.. гм... из-за чего же мы воюем-стараемся? удивленно спросил Ливенцев.
- А я знаю, из-за чего вы там воюете! - пожала плечами Марья Тимофеевна. - По-моему, так совсем даже все это ни к чему!
- Так вот, значит, каков голос женской плоти! - шутливо нахмурил брови Ливенцев. - Так что, по-вашему, если бы был во всех государствах матриархат, то кончено было бы с войнами?.. Откуда же брались всякие там амазонки Пентизелеи?.. Или гораздо больше, чем эти проклятые вопросы, улыбается вам дать мне самоварчик?
- Самовар - это я сейчас, а что вы говорите, Николай Иваныч, насчет амазонок, какие на лошадях ездят, то я одну знала такую: она через дом от нас жила и все с мичманом Сангине каталась, а он - итальянец был. И вот бы вот должна свадьба у них случиться, а Сангине с одной горничной путался. То она к нему бегала, а то хозяев ее дома не было, он к ней вздумал зайти, а у ней свой дружок сидит - приказчик из магазина. А итальянцы - они горячие люди. Он ему кортиком две раны дал, убил насмерть! А это вечером было. Он что делать? Сейчас, как совсем стемнело, взял фаэтон, да к священнику: "Батюшка, обвенчайте!" Ну тот его за большие деньги, конечно, окрутил, а уж потом на другой день он заявил в полицию сам: "У своей жены застал любовника, - конечно, сдержать свою горячность не мог..." Ему наказания даже и не давали, а только из флота попросили. Кабы он ей успел дворянство купить, а то, - всего сразу не сделаешь, - не поспел. Ну, потом в порту получил должность, а она что же? Пить стала!.. Да как его конфузила-то пьяная! А он человек оказался очень хороший и все ей прощал... Вот вам и итальянец! - И Марья Тимофеевна победно поглядела на Ливенцева.
- Все доказательства в пользу немцев под Либавой налицо! - сказал Ливенцев. - А как думает по этому вопросу ваша Дарья Алексеевна?
- Ох, Дарья Алексеевна! Умора нам с ней! - очень оживилась Марья Тимофеевна. - Ей недавно цукатов всяких из Москвы прислали, вот она нас с Марусей надумала угостить. Мы и всего-то взяли по две цукатинки, и вот она своими култышками действует, действует, коробку чтобы к себе... "Зу-бы ведь от сластей всяких портятся, а вы - женщины еще молодые, вам зубы нужны да нужны, кавалеров обольщать... А я уж так и быть, у меня уж пускай портятся!" И кому же говорит так, а? На-ам! Будто мы не знаем, что у ней и совсем-то зубов ни одного нету! Вот она какая хитрая старуха, - о-ох, и хитрая!.. А насчет немцев, конечно, что же она может думать, если она уж и недвижимая сидит, и без зубов, и ей уж семьдесят лет скоро?
В этот день к Ливенцеву зашла Еля Худолей, радостная.
- Мимо шла и заскочила - радостью поделиться, - говорила она, сияя. Такой у меня праздник - вы представьте! - берут меня на санитарный поезд. Ходить он будет в том направлении - на Броды, Самбор, на Львов... вообще, ура, наша взяла!.. Кричите же со мною вместе "ура". Что же вы молчите?
И Еля сделала такое удивленно-обиженное лицо, что Ливенцев улыбнулся, но сказал:
- Почему же я должен радоваться, что вы уедете на каком-то поезде?.. Я, впрочем, привык к тому, что все поезда теперь страшно опаздывают, - может быть, и ваш опоздает?
- Не опоздает, нет! И я поеду!.. Я буду много видеть всего - и плохого и хорошего. Много знать буду. Много всяких людей встречу... Может быть, я и его тоже... встречу!
- Ах, это все того же... полковника Ревашова, который, наверно, уже генерал? - недовольно сказал Ливенцев.
