.. Молчи! – замотал он головой, увидев ярость в глазах Вука. – Я не смогу прожить жизнь предателем. И Аница тоже. И наш сын... Понимаешь? Хоть часть нашей вины я должен искупить. У нас один бог-творец, и он не простит мне твоей смерти. Ты ведь спас меня когда-то из тюрьмы, помнишь? А теперь я верну долг. Ведь эту рясу, – Владо чуть заметно усмехнулся, – ты хорошо умеешь носить!
Вуку показалось, что Владо бредит. Он беспомощно повел глазами и увидел мрачные, сосредоточенные лица гайдуков.
– Ты сделаешь, как он велел, – твердо сказал Йово. – Ты должен дойти до России и передать все, что говорил тебе Георгий. Ты должен это сделать! А про нас не думай! Мы – гайдуки, смерть всегда ходит с нами рядом, так не все ли равно: нынче, завтра, через год? Ты сделаешь это! Разве зря погиб Арсений? Он погиб для тебя – и для нашей Великой Сербии. Ты понял меня?
Вук медленно опустил веки в знак согласия.
...В сумерках он стоял на опушке леса близ Брода и слушал колокольный звон, возвещавший, что казнь свершилась.
Зябко передернул плечами под грубой коричневой шерстью. Сердце его стеснилось, душа словно бы онемела. Почему-то больше всего он сейчас хотел бы раздобыть простую крестьянскую одежду и сорвать эту рясу, которая, казалось, пропитана кровью.
Он до черной земли поклонился горам Боснии, которые темно синели за рекой, тихому, сонному шелесту Савы, отзвукам колокола; постоял еще мгновение – и пошел на восток, туда, где уже поднялась, указывая ему путь, ранняя, светлая звезда.
14. Дорога в ад
Елизавета стояла над кадкою и, низко нагнувшись, смотрела в темное круглое зеркало воды. Навстречу ей устремляли печальный, усталый взгляд окруженные тенями глаза, казавшиеся еще больше на исхудалом лице. Губы были бледны, и она безотчетно покусала их, хотя в этом «зеркале» все равно не видно, порозовели они или нет. Впрочем, эти исхудалые черты и беззащитно-длинная шея почему-то понравились ей. Даже волосы, против ожидания, выглядели не так ужасно, как она думала раньше. Вернее, их отсутствие...
Когда Елизавету остригли, она думала, что умрет от позора, но за месяц волосы немного отросли и теперь мелкими золотисто-русыми завитками облегали голову, словно мягкий меховой чепчик. Это было странно, непривычно, но не безобразно. Елизавета смотрела на себя даже с удовольствием!
Впервые за последние месяцы она испытывала хоть какое-то удовольствие и, поймав себя на этом, отвернулась от кадки, словно устыдилась своего отражения, своей мимолетной слабости. Она привыкла страдать, и все другие чувства казались чужеродными, неправдоподобными. Кроме тоски. Кроме отчаяния. Кроме бесконечного, мучительного недоумения: за что, почему это произошло именно с нею?! И только выстраданное, со временем пришедшее прозрение, что жизнь безумна и если будешь ждать от нее справедливости, сам раньше сойдешь с ума, помогло ей выстоять – и уже с дерзкой, злой отвагою встречать каждый новый день, а ложась вечером спать, помолясь богу, думать со злорадной ненавистью: «Что, взяли? Не увидеть вам моих слез!» Кто были эти «они», Елизавета, как всегда, не знала, однако она лукавила даже перед собой: и «они», и все другие слез ее повидали много.
