Джийк тыкал пальцем в шедевры, словно это были кустарные изделия, а Натаниэль смотрел на все это, пряча свои чувства за неопределенной полуулыбкой.
— Нельзя считать искусство хорошим, — вещал оценщик, — если то, что изображено на картине, — просто чудовищно, — непрерывно морщил бескровный нос, словно галерея полнилась зловонием. — Только посмотрите на всех этих сводников и блудниц.
Натаниэль слушал Джийка вполуха, не переставая восхищаться собранными здесь полотнами, право на которые король-тиран потерял вместе с головой. Работы Ван Дейка, грандиозные холсты Рубенса (в том числе аллегория Мира с леопардами, херувимами и брызжущим из сосков молоком), сумрачные картины Тициана (в том числе Аполлон, сдирающий кожу с яркоглазого Марсия ); и множество портретов чванливых особ королевской крови.
— Хотите знать, господин Деллер, где Карл Стюарт приобрел вкус ко всей этой распутной роскоши? — с гримасой отвращения спрашивал Джийк. — Я могу вам сказать. В Испании. В этом рассаднике папизма.
Натаниэль с трепетом откинул завесу с очередной картины — женщина в мехах. Он чувствовал себя молодым супругом, снимающим свадебный покров с новобрачной. Как притягательны были ее огромные глаза! Полунагота, возвышенная одеянием до целомудрия!
— Взгляните вот сюда: это подарок кардинала, племянника самого Папы. Сколько же тут никчемных вещиц — и все, чтобы придать Риму лишний вес!..
Рассказ Натаниэля занял не очень много времени; набросок тоже, хоть он и вышел не слишком удачным. Натаниэль решил подправить его цветом, и он поднял из травы коробку с красками. Едва он открыл ее, Томас восхищенно ахнул.
— Это учитель подарил мне на прощание, — сказал Натаниэль.
— Это что, настоящая слоновая кость?
Натаниэль кивнул.
— Вещь, должно быть, ценная.
— Для меня — очень.
— А что ты сейчас будешь делать?
— Хочу добавить цвета. — Натаниэль пристально рассматривал рисунок, покусывая нижнюю губу.
— Вообще-то мне надо идти обратно, — сказал Томас. — Можно посмотреть, если ты закончил?
Портрет Натаниэлю не удался. В нем не было души.
— Этот эскиз послужит мне основой для дальнейшей работы, — ответил Натаниэль. — У тебя хватит терпения подождать еще денек? Завтра к вечеру ты будешь существовать уже в цвете.
— Да ведь я и без того существую. — К Томасу вернулось доброе расположение духа. Он поднялся, потянулся, размял ноги и с лукавой улыбкой попытался украдкой глянуть на рисунок, но Натаниэль перевернул лист. — Что ж, хорошо, doctor pictorus . Придется, видно, запастись терпением.
— Здесь терпения полно, целая пустошь.
— Не слишком удачный каламбур.
— Ты идешь к Маргарет?
— Я должен навестить малышку. — Он отвесил Натаниэлю поклон, шутливо-напыщенный и в то же время серьезный. — Благодарю за то, что подарил мне бессмертие в веках.
— Томас…
Все еще дурачась, молодой человек развернулся на каблуках:
— Милорд?..
— Будет ли все это идти так же и дальше? — Задавая этот вопрос, Натаниэль чувствовал отвращение к самому себе, но продолжал: — Вот республика, которой служишь ты, — она воплощает твои чаяния? Она и твои идеалы — это одно и то же?
Томас сурово сдвинул брови: мол, как можно сомневаться в этом?
— Возможно, она — лишь мечта, — Натаниэль.
— И эта мечта сможет воплотиться, если достаточно много людей разделят ее и будут мечтать вместе с нами. — Томас поправил соломенную шляпу и зашагал вниз по склону; весь воплощение веселья.
— Значит, ты надеешься на нее? — бросил Натаниэль ему вслед.
— Надежда — это когда есть за что бороться, — донесся ответ Томаса.
Оставшись без натурщика, Натаниэль некоторое время бездумно смотрел на заросли папоротников. Его привел в чувство резкий зуд от комариного укуса на лбу. Он еще раз всмотрелся в портрет, а потом заменил его на книге неоконченным пейзажем.
