Уильям хмурится:
— Это отец вам рассказал?
— Он ничего мне не рассказывал.
— Тогда… как вы обо всем этом узнали?
— Мне сказал Джем. Он был совсем мальчишкой, когда мама была жива, но она была очень добра к нему, и он до сих пор помнит ее. Когда она умерла, он работал в доме, но отец Джема помогал… Считалось, что дети не должны знать о таком.
Уильям разглядывает траву. Самая обычная трава. Что осталось от сердца госпожи Деллер, скрытого под корнями дерева, за все эти годы?
— Прошу вас, — тихо произносит Синтия, — сядьте здесь со мной, пожалуйста.
Точно сомнамбула, Уильям приближается к ней и опускается рядом. Земля суха, без росы, покрыта мхом и усыпана веточками.
— Он умирает. Вы знаете это.
— Знаю, — отвечает Уильям.
Отсюда видна соседняя долина, покрытая деревьями, словно ворсом. Бледная трава на лугах словно светится внутренним светом. Рассветные облака мало-помалу расходятся. Сегодня первый день июня, и он обещает быть солнечным.
— Он хочет, чтобы я закончил портрет вашей матери.
Синтия будто не слышит его.
— Расскажите мне о вашей работе на мельнице. Она очень трудная?
В замешательстве от неожиданной перемены разговора Уильям поначалу не знает, что ответить. Наконец находит слова:
— Да. Порой мне кажется, что отец был бы рад поручить мне еще и жернова вертеть.
— А разве вы не можете это делать?
— Как? Вместо ветра?
— Ox… Он хочет от вас так много…
— Когда я был маленьким, я видел, как возводили мельницу. Ее строили триста человек. Основную балку, огромную, доставили аж из вельда . Так что удивляться тому, что больше всего он хочет, чтобы после его смерти я продолжил его дело?
— Но тогда ваше искусство…
— Просто глупо, что я все еще мечтаю об этом. У меня ведь почти нет времени на рисование. — Уильям отлично знает, что обязательными предпосылками для совершенства в искусстве являются богатство, беспечальная жизнь и избыток времени. Кто знает, сколько нераспознанных талантов гибнет в мастерских и на полях Англии?
— А вы смогли бы, — спрашивает Синтия, — последовать этому другому своему призванию?
— О, на этот счет я не тешу себя иллюзиями. Возможно, я мог бы заниматься реставрацией картин. Может, даже сумел бы стать копиистом. Но как мне быть, не имея в этом кругу друзей? В одиночку пробиваться в Лондоне? Писать на заказ портреты, чтобы потом заказчик бранился, что он хотел видеть совсем другое? Здесь я мельник. Это нужное ремесло. Где-либо еще я стану никем и ничем.
Подняв глаза от сцепленных пальцев, Уильям видит, что Синтия расстроена: она стискивает зубы, чтобы не дать волю чувствам.
— Извините меня, — говорит он.
— За что?
— Я слишком много говорю о себе. Он мужчина: этого следовало ожидать.
— Ребенок, — произносит она, — которого она носит на картине, — это я.
— Вне всякого сомнения.
— И с меня же нарисована смерть на портрете.
— Не надо так говорить.
— Это правда. Мое рождение стало ее смертью.
— Всё умирает, и всё возрождается.
— Легко сказать… — Она уступает, смягчается. — На этом портрете она счастлива? Я похожа на нее хоть в чем-нибудь?
— Мне очень жаль, но я не могу вам ответить. Ее лицо пусто, он не успел нарисовать его.
Придвинувшись ближе, он берет ее правую руку и прижимает к губам. Рука холодна и безвольна; он переворачивает ее и целует влажную ладонь.
— Можно ли это сделать, Уильям? Сумеете ли вы нарисовать ее?
— Вы прекрасны, Синтия.
Она отдергивает руку:
— Каков ваш ответ? Сможете ли вы ее нарисовать?
— Да. Думаю, что смогу.
Кажется, будто с плеч Синтии упал тяжкий груз. Ее лицо светлеет. Она вдыхает утренний воздух глубоко-глубоко, как только может. Он осмеливается снова завладеть ее рукой, на сей раз нежно, и она охотно позволяет ему это.
— Вы скажете ему об этом, — говорит она, — когда он проснется.
— Но это будет нелегкий труд. И он займет много времени. Меж тем у меня есть и другие обязательства. — Задача, стоящая перед Уильямом, более не пугает его. Это всего лишь достойная снисходительности причуда умирающего старика. — Но когда портрет будет завершен, я оставлю все свои стремления.
Она опускает голову и кончиками пальцев свободной руки поглаживает тыльную сторону ладони Уильяма. Как это называется в живописи? Переплетение рук: dextrarum iunctio.
— Помогите мне, Синтия. Помогите отказаться от моих надежд. Если нет для меня истинного счастья, мне лучше сразу отвергнуть и краткую радость, и долгую печаль.
— О любви ли вы говорите, Уильям?
— Но ведь вам в качестве спутника жизни нужен художник?
— Вы. Мне нужны вы.
— Вы готовы стать женой мельника?
— Хлеб — основа жизни. Вы создаете ее, Уильям. Став вашей, я могла бы считать себя богатой.
Но это еще не все тайны, которые он должен поверить ей. Он собирается с духом. Она же избавляет его от бремени испытующего взгляда и ждет, а сама тем временем вслушивается в голоса невидимых птиц, пытаясь по пению определить певца. Вот щебетание зяблика; вот «да-нет, да-нет» — это поет пеночка. Где-то в стороне огорода (вероятно, привлеченный возней Джема на грядках) выводит трели один черный дрозд, а другой, много ближе, издает пронзительно-предупредительное чириканье. (Мир клыкаст и безнравственен: надо всегда держаться настороже.) Далеко за всем этим гомоном она различает голоса малиновок и жаворонков; в тенистой аллее кукует кукушка, а совсем далеко, за освещенными солнцем холмами, все кричит и кричит петух.
— Синтия, — наконец решается Уильям и завершает сплетение рук, заключив ее ладони между своими. — Я заверяю вас, что торгового договора между господином Деллером и мной не будет. Мои услуги предлагаются свободно и не зависят ни от каких условий.
— Предложил вам мою руку за портрет, да?
— Именно так, мадам.
Синтия поднимает голову, глядя на движущийся по небу покров облаков. Ему очень хочется коснуться губами ее подбородка. Но он остается неподвижен.
— Отец, должно быть, очень устал. Пусть отдохнет еще немного. Мы пойдем к нему попозже.
Странно, но первым приходит звук дыхания. Он отчетливо слышит хриплый шум воздуха, с трудом проходящего сквозь гортань. Этот звук похож на храп, только грубее, словно орехи перекатываются в коробочке. Он должен бы насторожить его, но он не испытывает ни боли, ни мрачных предчувствий. Со сдержанным любопытством он прислушивается к своему изношенному телу. И знает, что он не один в комнате. Наконец он открывает глаза.
— Я знал, что это ты.
Она сидит в кресле, на ней длинное белое одеяние весталки. Никаких следов тягостной беременности. Она улыбается ему через всю комнату — не дотянуться, — спокойно сложив руки на коленях. В пальцах у нее — распустившийся цветок.
— Очанка, — говорит он и чувствует, что тяжелый влажный холст его лица натягивается в улыбке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41