Это была ее похоть, толкнувшая с объятия Сигвата. Она застонала…
Чем она была лучше самки животного? Разве искала она что-то иное, кроме самоудовлетворения и безопасности для своих детей?
Она пришла в ярость.
Нет, она ничем не хуже других! Хелена назвала саму себя кошкой, и была совершенно права. Даже боги не были верны друг другу, даже Фригг Идун отдалась убийце своего брата, и не было такого бога или эльфа, с которым Фрейя отказывалась делить постель.
И все-таки…
В голове ее перемешалось все: раскаяние, покаяние, христианство, боги и богини, ненависть, похоть и жажда мести — все это кружило и вертелось в голове, словно мельничное колесо. И во всем этом не было ни начала, ни конца, ни путеводной нити, ни смысла…
Однажды она почувствовала, что Бог освятил ее любовь к Эльвиру, что она и теперь может любить его, находящегося на небе. И такое чувство не могла испытывать самка.
Она села на скамью, закрыв лицо руками.
Мысли постепенно затихали в ней, и наконец она ощутила глубокую тоску по миру.
Когда-то на земле царил мир, до того, как Один выпустил ненависть и несчастья. Когда-нибудь снова воцарится мир, когда человечество погибнет в борьбе с Рагнароком, а из моря народится новая земля. И тогда на суд явится сам Всемогущий…
Знаю я, вижу, как снова возникнет,
Вновь зеленея, из моря земля.
И она снова услышала голос Эльвира, произносящий эту песнь, самую любимую им…
Уронив на колени руки, она медленно подняла голову; наконец-то в мыслях у нее наступил просвет.
Свет в ее душе становился все сильнее, и желание обрести мир в душе смешивалось у нее с христианским призывом к миру; это просветление напоминало восход солнца после стиклестадской битвы.
Наконец-то солнце засияло для нее; свет, Божий суд и мир слились воедино; и она приняла Божественную любовь ради своих сыновей.
Эльвир говорил ей о просветленной Божественной любви, когда они были вдвоем в стейнкьерской церкви. И она чувствовала, как ее собственная любовь к Эльвиру устремляется к небесам и становится непостижимой. И теперь она поняла: любовь, порожденная в ней плотским желанием, была увлечена к небесам штормом его мысли, оставляя далеко внизу тягу к удовлетворению.
И она поняла, что Эльвир дал ей величайший дар: способность любить. Он ожидал, что она возвысится до него, почти принуждал ее к этому. А потом указал ей дальнейший путь.
И она была твердо уверена в том, что он по-прежнему любит ее. Но эта любовь не требовала, чтобы она не отдавалась Кальву целиком. Эта любовь не была завистливой. Эта любовь не преследовала эгоистических целей; в его любви не было больше стремления обладать ею как женщиной; своей любовью он желал ей и Кальву всего самого лучшего, что может принести брак в глазах людей и в глазах Бога.
И новое учение, христианство, смешивалось в ее душе с чем-то изначальным, не имеющим отношения ни к вере в богов, ни к мести и ненависти. И она поняла, что Эльвир тоже прошел через это. Призыв Христа к миру и любви нашел отклик в его собственном стремлении к миру; именно это так неуклонно влекло его к христианству.
Она понимала, что должна следовать по пути, указанному им; она должна была просить Бога о том, чтобы он очистил ее любовь от эгоизма и похоти и дал ей мир.
— Adveniat regnum tuum…
Эта молитва не была уже больше чужой; это было ее собственное желание очищения перед Богом, желание того, чтобы царство Божие воцарилось в мире и в ней самой.
Это было похоже на чувство восторга. Запрокинув голову, она воздела руки к небу.
— Fiat voluntas tua, sicut in calo, et in terra!
Пусть подчинит Господь ее своей воле, чтобы она, словно трава и деревья, словно населявшие поля и леса твари, не задавалась вопросом, почему весна переходит в лето, а осень в зиму, а только смиренно воспринимала все как должное. И пусть Господь даст ей крупицу того мира, который царил на земле до того, как она была заражена ненавистью!
— Panem nostrum quotidianum da nobis hodie; et dimitte nobis d?bita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostris. Et ne nos inducas in tentationem, sed libera nos a malo. Amen.
Она опустилась, плача, на колени. И она сама не знала, почему плакала. Она знала только, что просит прощения за свои грехи, что Кальва и всех остальных, причинявших ей боль, она простила, и что, прося о хлебе насущном, она думает о неурожае в Трондхейме. И когда она просила Бога оградить ее от зла, она искала защиты от самой себя.
Она стояла на коленях, не шелохнувшись. И она ощущала в себе мир, о существовании которого не подозревала; она вспомнила сказанные однажды Энундом слова о том, что Божественная любовь, несущая в себе свет и тепло, требует человеческую душу целиком. И ей показалось, что крыша маленькой церкви разверзлась и все небесное великолепие хлынуло ей в душу.