Два из пяти дубов, изображенных на нем, более не существовали. Погибла ли истина жизни вместе с ними? Деревья ушли из мира, но остались жить на бумаге. Что это — правда или избитая метафора? Ведь изображение само по себе не живет. Более того, чем полнее картина отражает жизнь, тем мертвее она сама. Но тогда выходит, что каждый портрет — это воздвигнутый живописцем склеп. Натаниэль смотрел на людей, трудящихся на пустоши. Ничего не зная об искусстве, они трудились на этой земле во имя будущей жизни. Его же уделом были смерть и прошлое. Единство этих деревьев на рассвете, мерцание их листвы в лунном свете — все это существовало, но прошло. Но если Богу ведомо все и везде и миг Его существования бесконечен, тогда для Него творения Божий существуют вне Времени. И значит, эти дубы никогда не стояли здесь, но раз так, их нельзя было и утратить…
Разум Натаниэля не смог одолеть этого парадокса. Лишь мельком взглянув на божественность, он впал в растерянность и смятение. Это было как слишком долго смотреть на собственное отражение в зеркале: в конце концов кажется, будто видишь, как тело и душа начинают разъединяться, и поскорее отводишь глаза или трогаешь собственное лицо, чтобы удержать их от рассоединения. Тайны бытия следовало оставить мистикам и мудрецам. Он был всего лишь ремесленником, смиренным служителем прекрасного.
И он снова взялся за кисть.
Облако к тому времени уже рассеялось. Течение времени и вызванные им изменения в природе всегда были врагами художника. Стоило сделать эскиз пейзажа — а свет уже стал падать иначе, и тени сместились в сторону. Натаниэль напомнил себе о необходимости упорства и смешал на палитре нежно-зеленый цвет для листвы дубов. Потом вымыл кисть и занялся вереском, что имел цвет свежего кровоподтека. Он наносил мазок за мазком, но рука так и не находила нужного ритма. Вдохновение покинуло его. Мало-помалу его стало клонить в сон: веки все тяжелели, голова опускалась на грудь.
Но тут совсем рядом с ухом басовито прожужжал шмель. Натаниэль помотал головой, разминая затекшую шею. Чтобы не задремать снова, он подпер щеку свободной рукой и принялся возить кистью по палитре. Но сон все же одолевал его. Людские голоса, перепархивание птиц в кустах, трели жаворонка в небе — все это словно отдалялось и терялось в дымке. Наконец кисть выскользнула из пальцев Натаниэля, и он начал похрапывать.
Ему снился один из самых ненавистных его снов, в которых он продолжал рисовать, с трудом водя кистью, что стала вдруг толщиной с морковину, по невероятно грубой бумаге, на которую никак не ложилась краска. Он не мог сказать, что было предметом рисования: завитки и спирали заполняли лист, пока от белого цвета листа не оставались лишь крапинки, похожие на звезды в ночном небе. Он смутно слышал глухой стук и металлические позвякивания — лязг дьявольской машинерии; и еще слабые вскрики, будто множество людей, спящих в одной комнате, разом увидели кошмар и застонали в подушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
— Нельзя считать искусство хорошим, — вещал оценщик, — если то, что изображено на картине, — просто чудовищно, — непрерывно морщил бескровный нос, словно галерея полнилась зловонием. — Только посмотрите на всех этих сводников и блудниц.
Натаниэль слушал Джийка вполуха, не переставая восхищаться собранными здесь полотнами, право на которые король-тиран потерял вместе с головой. Работы Ван Дейка, грандиозные холсты Рубенса (в том числе аллегория Мира с леопардами, херувимами и брызжущим из сосков молоком), сумрачные картины Тициана (в том числе Аполлон, сдирающий кожу с яркоглазого Марсия ); и множество портретов чванливых особ королевской крови.
— Хотите знать, господин Деллер, где Карл Стюарт приобрел вкус ко всей этой распутной роскоши? — с гримасой отвращения спрашивал Джийк. — Я могу вам сказать. В Испании. В этом рассаднике папизма.
Натаниэль с трепетом откинул завесу с очередной картины — женщина в мехах. Он чувствовал себя молодым супругом, снимающим свадебный покров с новобрачной. Как притягательны были ее огромные глаза! Полунагота, возвышенная одеянием до целомудрия!
— Взгляните вот сюда: это подарок кардинала, племянника самого Папы. Сколько же тут никчемных вещиц — и все, чтобы придать Риму лишний вес!..
Рассказ Натаниэля занял не очень много времени; набросок тоже, хоть он и вышел не слишком удачным. Натаниэль решил подправить его цветом, и он поднял из травы коробку с красками. Едва он открыл ее, Томас восхищенно ахнул.
— Это учитель подарил мне на прощание, — сказал Натаниэль.
— Это что, настоящая слоновая кость?
Натаниэль кивнул.
— Вещь, должно быть, ценная.
— Для меня — очень.
— А что ты сейчас будешь делать?
— Хочу добавить цвета. — Натаниэль пристально рассматривал рисунок, покусывая нижнюю губу.
— Вообще-то мне надо идти обратно, — сказал Томас. — Можно посмотреть, если ты закончил?
Портрет Натаниэлю не удался. В нем не было души.
— Этот эскиз послужит мне основой для дальнейшей работы, — ответил Натаниэль. — У тебя хватит терпения подождать еще денек? Завтра к вечеру ты будешь существовать уже в цвете.
