Он тотчас отстранил Пимена от заведования софийской казной и избрал себе духовника, старца Корнилия, сотоварища по Вяжицкой обители. В тот же день срывающимся голосом, визгливо, впервые он накричал на младшего кравчего (мстил через него Еремею) и, с неожиданной легкостью, удивившей его самого (он не знал, что легкость эта происходила от могущественной поддержки многих и властных лиц, которые ждали только, чтобы Феофил взял на себя почин этого дела), настоял на посольстве в Москву, к великому князю, за «опасной грамотой», на проезд в Москву его, Феофила, к московскому митрополиту Филиппу.
Разорванные после высылки великокняжеского наместника отношения с Москвой привели к тому, что положение на границе содеялось, яко ратное, и новому владыке для того, чтобы без задержки добраться до Москвы и быть рукоположенным митрополитом Филиппом в сан архиепископа новгородского, необходим был опас, подписанный великим князем Иваном. В Москву за опасом поехал Никита Ларионов, житий со Славны, и это был второй из назначенных Феофилом, в пику своему неревскому окружению, людей.
Сам для себя Феофил не хотел ни знать о московском розмирье, ни считаться с ним. Но тут, мало не через неделю, двадцать седьмого ноября, на двенадцатый день после его избрания подходило торжественное, установленное Евфимием Великим богослужение в память случившегося триста лет назад, при архиепископе Илие, разгрома суздальских войск Андрея Боголюбского под Новгородом, в честь чего при том же Евфимии была написана праздничная икона, самовидно и наглядно повествующая, как происходил этот разгром. И он — он! — только что отославший в Москву Никиту Ларионова, должен будет служить в торжественном архиепископском облачении, в алтабасном саккосе и цареградском омофории, в парчовых ризах и золотой митре владыки новгородского, умоляя Господа об одолении над Москвой! (Ибо именно таков был смысл названного празднества!) А тут, и еще прежде того, собрался Совет господ бояр, дабы утвердить договор с королем Казимиром.
— Какой договор, какой король! — Феофил даже замахал руками. — После, после!
Он еще не рукоположен, не поставлен… После! Пусть ответят из Москвы, пусть митрополит утвердит его на архиепископии. После можно будет и рассмотреть. Не торопясь. За февралем, в грядущем году…
Мягко, но настойчиво его убедили, что уже ничего нельзя отлагать, не только на тот год, но и на тот месяц, и даже на ту неделю. Ему прочли текст грамоты, он сам прочел ее четырежды. Из каждой строки глядела необъявленная война с Москвой.
Послание митрополита Филиппа было затвержено им наизусть, послание, каждым словом грозящее им, подобно граду Константина, карой небесной и гибелью за отпадение от Москвы, от православия и совращение в латынство.
«Бога бойтеся, а князя чтите!» — писал митрополит.
А тут, мало этого, из Москвы привезли новую грамоту, пространнейшую и ужаснейшую прежней: «Словеса, избранные от святых отец, о гордости величавых мужей новгородских», в коей уже прямо и неприкосновенно, со многою хулою, говорилось о Марфе Борецкой и ее детях.
А тут, в церкви святой Евфимии, от иконы «Богородицы» потекли слезы, и на Микитиной улице, в том же Плотницком конце, слезы текли от образа святого Николы, и те знаменья были к худу и пророчили беду Новгороду. Еще же передавали, незадолго до того, по осенине, на Федорове улице из тополья, от верха и из сучья вода капала, и то знаменье тоже было не на добро.
Нет, он знал, что ему делать! Твердо, хоть и с сожалением в сердце (был пятый день по избрании), он объявил, что никаких праздничных богослужений, никаких боярских Советов, никаких договоров и вообще ничего не состоится, ибо он слагает сан и уходит в монастырь.
Феофила бросились уговаривать со всех сторон: и тайные возлюбленники великого князя, — что еще будет в грозящей подняться кутерме, того и гляди, без всяких новых выборов поставят Пимена! И осторожные сторонники середины, коих было большинство, и даже сторонники войны, ибо в новой замятне, с выборами нового владыки, они рисковали упустить время и растерять добытое с таким трудом и архинетвердое единство боярской господы.
