...Братец-татарин
Продав сестру задарма!..
Он заплакал и даже ногами затопал на столе:
- На тобi грошi - вiддай Стешку назад!
Но его успокоили пряником на меду, а потом до церкви (близко от них была церковь) он шел с иконой, и та икона была убрана новым рушником, и хорошо от нее пахло сухою рутой, и наряженная в шелка шла Стешка с женихом, и батько, и маты, и дружки, и весь народ.
Он, оборачиваясь назад, смотрел на наряженную Стешку и думал, что за такую, как она теперь, можно бы было взять много денег.
После венчанья - поезд. Лошади все в бубенцах и лентах, дружки - в лентах, и длиннейшая красная кумачная лента через весь поезд от лошади к лошади!..
Несколько дней тянулась свадьба, но самое памятное в ней был поезд.
В Ромны ездили и промчались по улицам с гиканьем, песнями, бубнами, гармоникой. В Вербки ездили к жениху... Думал он, что и конца не будет этой свадьбе, однако кончили на шестой день.
И тогда-то запала ему в память вереница бойких колес, грохочущих, догоняющих одно другое (свадьба была о Покрове, когда дороги особенно крепки и звонки)... И в шесть лет смастерил он из дощечек свою первую игрушку гарбу: колеса он сделал из катушек.
Но потом колеса становились в его гарбах все больше... Эти колеса и гарбы не давали ему покоя. Главное было - вырезать из доски колеса столовым ножом, каким резали хлеб, так, чтобы они катились... Когда на одну свою гарбу выменял он старую садовую пилку у ребят на селе, - дело пошло гораздо лучше. Потом как-то дома в сарае нашел он ржавую стамеску с отбитым углом. Тогда появились у него почти что настоящие колеса со спицами и ступицей... И однажды, в восемь лет, незабываемую испытал он радость.
Был у него крестным оборотистый мужик Трохим Значко, - торговал он в Засулье, потом открыл лавочку при въезде в Ромны.
Под Рождество, как полагалось, понес он своему крестному "вечерю", узвар и кутью, а крестный, чтобы отдарить его, сунул ему в руку новенький складной ножик с двумя блестящими острыми лезвиями!
Не шел, а прямо летел он к себе в Засулье эти три версты, крепко зажав ножик в кармане, и такую справную гарбу, с дробинами, как настоящую, сделал и тайком понес крестному.
- Эге-ге-ге! - сказал Трохим. - Из тебя, хлопче, як я бачу, гарный каретник выйдет!
И Трохим оказался вещим: из его крестника действительно вышел хороший каретник, так как, поговоривши с кумом, батько отдал его в Ромны в каретную мастерскую Безверхого.
- На шо тобi, хлопцу, таки рiсныцы?.. Виддай их мiнi!.. Даси? завидовали городские дивчата его длинным ресницам и прижимались к нему теплыми плечами.
И он хорошо пел "Пропала надiя", "Вiют вiтры" и другие песни, и - в семнадцать лет ясно стало ему, что должна быть самостийна Украина и будет... как же иначе?
Тихий старик был каретник Безверхий, с веками вспухшими и красными, как у пожилого сенбернара. Пил, но средственно. Всю долгую жизнь делал кареты и откидные ландо помещикам, фаэтоны извозчикам, шарабаны, плетенки, дрожки, но сам никогда в них не ездил, однако за большую для себя обиду этого не считал. Даже тачанки, даже простые дроги он делал с огромной любовью к каждому куску дерева в них, к каждому винту и шкворню, и такие ставил подушки, ручицы и биндюги, и в такие прочные тона их красил, и такими украшал цветами, что сразу поняли и признали они друг друга: старик Безверхий из Ромен и маленький хохленок из Засулья, как понимают и признают друг друга два артиста, но...
Выкатывались со двора мастерской Безверхого и катились, катились, катились в разные стороны разные экипажи, а он оставался на месте, и только когда видел сквозь ограду, как едет по улице знакомый ему заказчик, - а все, кто держал лошадей в Ромнах и во всей округе, были его заказчики, - он следил, как работает ход, не облупилась ли краска, - и вспоминал, когда именно делал и кому.
Молодой же его подмастерье любил кататься сам, - чтобы не около только кто-то ездил, а чтобы под ним самим катились, катились, катились колеса!.. И когда загремела гроза революции, открыт был фронт, и все газеты были полны статьями о самостийной Украине, и начали выкуривать панов из экономии, когда все завертелось и замелькало и засверкало кругом, как карусель на ярмарке, - он выкатился со двора Безверхого и из Ромен, и из Засулья, и из Полтавщины, сначала в Киев, где, при немцах уже, дня два-три даже нравилось ему, что вот наконец-то, как встарь, опять "гетьман" у них на "Вкраинi", и "знова Скоропадский", и не какой-то там "Павел", как у москалей, а "Павло, як и треба казаты".
Потом он помогал свалить панского гетмана, и рад был, когда объявилась Украиньска республика, и из Киева шли витиеватые "универсалы".
Наконец, невозможно уж было что-нибудь понять. Бурлила Украина, как котел, - разные в разных городах нашлись атаманы, даже трудно было бы и сосчитать всех, - и все только барахтались на одном месте, но никуда не катились.
А ему хотелось катиться, и он пристал к тому, что катилось, к тому, что заполнило, наконец, Украину и полилось в Крым.
Он не был большевиком по партии, но работал не хуже любого партийного, и в том ревкоме, в котором еврей из Каменца ведал продовольствием, устраивал он земельный отдел.
Пятое лицо было тоже смуглое, но сухое, с ущемленным носом, тонкими губами, с несколько бараньим выражением масляных глаз и с таким угловатым и прочным лбом, что не страшна ему была бы и палка средней толщины; скорее разлететься вдребезги могла бы палка, набивши разве только порядочную шишку на такой лоб, - и это не потому так казалось, что каракулевая круглая шапка прикрывала емкий монгольский череп.
Этот родился в Дегерменкое. "Дегермен" - по-татарски мельница, "кой" деревня. Протекает с Яйлы тут много воды и вертит колеса двух маленьких мельниц.
Из деревни виден Аю-Даг, а за ним полоса синего моря; это - налево и вниз, а направо и вверх - Яйла. Если перевалить через Яйлу, придешь в Бахчисарай, - бывшую столицу крымского ханства, где есть еще ханский дворец и много мечетей. Под Аю-Дагом, у моря - Гурзуф.
Дегерменкой - высоко. Это - горная деревня. Тут - бурые буйволы с покорно вытянутыми плоскими шеями; ишаки - пегие, с черными полосами вдоль спины и с черными хвостами; два фонтана, к которым ходят за водой татарки с медными кувшинами на плечах и где в медных тазах полощут белье.
Виноград, табак, груши, фундук, шелковицы, черешни, орехи - это его детство. А по зимам еще сосновый лес на предгорье, куда ходил он за дровами со своим бабаем и откуда, согнувшись, но бодро приносил свою вязанку; втрое больше его нес бабай, втрое больше бабая - ишак.
А потом дома весело трещали дрова в печке, и мать кормила его, уставшего и иззябшего, чебуреками на бараньем сале и говорила:
- Яхши баранчук!.. Кучук арабаджи! (Хороший мальчик!.. Маленький хозяин!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20