Свеча мигала, постепенно догорая.
Наконец пришел священник Энунд. И когда он увидел ее заплаканное лицо и сияющую улыбку, он ничего не сказал, и ни о чем не спросил.
Перед тем, как выйти из церкви, она преклонила колени перед могилой Гудрун и первого Тронда. И, все еще ощущая в себе свет, она не скорбела о них, она радовалась тому, что они теперь вместе с Эльвиром и своими братьями во Христе.
Она вышла из церкви в кромешной тьме, только на небе мерцали крошечные звезды; возможно, это были искорки Божественного света, чтобы никто на земле не забывал о Его любви.
Священник Энунд позаботился о том, чтобы у нее были провожатые до Эгга; хюсман усадьбы Стейнкьер Рут и двое его рабов.
Рут не был особенно разговорчив, и Сигрид это радовало. Она шла молча, глядя на свет факела, падающий круглым пятном на снег.
Она чувствовала удивительную просветленность, понимание всего, что происходит вокруг — и так бывало с ней всегда, когда она понимала в христианстве что-то новое. Словно какая-то волна поднимала ее на свой гребень, обдавая брызгами, чтобы потом снова низвергнуть в пучину…
Но на это, возможно, тоже был воля Божья…
Они увидели на холме людей с факелами. Подойдя ближе, они заметили, что это Кальв со своими работниками. На дороге к Хеггину стояла другая группа людей.
— Господи, где ты была? — спросил он, увидев ее, и лицо его выражало одновременно недовольство и облегчение.
— В стейнкьерской церкви, — ответила она.
— Могла бы, по крайней мере, сказать, куда идешь! Я уже вышел тебя искать…
Недовольство его проявлялось только в интонации. И она почувствовала радость оттого, что он беспокоится о ней, что может сердиться.
В последующие дни Сигрид казалось, что она смотрит на мир не так, как прежде. Во всем был для нее новый смысл; более, чем когда-либо, она чувствовала себя частью мироздания. Тем не менее, что-то еще продолжало отделять ее от мира. Ей хотелось излить на мир все то тепло, которое она ощущала, но у нее это не получалось.
Она стала испытывать теплые чувства к Кальву, хотя он и продолжал держаться несколько отчужденно — и она пыталась дать ему это понять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Чем она была лучше самки животного? Разве искала она что-то иное, кроме самоудовлетворения и безопасности для своих детей?
Она пришла в ярость.
Нет, она ничем не хуже других! Хелена назвала саму себя кошкой, и была совершенно права. Даже боги не были верны друг другу, даже Фригг Идун отдалась убийце своего брата, и не было такого бога или эльфа, с которым Фрейя отказывалась делить постель.
И все-таки…
В голове ее перемешалось все: раскаяние, покаяние, христианство, боги и богини, ненависть, похоть и жажда мести — все это кружило и вертелось в голове, словно мельничное колесо. И во всем этом не было ни начала, ни конца, ни путеводной нити, ни смысла…
Однажды она почувствовала, что Бог освятил ее любовь к Эльвиру, что она и теперь может любить его, находящегося на небе. И такое чувство не могла испытывать самка.
Она села на скамью, закрыв лицо руками.
Мысли постепенно затихали в ней, и наконец она ощутила глубокую тоску по миру.
Когда-то на земле царил мир, до того, как Один выпустил ненависть и несчастья. Когда-нибудь снова воцарится мир, когда человечество погибнет в борьбе с Рагнароком, а из моря народится новая земля. И тогда на суд явится сам Всемогущий…
Знаю я, вижу, как снова возникнет,
Вновь зеленея, из моря земля.
И она снова услышала голос Эльвира, произносящий эту песнь, самую любимую им…
Уронив на колени руки, она медленно подняла голову; наконец-то в мыслях у нее наступил просвет.
Свет в ее душе становился все сильнее, и желание обрести мир в душе смешивалось у нее с христианским призывом к миру; это просветление напоминало восход солнца после стиклестадской битвы.
Наконец-то солнце засияло для нее; свет, Божий суд и мир слились воедино; и она приняла Божественную любовь ради своих сыновей.
Эльвир говорил ей о просветленной Божественной любви, когда они были вдвоем в стейнкьерской церкви. И она чувствовала, как ее собственная любовь к Эльвиру устремляется к небесам и становится непостижимой. И теперь она поняла: любовь, порожденная в ней плотским желанием, была увлечена к небесам штормом его мысли, оставляя далеко внизу тягу к удовлетворению.
И она поняла, что Эльвир дал ей величайший дар: способность любить. Он ожидал, что она возвысится до него, почти принуждал ее к этому. А потом указал ей дальнейший путь.
