не выделяет Богдан, каждую мелочь в хозяйстве помнит, как родословную.
Офонас Остафьевич пережевал сказанное, утвердился, свел плотные упрямые губы, сжал беззубый рот, отчего борода задралась вперед, кивнул согласно. Кузьма Григорьевич медленно склонил лобастую голову тем же братним, стойно Захарии Овина, движением толстой шеи. Молодые — необычайно серьезный Тучин и насупленный, исподлобья сторожко следящий за стариками Василий Селезнев — только молча переглянулись, для них уже все было решено. У Луки Федорова жалко вспотело лицо. Казимер, старый герой Русы, забегал глазами. В Совете одних стариков он бы и выказал сомнения, но тот подлый маленький страх, который он тщательно скрывал все эти долгие годы, страх, появившийся впервые в тот миг, когда он, раненый, пересев на чужого коня, бежал с поля боя, бросив на произвол судьбы Михаила Тучу, лучшего друга своего, страх перед Москвой и постоянная боязнь того, что о его страхе кто-нибудь узнает, не позволили ему возразить, особенно в присутствии молодежи, и он вослед Офонасу утвердительно кивнул головой.
Александр Самсонов строго спросил:
— Что мы придаем королю Казимиру?
— Десять соляных варниц в Русе и суд через год, — ответил Дмитрий Борецкий.
— Чтобы наместник был греческой веры!
— То сказано уже, — вмешался Селезнев. — И чтобы ропаты не строили католические в Новгородской земле, записали!
Марфа, побледнев лицом, только слушала, переводя глаза с одного на другого. Иван Лукинич сидел задумавшись. Усталость, телесная и душевная, не покидавшая его последнее время, угнетала его паче болести.
Он ездил в Литву, и не раз, он начинал эту борьбу, когда еще о Марфе мало кто и слышал… В могиле Федор Яковлич, в могиле Есиф Андреянович Горошков, в могиле Григорий Данилыч, в могиле Василий Степаныч Своеземцев, в могиле Григорий Кириллыч Посахно, в могиле великий владыка Евфимий и при смерти Иона, который умел утишать гнев Василия Темного. Он лично помнил две последние войны с Москвой, и оба раза — унылость и разброд после разгромов. Он сам был с ратью под Русой и бежал, раненный в лицо. Шрам от глаза до скулы и доднесь напоминает об этом. И каждый раз повторялось все то ж. Москва росла, как опара, вылезающая из квашни. Молодой великий князь Иван упорен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146
Подошли и Василий Селезнев с Дмитрием. Лица построжели. Иван явно не шел ни на какие уступки. Война, почти решенная сторонниками Борецких, теперь становилась явью для всех.
Марфа была единственная из жонок в этом собрании матерых мужиков, по сути
— Совете господ, ибо налицо были все старейшие посадники от пяти концов: Иван Лукинич, он же и степенной, от Плотницкого, Якоб Короб от Неревского, Феофилат Захарьин от Загородья, Лука Федоров от Людина конца и Иван Своеземцев от Славны. Были тут и почти все крупные бояре, от которых зависела новгородская политика (кроме Захарии Овина, но и за него предстательствовал брат, Кузьма). То, что решат они, будет уже решением боярского совета, совета сорока, или Совета господ, который, впрочем, должен был собраться позже, в Грановитой палате архиепископского дворца и под председательством самого архиепископа.
«Как Иона?» — молчаливо повисло в воздухе. Не живой и не мертвый, владыка связывал руки, все еще не назначив восприемника, хоть никто и не сомневался, что восприемником будет Пимен.
— Силы много у князя! Надеяться нать только, ежели после Казани с Ордой у их возможет грызня произойти!
— Что бают на Москвы?
Онаньин поиграл бровями, ответил раздумчиво:
— Слух есть, король Казимир подсылал татарина Кирея послом к царю Ахмату, подымать Орду на Ивана. Тот Кирей беглый холоп Иванов. Еще дед Ивана, Василий Дмитрич, Киреева деда, Мисюря купил. От того Мисюря Амурат, от Амурата — Кирей, все при дворе великих князей Московских выросли. Так что, надо полагать, знал немало! Посла перехватили. Сарай тем часом вятичи пограбили изгоном, отай подошли. Ахмат кочевал с Ордой, не поспел воротитьце… Дак вот и полагайте тут!
— Как дела в Литве, поможет ли Казимир? — озабоченно вопросил Яков Короб, беспокойно обегая мягкими серыми глазами суровые лица вятших.
Супясь, из своего угла подал голос Иван Кузьмин:
— Договорная не подписана! Спорим… Вече должно решить.
— Как житьи, как купечество?