- До свиданья! - церемонно протянула руку Еля.
- Ну, ладно, ладно! Он - герой русского оружия... Сидите!.. Вдруг и я когда-нибудь попаду в ваш санитарный поезд... И у меня не будет ни рук, ни ног, ни других частей тела, но на моей геройской груди будет гореть четвертой степени Георгий. И тогда наконец-то вы меня полюбите бесконечной любовью...
Но Еля сказала на это, очень поморщившись:
- Нет! Без рук, без ног, и чтобы я вас полюбила, - фи! Пожалуйста не надо!
- А если только без одной руки и без одной ноги?
- Нет! - покачала головой Еля.
- Гм... Вам непременно нужно, чтобы только одну руку мне оторвало снарядом, и конечно - левую?
- Совсем мне это не нужно, - рассудительно заметила Еля. - Гораздо лучше будет, если совсем вы не будете ранены.
- Вот тебе на! Как же попаду я к вам тогда в поезд?
- Ну, мало ли как! Просто, вы можете заболеть... какой-нибудь легкой болезнью...
- А вы меня разве примете с легкой болезнью?
- Разумеется, приму.
- А если бы вдруг... я оказался немец? - сделал весьма загадочное лицо Ливенцев.
- Как немец? - не поняла Еля.
- Так, самый настоящий. И по отцу и по матери... Что тогда?
- Вот ерунда какая! Что же тут такого! Разве наш царь не немец и по отцу и по матери? - непонимающими глазами поглядела на него Еля.
- Ага! Та-ак? Кончено! Я должен, в таком случае, открыть вам эту великую тайну: я - немец! - сказал он как можно таинственнее и оглядываясь на дверь. - Я - немец, и ничто немецкое, великое немецкое мне не чуждо. Я люблю и Гете, и Шиллера, и Клейста, и Геббеля, и прочих, и прочих, и прочих, вплоть до самых новейших! Я люблю и Канта, и Шопенгауэра, и Гегеля, и прочих, и прочих, и даже Ницше! Я люблю Вагнера, и Бетховена, и Шуберта, и прочих, и прочих... Я люблю немецких художников, я люблю математиков-немцев, - я по ним учился!.. Я люблю людей науки немцев - они велики во многих и многих областях науки. Я уважаю Маркса и Энгельса - величайших социологов. И вот... я - немец по своему духу и телу, конечно, как я уж сказал вам, - я буду командовать своим людям, чтобы они стреляли по немцам!
- А вы это верно говорите, будто вы немец? Вы не врете? - спросила Еля.
- Ну вот, зачем же мне врать? - как мог серьезнее ответил Ливенцев.
- Тогда...
Еля задумалась было, но потом сказала так же таинственно и тихо:
- Тогда вы в первом же сражении должны бежать...
- Постойте! Что вы говорите!.. А как же я тогда попаду в ваш санитарный поезд, Марья Тимофе... то бишь, Еля?
- Может быть, вас возьмут в плен наши, и вот тогда...
Ливенцев захохотал так громко, что даже испугал Елю, но ему было грустно. И, когда уходила Еля, было так жаль и ее и себя, что он спросил ее только о полковнике Полетике.
- Ах, ваш полковник Полетика! Он получает четвертую категорию, но это, говорят, ничего не значит: его всегда могут опять потребовать на службу, так как в офицерах страшный недостаток теперь - их очень много убивают на фронте...
И ушла так же бездумно, как заскочила, даже не сказав, когда же она уезжает на санитарный поезд.
А батарея, стоявшая на Северной стороне, - та самая, месячную отчетность которой ревизовал когда-то вместе с Мазанкой и Кароли Ливенцев, уже ушла на фронт, оставив свою дружину. Об этом узнал он только теперь, месяц спустя после ее ухода. Представил себе поручика Макаренко, который когда-то, только что собравшись в своем медвежьем углу на охоту, был потревожен урядником по случаю войны, и подумал: "Где-то он теперь хлопочет около своих пушек?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
- А я знаю, из-за чего вы там воюете! - пожала плечами Марья Тимофеевна. - По-моему, так совсем даже все это ни к чему!