И она была твердо уверена в том, что он по-прежнему любит ее. Но эта любовь не требовала, чтобы она не отдавалась Кальву целиком. Эта любовь не была завистливой. Эта любовь не преследовала эгоистических целей; в его любви не было больше стремления обладать ею как женщиной; своей любовью он желал ей и Кальву всего самого лучшего, что может принести брак в глазах людей и в глазах Бога.
И новое учение, христианство, смешивалось в ее душе с чем-то изначальным, не имеющим отношения ни к вере в богов, ни к мести и ненависти. И она поняла, что Эльвир тоже прошел через это. Призыв Христа к миру и любви нашел отклик в его собственном стремлении к миру; именно это так неуклонно влекло его к христианству.
Она понимала, что должна следовать по пути, указанному им; она должна была просить Бога о том, чтобы он очистил ее любовь от эгоизма и похоти и дал ей мир.
— Adveniat regnum tuum…
Эта молитва не была уже больше чужой; это было ее собственное желание очищения перед Богом, желание того, чтобы царство Божие воцарилось в мире и в ней самой.
Это было похоже на чувство восторга. Запрокинув голову, она воздела руки к небу.
— Fiat voluntas tua, sicut in calo, et in terra!
Пусть подчинит Господь ее своей воле, чтобы она, словно трава и деревья, словно населявшие поля и леса твари, не задавалась вопросом, почему весна переходит в лето, а осень в зиму, а только смиренно воспринимала все как должное. И пусть Господь даст ей крупицу того мира, который царил на земле до того, как она была заражена ненавистью!
— Panem nostrum quotidianum da nobis hodie; et dimitte nobis d?bita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostris. Et ne nos inducas in tentationem, sed libera nos a malo. Amen.
Она опустилась, плача, на колени. И она сама не знала, почему плакала. Она знала только, что просит прощения за свои грехи, что Кальва и всех остальных, причинявших ей боль, она простила, и что, прося о хлебе насущном, она думает о неурожае в Трондхейме. И когда она просила Бога оградить ее от зла, она искала защиты от самой себя.
Она стояла на коленях, не шелохнувшись. И она ощущала в себе мир, о существовании которого не подозревала; она вспомнила сказанные однажды Энундом слова о том, что Божественная любовь, несущая в себе свет и тепло, требует человеческую душу целиком. И ей показалось, что крыша маленькой церкви разверзлась и все небесное великолепие хлынуло ей в душу.
Свеча мигала, постепенно догорая.
Наконец пришел священник Энунд. И когда он увидел ее заплаканное лицо и сияющую улыбку, он ничего не сказал, и ни о чем не спросил.
Перед тем, как выйти из церкви, она преклонила колени перед могилой Гудрун и первого Тронда. И, все еще ощущая в себе свет, она не скорбела о них, она радовалась тому, что они теперь вместе с Эльвиром и своими братьями во Христе.
Она вышла из церкви в кромешной тьме, только на небе мерцали крошечные звезды; возможно, это были искорки Божественного света, чтобы никто на земле не забывал о Его любви.
Священник Энунд позаботился о том, чтобы у нее были провожатые до Эгга; хюсман усадьбы Стейнкьер Рут и двое его рабов.
Рут не был особенно разговорчив, и Сигрид это радовало. Она шла молча, глядя на свет факела, падающий круглым пятном на снег.
Она чувствовала удивительную просветленность, понимание всего, что происходит вокруг — и так бывало с ней всегда, когда она понимала в христианстве что-то новое. Словно какая-то волна поднимала ее на свой гребень, обдавая брызгами, чтобы потом снова низвергнуть в пучину…
Но на это, возможно, тоже был воля Божья…
Они увидели на холме людей с факелами. Подойдя ближе, они заметили, что это Кальв со своими работниками. На дороге к Хеггину стояла другая группа людей.
— Господи, где ты была? — спросил он, увидев ее, и лицо его выражало одновременно недовольство и облегчение.
— В стейнкьерской церкви, — ответила она.
— Могла бы, по крайней мере, сказать, куда идешь! Я уже вышел тебя искать…
Недовольство его проявлялось только в интонации. И она почувствовала радость оттого, что он беспокоится о ней, что может сердиться.
В последующие дни Сигрид казалось, что она смотрит на мир не так, как прежде. Во всем был для нее новый смысл; более, чем когда-либо, она чувствовала себя частью мироздания. Тем не менее, что-то еще продолжало отделять ее от мира. Ей хотелось излить на мир все то тепло, которое она ощущала, но у нее это не получалось.
Она стала испытывать теплые чувства к Кальву, хотя он и продолжал держаться несколько отчужденно — и она пыталась дать ему это понять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73