— Да еще в Киев хочу, в пещеры, в Бар-град, в Ерусалим.
Пока девочка болтала, Лебедка увидел кого-то в окно, сказал:
— Зачем это нелегкая несет Орлова, денщика царского? Претит он мне.
— Не орел, а ворон, — вставил Варсонофий, — на падаль каркает.
Левин побледнел. Он вспомнил Киев, Оксану... «Так вот кто отнял мою Оксану... и не для себя, а чтоб живую в гроб уложить... Упыри кругом, упыри, кровопийцы, скорей бы подальше от них», — пробегало у него по мозгу и по сердцу.
Вошел Орлов и, не поклонившись никому, сказал, обращаясь к Лебедке:
— Отец Никифор! Царь государь Петр Алексеевич и светлейший князь приказали тебе завтра же прислать к князю гренадерского конного полку капитана Левина. Слышал?
— Слышал и исполню волю цареву и приказ светлейшего.
Орлов ушел. Девочка стояла, раскрыв свои большие голубые глазки. Левин угрюмо молчал.
— Ворон — ворон — ворон, — глухо говорил Варсонофий, — на свою голову каркай.
XV
ЛЕВИН В КРЕПОСТИ.
КАЗНЬ ФРЕЙЛИНЫ ГАМИЛЬТОН
Когда на другой день Левин явился к Меншикову, там уже ожидал его сержант с письменным приказом к коменданту крепости Бахмиотову. Коменданту предписывалось поместить Левина в лазарет и подвергнуть наистрожайшему медицинскому освидетельствованию.
Левина повели в крепость. Хотя он сам добивался освидетельствования, но после суровых слов царя ему представлялась впереди картина пыток... «Что ж, хомут — так хомут, — шевелилось в его возбужденных нервах. — Коли выдержу дыбу, так выдержу и все. На то пошел».
В крепость приходилось идти мимо того места, где стояли страшные колья с торчавшими на них мертвыми головами. Стаи ворон кружились над площадью, нахально перекликаясь, но боясь опуститься на остатки человеческих трупов, недоклеванных ими. Народ проходил мимо, взглядывая на колья пристальнее, чем он глядел на фонарные столбы и на деревья: есть явления, к которым человек не может привыкнуть, хотя бы они повторялись каждый день, каждый час.
День был теплее предыдущего. Солнце ярко смотрело из-за Невы, откуда-то издалека, словно бы оно поднялось там где-то, над Киевом, и с изумлением глядело на эти головы, отделенные от тел. А головы, торча на кольях, казались гордо поднятыми над землей, гордо и торжественно, и Левину сдавалось, что они, обратившись на все четыре стороны, кричали востоку, северу, западу и югу: «Смотрите! Смотрите на нас! Видите, что делают люди с людьми! Звери того не делают с зверями, змеи и скорпии добрее человека».
— Съест, съест меня, — пробормотал все время до того молчавший Левин.
Сержант с удивлением посмотрел на него.
— Он когтями задушит меня... съест, — снова бормотал он, хватаясь за кафтан сержанта.
— Что с тобой, ваша милость? — спросил изумленный сержант, освобождая полу кафтана.
— Он меня съест... не давай ему...
— Кто съест?
— Он... кот... кот меня съест...
Сержант рассмеялся.
— Да разве ваша милость мышь? — спросил он.
— Мышь... меня в мышеловку хотят посадить... не давай меня.
Он говорил это торопливо, шепотом, оглядываясь испуганно по сторонам. Глаза дико блуждали. Сержант понял, что человек не в своем уме.
— Пойдем-пойдем, я не дам тебя коту.
Через крепостные ворота они прямо пришли к комендантской избе. Их впустили в приемную, доложили коменданту, передав в собственные руки пакет с надписью: «Именной».
Бахмиотов немедленно вышел с распечатанным пакетом в руке. Это был полный, круглолицый и круглоглазый мужчина, действительно напоминавший откормленного кота, но только без усов и с бритою мордой. Уши торчали прямо, по-кошачьи, как это часто можно видеть на татарских типах. Уши эти, по-видимому, были постоянно настороже, прислушиваясь к всякому шороху в крепости.
— Где больной? — спросил Бахмиотов как на перекличке.
— Здесь, — отвечал сержант, выдвигая вперед Левина.
Комендант подошел ближе.
— Мясо все вышло... не надо больше мяса, — заговорил Левин, дико озираясь.
— Какое мясо? — спросил с удивлением комендант, глядя на Левина.
— Человечье мясо... вороны поели... одни кости там... не давайте им моего мяса, — бормотал тот.
— А!.. — сказал как бы про себя комендант и, обращаясь к стоявшему сзади его писарю, прибавил. — Отведи его в лазарет, по именному указу, для наистрожайшего испытания.
Левина повели в лазарет.
Увидев на крепостной стене каркающую ворону, Левин закричал:
— А! Ты на меня каркаешь, моего мяса хочешь, сердце мое клевать будешь... А у меня нет сердца — его в Киеве вырезали и бросили собакам... Орелка съел мое сердце... Не каркай, проклятая! Кш-киш! Киш! Аминь-аминь, рассыпися!..
В лазарете его сдали дежурному врачу с пояснением, что по именному указу больной должен быть испытан наистрожае, что он — капитан Левин, лично известный царю.
— Не пускайте сюда ворону, она каркает на мое мясо, на мою голову, на мое сердце... А мое сердце Орелка съел... Там еще есть мясо, на кольях... Пускай его ест ворона, — бормотал больной.
Доктор, старый немец, нижняя губа которого, сильно отвисшая, как бы говорила, что она устала, что ей надоело служить беззубому рту и хочется на покой, в могилу, — доктор равнодушно, спокойно и внимательно слушал бессмысленную болтовню больного, словно бы это была умная, серьезная речь, и сквозь круглые, огромные, как стекло райка, очки добродушно заглядывал в глаза Левина, горевшие лихорадочным огнем и дико блуждавшие.
— Господин капитан! — сказал он серьезно. — Мы ворон в лазарет не пускаем.
— Она сама влетит...
— Не влетит, господин капитан. Я отдал приказ не пускать сюда ворон.
Левин как будто успокоился.
— Чем ты нездоров, господин капитан? — спросил доктор.
— С 712 года... Я не ел мяса... А потом стал есть мясо, как ворона, и хотел жениться, а Орелка взял и съел мою невесту и мое сердце.
— Какой Орелка? — серьезно спросил немец.
— Собака... Она здесь...
— Где?
— У царя.
Немец задумался. В продолжение долголетней службы в России ему приходилось иметь дело со всевозможными больными, с сумасшедшими, идиотами, безумными и бешеными. В то время, когда Петр требовал службы от каждого дворянина, а «дуракам» и «дурам» запрещено было даже жениться и выходить замуж, происходили почти поголовные свидетельства, особенно тех, которые, отбиваясь от службы, притворялись больными, сумасшедшими и дураками. Доктора, поэтому, должны были порядочно набить руку на практике освидетельствования.
Левин показался доктору загадочным экземпляром. Вся внешность говорила, что это действительно больной человек: худ, бледен, с вялыми мышцами, с глубоко запавшими глазами. Но до такого состояния можно довести себя и искусственно. Можно притвориться и безумным, говорить всякий вздор... Но нет, глаза Левина говорили что-то другое, в них горело или безумие, или страсть, или фанатизм, однопредметное помешательство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66