- Так вот, значит, каков голос женской плоти! - шутливо нахмурил брови Ливенцев. - Так что, по-вашему, если бы был во всех государствах матриархат, то кончено было бы с войнами?.. Откуда же брались всякие там амазонки Пентизелеи?.. Или гораздо больше, чем эти проклятые вопросы, улыбается вам дать мне самоварчик?
- Самовар - это я сейчас, а что вы говорите, Николай Иваныч, насчет амазонок, какие на лошадях ездят, то я одну знала такую: она через дом от нас жила и все с мичманом Сангине каталась, а он - итальянец был. И вот бы вот должна свадьба у них случиться, а Сангине с одной горничной путался. То она к нему бегала, а то хозяев ее дома не было, он к ней вздумал зайти, а у ней свой дружок сидит - приказчик из магазина. А итальянцы - они горячие люди. Он ему кортиком две раны дал, убил насмерть! А это вечером было. Он что делать? Сейчас, как совсем стемнело, взял фаэтон, да к священнику: "Батюшка, обвенчайте!" Ну тот его за большие деньги, конечно, окрутил, а уж потом на другой день он заявил в полицию сам: "У своей жены застал любовника, - конечно, сдержать свою горячность не мог..." Ему наказания даже и не давали, а только из флота попросили. Кабы он ей успел дворянство купить, а то, - всего сразу не сделаешь, - не поспел. Ну, потом в порту получил должность, а она что же? Пить стала!.. Да как его конфузила-то пьяная! А он человек оказался очень хороший и все ей прощал... Вот вам и итальянец! - И Марья Тимофеевна победно поглядела на Ливенцева.
- Все доказательства в пользу немцев под Либавой налицо! - сказал Ливенцев. - А как думает по этому вопросу ваша Дарья Алексеевна?
- Ох, Дарья Алексеевна! Умора нам с ней! - очень оживилась Марья Тимофеевна. - Ей недавно цукатов всяких из Москвы прислали, вот она нас с Марусей надумала угостить. Мы и всего-то взяли по две цукатинки, и вот она своими култышками действует, действует, коробку чтобы к себе... "Зу-бы ведь от сластей всяких портятся, а вы - женщины еще молодые, вам зубы нужны да нужны, кавалеров обольщать... А я уж так и быть, у меня уж пускай портятся!" И кому же говорит так, а? На-ам! Будто мы не знаем, что у ней и совсем-то зубов ни одного нету! Вот она какая хитрая старуха, - о-ох, и хитрая!.. А насчет немцев, конечно, что же она может думать, если она уж и недвижимая сидит, и без зубов, и ей уж семьдесят лет скоро?
В этот день к Ливенцеву зашла Еля Худолей, радостная.
- Мимо шла и заскочила - радостью поделиться, - говорила она, сияя. Такой у меня праздник - вы представьте! - берут меня на санитарный поезд. Ходить он будет в том направлении - на Броды, Самбор, на Львов... вообще, ура, наша взяла!.. Кричите же со мною вместе "ура". Что же вы молчите?
И Еля сделала такое удивленно-обиженное лицо, что Ливенцев улыбнулся, но сказал:
- Почему же я должен радоваться, что вы уедете на каком-то поезде?.. Я, впрочем, привык к тому, что все поезда теперь страшно опаздывают, - может быть, и ваш опоздает?
- Не опоздает, нет! И я поеду!.. Я буду много видеть всего - и плохого и хорошего. Много знать буду. Много всяких людей встречу... Может быть, я и его тоже... встречу!
- Ах, это все того же... полковника Ревашова, который, наверно, уже генерал? - недовольно сказал Ливенцев.
- До свиданья! - церемонно протянула руку Еля.
