Так думал Левин. Мысль его мутилась.
«Кто они? За что такая казнь?»
А вороны, которым помешали, у которых отняли снедь, каркают, мечутся...
Ух, какие страшные люди, как мало в них человеческого.
Вон у той головы длинные волосы, как у священника, и борода длинная.
«Неужели тут и царевич?.. Нет, царевича раньше, летом еще...»
Какой-то старичок подходит к Левину и всматривается в него. Лицо как будто знакомое.
— А! Здравствуй, Василий Савич! Какими судьбами? — спрашивает старичок.
Левин, все еще под влиянием ужаса, не может придти в себя. Не мертвец ли и это?
— Не узнаешь старого Варсонофия? — продолжал тот. — Вот где привел Господь встретиться. Не на добром месте.
Левин приходит в себя, хотя ужас не выходит из души... А эти вороны так кричат! А колья и головы так неподвижны.
— Здравствуй, дедушка, — говорит он наконец, — насилу спознал тебя.
— Почто приехал в Вавилон сей?
— От князя Трубецкого прислан в Военную коллегию для освидетельствования в болезни.
— А как сюда угодил, в место экое?
— И сам не знаю как... Шел понаведаться к митрополиту, к святейшему отцу Стефану Яворскому... В Нежине еще бывши, указал быть у него... Да вот и набрел на эту Голгофу...
— Истинно Голгофа... Мученики невинные.
— Кто ж они? За что казнены?
— Царевичевы, упокой его душу, Господи, слуги: отец духовный Иаков Игнатьич, да Большой-Афонасьев — думала ли его головушка в Неаполе, что сидеть ей на колу у Спаса у Троицы? — да дядя царевичев Лопухин Аврам, да Воронов.
— А когда замучены?
— Сегодня будет месяц, как казнь и венец мученический прияла. Я каждый день хожу к ним в гости, про души их помолиться... Скоро от них ничего не останется — птица все съест.
— Головы только целы.
— Да, птица не дерзает на образ и подобие Божие. Что ж, разве их так и не похоронят?
— А Бог ведает. Может и долго еще будут тут ко Господу вопиять телеса мучеников... Не больно уж им, не холодно... Только душеньки их содрогаются, скитаючись ныне по мытарствам и навещаючи телеса свои, зрак свой, обезображенный, посрамленный, поруганный...
Левин уже без ужаса, а с глубокой грустью глядел на покрытые инеем головы... В одной из них он силился узнать голову Большого-Афонасьева, которого видел в Киеве, в проезд царевича... В Киеве... этому уж восемь лет... восемь лет...! И царевича не стало... и ее...
Так сердце и упало... Нет и ее, Оксаны... «Прочь! прочь, невозвратное, мучительное...»
— А Ефросиния? — спрашивает Левин.
— Афрасиньюшка? — У старика выступили на глазах слезы... — Об ней после... Да что мы тут-то стоим? Пора и проститься... А зайдем-ко лучше ко мне в келейку. Там и поговорим.
— А к митрополиту когда же?
— От меня.
— Да он приказал к нему первому придти.
— К нему и пойдешь. Я не здешний, не ихний, я Божий.
Они пошли по направлению к Самсониевскому мосту.
— Вон дворец царев, — говорил старик, показывая на небольшой дом вправо у Невы.
Там тоже начиналось движение. Окоченевшие часовые стояли как статуи.
Вдруг они встрепенулись и что-то сделали ружьями.
Из ворот дворца вышел необыкновенного роста человек. За ним вышел другой пониже. Великан протянул руку по направлению к кольям с взоткнутыми на них головами.
И Левин, и старик узнали царя. Он что-то говорил своему спутнику. Лицо его передергивалось и голова нервно откидывалась назад. Страшно было попадаться навстречу такому человеку. За все про все ноздри рвать, кнутом сечь, железом жечь: так по крайней мере думали современники, и обстоятельства в значительной степени подтверждали это мнение.