— Да ведь я и без того существую. — К Томасу вернулось доброе расположение духа. Он поднялся, потянулся, размял ноги и с лукавой улыбкой попытался украдкой глянуть на рисунок, но Натаниэль перевернул лист. — Что ж, хорошо, doctor pictorus . Придется, видно, запастись терпением.
— Здесь терпения полно, целая пустошь.
— Не слишком удачный каламбур.
— Ты идешь к Маргарет?
— Я должен навестить малышку. — Он отвесил Натаниэлю поклон, шутливо-напыщенный и в то же время серьезный. — Благодарю за то, что подарил мне бессмертие в веках.
— Томас…
Все еще дурачась, молодой человек развернулся на каблуках:
— Милорд?..
— Будет ли все это идти так же и дальше? — Задавая этот вопрос, Натаниэль чувствовал отвращение к самому себе, но продолжал: — Вот республика, которой служишь ты, — она воплощает твои чаяния? Она и твои идеалы — это одно и то же?
Томас сурово сдвинул брови: мол, как можно сомневаться в этом?
— Возможно, она — лишь мечта, — Натаниэль.
— И эта мечта сможет воплотиться, если достаточно много людей разделят ее и будут мечтать вместе с нами. — Томас поправил соломенную шляпу и зашагал вниз по склону; весь воплощение веселья.
— Значит, ты надеешься на нее? — бросил Натаниэль ему вслед.
— Надежда — это когда есть за что бороться, — донесся ответ Томаса.
Оставшись без натурщика, Натаниэль некоторое время бездумно смотрел на заросли папоротников. Его привел в чувство резкий зуд от комариного укуса на лбу. Он еще раз всмотрелся в портрет, а потом заменил его на книге неоконченным пейзажем.
Два из пяти дубов, изображенных на нем, более не существовали. Погибла ли истина жизни вместе с ними? Деревья ушли из мира, но остались жить на бумаге. Что это — правда или избитая метафора? Ведь изображение само по себе не живет. Более того, чем полнее картина отражает жизнь, тем мертвее она сама. Но тогда выходит, что каждый портрет — это воздвигнутый живописцем склеп. Натаниэль смотрел на людей, трудящихся на пустоши. Ничего не зная об искусстве, они трудились на этой земле во имя будущей жизни. Его же уделом были смерть и прошлое. Единство этих деревьев на рассвете, мерцание их листвы в лунном свете — все это существовало, но прошло. Но если Богу ведомо все и везде и миг Его существования бесконечен, тогда для Него творения Божий существуют вне Времени. И значит, эти дубы никогда не стояли здесь, но раз так, их нельзя было и утратить…
Разум Натаниэля не смог одолеть этого парадокса. Лишь мельком взглянув на божественность, он впал в растерянность и смятение. Это было как слишком долго смотреть на собственное отражение в зеркале: в конце концов кажется, будто видишь, как тело и душа начинают разъединяться, и поскорее отводишь глаза или трогаешь собственное лицо, чтобы удержать их от рассоединения. Тайны бытия следовало оставить мистикам и мудрецам. Он был всего лишь ремесленником, смиренным служителем прекрасного.
И он снова взялся за кисть.
Облако к тому времени уже рассеялось. Течение времени и вызванные им изменения в природе всегда были врагами художника. Стоило сделать эскиз пейзажа — а свет уже стал падать иначе, и тени сместились в сторону. Натаниэль напомнил себе о необходимости упорства и смешал на палитре нежно-зеленый цвет для листвы дубов. Потом вымыл кисть и занялся вереском, что имел цвет свежего кровоподтека. Он наносил мазок за мазком, но рука так и не находила нужного ритма. Вдохновение покинуло его. Мало-помалу его стало клонить в сон: веки все тяжелели, голова опускалась на грудь.
Но тут совсем рядом с ухом басовито прожужжал шмель. Натаниэль помотал головой, разминая затекшую шею. Чтобы не задремать снова, он подпер щеку свободной рукой и принялся возить кистью по палитре. Но сон все же одолевал его. Людские голоса, перепархивание птиц в кустах, трели жаворонка в небе — все это словно отдалялось и терялось в дымке. Наконец кисть выскользнула из пальцев Натаниэля, и он начал похрапывать.
Ему снился один из самых ненавистных его снов, в которых он продолжал рисовать, с трудом водя кистью, что стала вдруг толщиной с морковину, по невероятно грубой бумаге, на которую никак не ложилась краска. Он не мог сказать, что было предметом рисования: завитки и спирали заполняли лист, пока от белого цвета листа не оставались лишь крапинки, похожие на звезды в ночном небе. Он смутно слышал глухой стук и металлические позвякивания — лязг дьявольской машинерии; и еще слабые вскрики, будто множество людей, спящих в одной комнате, разом увидели кошмар и застонали в подушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41