- Ну, ладно, ладно! Он - герой русского оружия... Сидите!.. Вдруг и я когда-нибудь попаду в ваш санитарный поезд... И у меня не будет ни рук, ни ног, ни других частей тела, но на моей геройской груди будет гореть четвертой степени Георгий. И тогда наконец-то вы меня полюбите бесконечной любовью...
Но Еля сказала на это, очень поморщившись:
- Нет! Без рук, без ног, и чтобы я вас полюбила, - фи! Пожалуйста не надо!
- А если только без одной руки и без одной ноги?
- Нет! - покачала головой Еля.
- Гм... Вам непременно нужно, чтобы только одну руку мне оторвало снарядом, и конечно - левую?
- Совсем мне это не нужно, - рассудительно заметила Еля. - Гораздо лучше будет, если совсем вы не будете ранены.
- Вот тебе на! Как же попаду я к вам тогда в поезд?
- Ну, мало ли как! Просто, вы можете заболеть... какой-нибудь легкой болезнью...
- А вы меня разве примете с легкой болезнью?
- Разумеется, приму.
- А если бы вдруг... я оказался немец? - сделал весьма загадочное лицо Ливенцев.
- Как немец? - не поняла Еля.
- Так, самый настоящий. И по отцу и по матери... Что тогда?
- Вот ерунда какая! Что же тут такого! Разве наш царь не немец и по отцу и по матери? - непонимающими глазами поглядела на него Еля.
- Ага! Та-ак? Кончено! Я должен, в таком случае, открыть вам эту великую тайну: я - немец! - сказал он как можно таинственнее и оглядываясь на дверь. - Я - немец, и ничто немецкое, великое немецкое мне не чуждо. Я люблю и Гете, и Шиллера, и Клейста, и Геббеля, и прочих, и прочих, и прочих, вплоть до самых новейших! Я люблю и Канта, и Шопенгауэра, и Гегеля, и прочих, и прочих, и даже Ницше! Я люблю Вагнера, и Бетховена, и Шуберта, и прочих, и прочих... Я люблю немецких художников, я люблю математиков-немцев, - я по ним учился!.. Я люблю людей науки немцев - они велики во многих и многих областях науки. Я уважаю Маркса и Энгельса - величайших социологов. И вот... я - немец по своему духу и телу, конечно, как я уж сказал вам, - я буду командовать своим людям, чтобы они стреляли по немцам!
- А вы это верно говорите, будто вы немец? Вы не врете? - спросила Еля.
- Ну вот, зачем же мне врать? - как мог серьезнее ответил Ливенцев.
- Тогда...
Еля задумалась было, но потом сказала так же таинственно и тихо:
- Тогда вы в первом же сражении должны бежать...
- Постойте! Что вы говорите!.. А как же я тогда попаду в ваш санитарный поезд, Марья Тимофе... то бишь, Еля?
- Может быть, вас возьмут в плен наши, и вот тогда...
Ливенцев захохотал так громко, что даже испугал Елю, но ему было грустно. И, когда уходила Еля, было так жаль и ее и себя, что он спросил ее только о полковнике Полетике.
- Ах, ваш полковник Полетика! Он получает четвертую категорию, но это, говорят, ничего не значит: его всегда могут опять потребовать на службу, так как в офицерах страшный недостаток теперь - их очень много убивают на фронте...
И ушла так же бездумно, как заскочила, даже не сказав, когда же она уезжает на санитарный поезд.
А батарея, стоявшая на Северной стороне, - та самая, месячную отчетность которой ревизовал когда-то вместе с Мазанкой и Кароли Ливенцев, уже ушла на фронт, оставив свою дружину. Об этом узнал он только теперь, месяц спустя после ее ухода. Представил себе поручика Макаренко, который когда-то, только что собравшись в своем медвежьем углу на охоту, был потревожен урядником по случаю войны, и подумал: "Где-то он теперь хлопочет около своих пушек?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81