Перед Феофилом за один день прошли настоятели Юрьева, Хутыня, Аркажа, Онтоновского, Никольского-Неревского и Никольского в Загородьи, Пантелеймоновского, Благовещенского и иных, крупных и малых монастырей, архимандрит Феодосий, хутынский игумен Нафанаил, вяжицкий игумен Варлаам, назвавший его, увещевая, «сын мой» и недвусмысленно давший понять, что обитель не встретит его с любовью, ежели он отринет крест, данный ему Богом.
Явился Захария Овин, раздавивший Феофила прозрачно высказанным презрением и снисходительно-брезгливой жалостью:
— Поможем, поддержим!
Захария Григорьевич явно не мог понять причин растерянности Феофила и подозревал, что избранник Новгорода попросту хочет выторговать себе какие-то еще сугубые выгоды, хотя и без того архиепископ Новгородский, владелец трети всех церковных земель Новгорода, ни казной, ни значением не был обделен, поскольку, кроме непререкаемой власти в делах церковных, являлся и главою верховного светского органа республики — Совета господ.
Побывали у Феофила Офонас Груз, Александр Самсонов, Феофилат, Яков Короб…
Новый владыка напоминал хорька, загнанного собаками в угол курятника и не чающего, как вырваться на волю. Он должен был остаться на архиепископии, он должен был возглавить Совет господ, назначенный утвердить договор с королем Казимиром, и при этом не позже чем через день.
Феофил сдался. Он настоял, однако, чтобы заседание Совета открылось чтением «Словес избранных». Тогда грамоту упросили у него на один вечер для предварительного прочтения. И так это творение московских книжников, позднее в измененном и доработанном виде попавшее во все летописные своды, оказалось в тереме Марфы.
По зову и без зова к ней съезжались взволнованные друзья и соратники, растерянные союзники и тайные недруги Борецких, которым не терпелось посмотреть, как воспримет Марфа редкостное московское послание, о коем уже все слышали, хотя мало кто, да и то бегло, успел в него заглянуть.
Сама Марфа еще не чла грамоты. Ее только что привез Офонас Груз. Но на осторожный намек Якова Короба, что лучше бы обсудить послание прежде в узком кругу неревлян, Борецкая только гневно раздула ноздри. Было послано за Богданом. Запаздывали Онаньич и Феофилат. Мало не весь Совет господ собрала у себя Марфа Борецкая, прежде чем, усадив всех и усевшись сама во главе стола на почетном месте и обведя глазами собрание, кивнула головой своему духовнику, совмещавшему в доме Борецких обязанности исповедника с должностью чтеца:
— Читай! Послушаю, каки таки «Словеса»!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146
Разорванные после высылки великокняжеского наместника отношения с Москвой привели к тому, что положение на границе содеялось, яко ратное, и новому владыке для того, чтобы без задержки добраться до Москвы и быть рукоположенным митрополитом Филиппом в сан архиепископа новгородского, необходим был опас, подписанный великим князем Иваном. В Москву за опасом поехал Никита Ларионов, житий со Славны, и это был второй из назначенных Феофилом, в пику своему неревскому окружению, людей.
Сам для себя Феофил не хотел ни знать о московском розмирье, ни считаться с ним. Но тут, мало не через неделю, двадцать седьмого ноября, на двенадцатый день после его избрания подходило торжественное, установленное Евфимием Великим богослужение в память случившегося триста лет назад, при архиепископе Илие, разгрома суздальских войск Андрея Боголюбского под Новгородом, в честь чего при том же Евфимии была написана праздничная икона, самовидно и наглядно повествующая, как происходил этот разгром. И он — он! — только что отославший в Москву Никиту Ларионова, должен будет служить в торжественном архиепископском облачении, в алтабасном саккосе и цареградском омофории, в парчовых ризах и золотой митре владыки новгородского, умоляя Господа об одолении над Москвой! (Ибо именно таков был смысл названного празднества!) А тут, и еще прежде того, собрался Совет господ бояр, дабы утвердить договор с королем Казимиром.
— Какой договор, какой король! — Феофил даже замахал руками. — После, после!
Он еще не рукоположен, не поставлен… После! Пусть ответят из Москвы, пусть митрополит утвердит его на архиепископии. После можно будет и рассмотреть. Не торопясь. За февралем, в грядущем году…
Мягко, но настойчиво его убедили, что уже ничего нельзя отлагать, не только на тот год, но и на тот месяц, и даже на ту неделю. Ему прочли текст грамоты, он сам прочел ее четырежды. Из каждой строки глядела необъявленная война с Москвой.