Когда Левин и старик подходили к мосту, они заметили какого-то оборвыша, без шапки и босиком, который, взявшись что называется «руки в боки, глаза в потолоки», отчаянно выплясывал босыми ногами по снегу. Седые волосы нестройными прядями трепались в воздухе, и нельзя было отличить, седы ли они от старости или от инея.
Левин остолбенел от изумления.
— Да это наш Фомушка, Божий человек, юродивый.
— Да что ж он делает?
— Видишь — пляшет, радуется Божий человечек.
— Чему ж это?
— Вестимо, Бог радости послал. Они поравнялись с пляшущим.
— Здравствуй, Фомушка. Бог в помощь тебе, — сказал старик.
Юродивый, не обращая на них внимания, продолжал выплясывать:
У Троицы
У Спасушки
На колышках
Головушки.
Уж и головы торчат,
Таки речи говорят:
Вы вороны,
Вы черненьки,
Собирайтеся,
Солетайтеся
На полдничек:
Царь-от батюшка
Вам пожаловал
Говядинки,
Человечинки...
Он пел на голос: «Как и мой-от козел всегда пьян и весел».
Левин чувствовал, как холод проникал ему в душу. Страшно ему было слушать такие песни после того, что он сейчас видел. А юродивый, остановившись на минуту, весело сказал:
— Здравствуй, Варсона! Заходи ко мне в гости, у меня свадьба.
— А ты где живешь теперь?
Юродивый рассмеялся, снова подбоченился и, спросив: «Где»? — снова начал приплясывать и приговаривать:
У Марьюшки
У Акимовны,
У Иванушки
У Захарыча —
Что у Марьюшки в шабрах,
У Ивана на задах...
— Вон он где живет! — говорил старик, улыбаясь. — Угадай-ка его, где это подворье... Марья Акимовна — это у него дщерь Иоакима и Анны, Мария — Богородица Дева, а Иван Захарыч — это сын Захарии и Елисавет, значит, Иоанн Креститель. Так вон он, Божий человек, где живет: у Девы Марии в соседстве и у Иоанна Крестителя на задах... Вот и попадай к нему в гости.
— А кого ж ты замуж выдаешь, кого женишь? — обратился старик к юродивому.
— Пса смердячего, что у царя в покоях гадит и на добрых людей лает, женю я, Варсонушка, на красной девице несчастливице, на Марьюшке Гаментовой.
— А что? — спросил старик с недоумением, зная вполне, что все намеки и иносказания юродивого всегда имеют практическое основание. — Что ж с нею, с Гаментовою-то, Фомушка?
— Этот пес Орелка нагадил на нее, а Андрей Иваныч Ушаков моет ее, голубушку, в немшоной бане.
«Немшоной баней» у тогдашнего простонародья, иносказательно, называлась тайная канцелярия или пыточный застенок, а иногда и просто виселица: «изба немшона и невершона».
Юродивый давал этим знать, что Гамильтон за что-то арестовали и что виной в этом был какой-то пес Орелка, — конечно, Орлов.
Для юродивого ничто не было тайной. Это был замечательный тип юродивых старого времени, людей, которые иногда шуткой, иногда иносказанием, иногда голой, грубой правдой бичевали сильных мира, владык светских и духовных, бросали жестким обличением в царей, и цари смирялись перед ними как перед посланниками Божьими, как перед боговдохновенными пророками. Юродивый — это первичная форма сатиры. Таким юродивым был Фомушка, личность необыкновенно замечательная. Он действительно вел святую жизнь, и народ боготворил его. Петр не любил юродивых, преследовал все, что только напоминало ему древнюю Русь, и он бы давно взоткнул голову Фомушки на кол — «головушку на колышек», как выражался Фомушка, но Фомушка был не такого закала человек, чтоб отдать себя на съеденье так, в угоду царской прихоти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66