Киприян Арзубьев положил на стол жилистые кулаки, ответил твердо:
— Житьи не подведут. Думаю, и вече перетянем!
Панфил огладил бороду, вздохнул:
— Марко мой за иваньское купечество ручаетце!
Прочие молчали, но похоже было, что мнение Борецких перевешивало. И все же какой-то окончательной искры, чтобы тотчас и совсем порвать с Москвой, не хватало. Феофилат вздохнул из глубины своего мягкого чрева, сощурил глаза, как сытый кот, показал рукой извилисто:
— Лучше бы эдак! Как издревле было: против суздальцев — Чернигов, против Твери — Москва, против Москвы — Литва, а Новгород со всема в мире и спокое…
Тут взорвался старый Богдан.
— Хорош мир! У меня сын убит под Русой! — глядя прямо перед собой, как с вечевой ступени, он громко заговорил:
— Князи русстии суть рода варяжска, приглашены мужами новгородскими в первые времена, князь Рурик, и Синеус, и Трувор. От Рурика и род княжеский. А посадник первый Гостомысл, от кореня нашего, изначального, и все мы, великие мужи новогородские, старейшие князей великих! И волость нашу одержим вольно и самовластно по грамотам Ярославлим, како заповедовал нам Ярослав Мудрый киевский, в прадедни веки. А что поминают Владимира Мономаха да Олександра Невского, яко сии суть вмешивались в суд и волости господина Новгорода, дак пусть не величаются! Московские князи от того корня младших ветвей, а старейшие суть ростовские да суздальские князи. По роду наш служилый князь, Василий Васильич Горбатый-Суздальский родовитее князей московских!
По праву лествичного наследия, что заповедал Владимир Мономах, не Василий Васильич Темный, а Юрий Дмитрич должен был княжить на московском столе! А за ним Дмитрий Юрьевич Шемяка, иже опочил и похоронен у нас, в Юрьеве, и принимали мы его как великого князя, та была честь! И мы, братия, в посадничестве и во князьях вольны суть! — Он пристукнул посохом, загородив глаза мохнатыми серыми бровями. Руки на посохе не дрожат, крепкие руки, власть держат и хозяйство ведут. Внуков еще не выделяет Богдан, каждую мелочь в хозяйстве помнит, как родословную.
Офонас Остафьевич пережевал сказанное, утвердился, свел плотные упрямые губы, сжал беззубый рот, отчего борода задралась вперед, кивнул согласно. Кузьма Григорьевич медленно склонил лобастую голову тем же братним, стойно Захарии Овина, движением толстой шеи. Молодые — необычайно серьезный Тучин и насупленный, исподлобья сторожко следящий за стариками Василий Селезнев — только молча переглянулись, для них уже все было решено. У Луки Федорова жалко вспотело лицо. Казимер, старый герой Русы, забегал глазами. В Совете одних стариков он бы и выказал сомнения, но тот подлый маленький страх, который он тщательно скрывал все эти долгие годы, страх, появившийся впервые в тот миг, когда он, раненый, пересев на чужого коня, бежал с поля боя, бросив на произвол судьбы Михаила Тучу, лучшего друга своего, страх перед Москвой и постоянная боязнь того, что о его страхе кто-нибудь узнает, не позволили ему возразить, особенно в присутствии молодежи, и он вослед Офонасу утвердительно кивнул головой.
Александр Самсонов строго спросил:
— Что мы придаем королю Казимиру?
— Десять соляных варниц в Русе и суд через год, — ответил Дмитрий Борецкий.
— Чтобы наместник был греческой веры!
— То сказано уже, — вмешался Селезнев. — И чтобы ропаты не строили католические в Новгородской земле, записали!
Марфа, побледнев лицом, только слушала, переводя глаза с одного на другого. Иван Лукинич сидел задумавшись. Усталость, телесная и душевная, не покидавшая его последнее время, угнетала его паче болести.
Он ездил в Литву, и не раз, он начинал эту борьбу, когда еще о Марфе мало кто и слышал… В могиле Федор Яковлич, в могиле Есиф Андреянович Горошков, в могиле Григорий Данилыч, в могиле Василий Степаныч Своеземцев, в могиле Григорий Кириллыч Посахно, в могиле великий владыка Евфимий и при смерти Иона, который умел утишать гнев Василия Темного. Он лично помнил две последние войны с Москвой, и оба раза — унылость и разброд после разгромов. Он сам был с ратью под Русой и бежал, раненный в лицо. Шрам от глаза до скулы и доднесь напоминает об этом. И каждый раз повторялось все то ж. Москва росла, как опара, вылезающая из квашни. Молодой великий князь Иван упорен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146