Послание митрополита Филиппа было затвержено им наизусть, послание, каждым словом грозящее им, подобно граду Константина, карой небесной и гибелью за отпадение от Москвы, от православия и совращение в латынство.
«Бога бойтеся, а князя чтите!» — писал митрополит.
А тут, мало этого, из Москвы привезли новую грамоту, пространнейшую и ужаснейшую прежней: «Словеса, избранные от святых отец, о гордости величавых мужей новгородских», в коей уже прямо и неприкосновенно, со многою хулою, говорилось о Марфе Борецкой и ее детях.
А тут, в церкви святой Евфимии, от иконы «Богородицы» потекли слезы, и на Микитиной улице, в том же Плотницком конце, слезы текли от образа святого Николы, и те знаменья были к худу и пророчили беду Новгороду. Еще же передавали, незадолго до того, по осенине, на Федорове улице из тополья, от верха и из сучья вода капала, и то знаменье тоже было не на добро.
Нет, он знал, что ему делать! Твердо, хоть и с сожалением в сердце (был пятый день по избрании), он объявил, что никаких праздничных богослужений, никаких боярских Советов, никаких договоров и вообще ничего не состоится, ибо он слагает сан и уходит в монастырь.
Феофила бросились уговаривать со всех сторон: и тайные возлюбленники великого князя, — что еще будет в грозящей подняться кутерме, того и гляди, без всяких новых выборов поставят Пимена! И осторожные сторонники середины, коих было большинство, и даже сторонники войны, ибо в новой замятне, с выборами нового владыки, они рисковали упустить время и растерять добытое с таким трудом и архинетвердое единство боярской господы.
Перед Феофилом за один день прошли настоятели Юрьева, Хутыня, Аркажа, Онтоновского, Никольского-Неревского и Никольского в Загородьи, Пантелеймоновского, Благовещенского и иных, крупных и малых монастырей, архимандрит Феодосий, хутынский игумен Нафанаил, вяжицкий игумен Варлаам, назвавший его, увещевая, «сын мой» и недвусмысленно давший понять, что обитель не встретит его с любовью, ежели он отринет крест, данный ему Богом.
Явился Захария Овин, раздавивший Феофила прозрачно высказанным презрением и снисходительно-брезгливой жалостью:
— Поможем, поддержим!
Захария Григорьевич явно не мог понять причин растерянности Феофила и подозревал, что избранник Новгорода попросту хочет выторговать себе какие-то еще сугубые выгоды, хотя и без того архиепископ Новгородский, владелец трети всех церковных земель Новгорода, ни казной, ни значением не был обделен, поскольку, кроме непререкаемой власти в делах церковных, являлся и главою верховного светского органа республики — Совета господ.
Побывали у Феофила Офонас Груз, Александр Самсонов, Феофилат, Яков Короб…
Новый владыка напоминал хорька, загнанного собаками в угол курятника и не чающего, как вырваться на волю. Он должен был остаться на архиепископии, он должен был возглавить Совет господ, назначенный утвердить договор с королем Казимиром, и при этом не позже чем через день.
Феофил сдался. Он настоял, однако, чтобы заседание Совета открылось чтением «Словес избранных». Тогда грамоту упросили у него на один вечер для предварительного прочтения. И так это творение московских книжников, позднее в измененном и доработанном виде попавшее во все летописные своды, оказалось в тереме Марфы.
По зову и без зова к ней съезжались взволнованные друзья и соратники, растерянные союзники и тайные недруги Борецких, которым не терпелось посмотреть, как воспримет Марфа редкостное московское послание, о коем уже все слышали, хотя мало кто, да и то бегло, успел в него заглянуть.
Сама Марфа еще не чла грамоты. Ее только что привез Офонас Груз. Но на осторожный намек Якова Короба, что лучше бы обсудить послание прежде в узком кругу неревлян, Борецкая только гневно раздула ноздри. Было послано за Богданом. Запаздывали Онаньич и Феофилат. Мало не весь Совет господ собрала у себя Марфа Борецкая, прежде чем, усадив всех и усевшись сама во главе стола на почетном месте и обведя глазами собрание, кивнула головой своему духовнику, совмещавшему в доме Борецких обязанности исповедника с должностью чтеца:
— Читай! Послушаю, каки таки «Словеса»!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146