Не передать словами, как томилась она по дочери! Страх за Машеньку опутывал ее жгучими тенетами, она все время ждала, что ее похитители украдут и привезут в этот ад и дочь ее, тогда Елизавета окажется вовсе безоружной перед ними. Но время шло, а чудовищная уловка, очевидно, не приходила им в голову. Постепенно, призвав на помощь разум и всю свою рассудительность, Елизавете удалось избавиться от этих терзаний и внушить себе, что воображаемым болезням и опасностям не подступиться к Машеньке, пока рядом с нею Татьяна и Вайда. Уж они-то не дадут на девочку и ветру венути, от любой хвори и беды уберегут. А случись что с Елизаветою – мало ли, ведь уже не раз она бывала на волосок от смерти! – они не оставят Машеньку никогда, покуда живы.
Ну, сейчас-то положение Елизаветы несколько улучшилось, однако особенно этим обольщаться она не спешила: слишком много всякого пришлось перенести. Конечно, иногда позволяла себе помечтать о некоем чудесном спасении и возвращении домой, но в мечтах сверкала всеми цветами радуги только первая картина: вот она входит в ворота усадьбы, вот подхватывает на руки Машеньку и осыпает ее поцелуями, вот обнимает Татьяну... и все, а дальше успокоительные видения мирной, спокойной жизни были подернуты черной тенью все той же тоски. Господи, да что за разница, где этой тоской томиться: среди роскоши Любавина или в убожестве ее нынешнего существования, если нет конца отчаянию, нет ответа на вопросы: где Алексей, почему он ее покинул?..
* * *
Кому рассказать – не поверят, что боль в связанных руках едва ли могла осилить боль их внезапной разлуки. Она почти не помнила тот ночной путь по лесной дороге – небрежно перекинутая через седло, с кляпом во рту, от которого ее наконец стало так мутить, что она впала в некое сонное забытье. Вдобавок затекло все тело, так что, когда похитители остановились и обладатель цепких, бесцеремонных рук опустил Елизавету на землю, она упала: ноги не держали.
Уже занимался рассвет. Над нею нависло грубое, равнодушное, с тяжелыми, словно высеченными из бревна, чертами лицо человека, который вытащил изо рта кляп и дал напиться воды из долбленки, притом столь неуклюже, что вода почти вся пролилась. Елизавета связанными руками размазала ее по опухшему от слез лицу.
Второй похититель, высокий и тощий, казавшийся еще длиннее и худее от черного узкого кафтана, с лицом незначительным и кургузым, словно бы сжатым в кулачок, бесцеремонно задрал лежащей Елизавете платье до колен и принялся разминать ее замлевшие ноги. Его прикосновения были похотливы и омерзительно-вкрадчивы – ну словно таракан пробежал по голому телу! Елизавета взвыла от отвращения, после чего в рот ей снова был засунут кляп, а первый похититель отвесил своему сотоварищу весьма увесистую оплеуху, пролаяв какое-то приказание, после чего Таракан вывел из-за кустов лошадей, впряженных в небольшую каретку, куда и запихнули Елизавету. Таракан порывался сесть рядом с нею, но Бревноголовый погрозил кулаком – и тот, ворча, полез на козлы. Он понукнул лошадей – и тряская тьма окутала Елизавету и ее спутника.
Прошло некоторое время, и Бревноголовый изрек голосом столь тяжелым, словно камни во рту ворочал:
– Вот, барыня, давай договоримся: я, так и быть, тряпку те изо рта выну. Только знай: шумнешь иль хоть словцо обронишь – обратно воткну. Сама и думай, согласна иль нет.
Сочтя вынужденное молчание Елизаветы знаком согласия, он потянул за краешек влажного комка, ворча:
– А ежели по нужде, то дозволяю сказать. Однако и при этом деле я рядом с тобой буду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Вуку показалось, что Владо бредит. Он беспомощно повел глазами и увидел мрачные, сосредоточенные лица гайдуков.
– Ты сделаешь, как он велел, – твердо сказал Йово. – Ты должен дойти до России и передать все, что говорил тебе Георгий. Ты должен это сделать! А про нас не думай! Мы – гайдуки, смерть всегда ходит с нами рядом, так не все ли равно: нынче, завтра, через год? Ты сделаешь это! Разве зря погиб Арсений? Он погиб для тебя – и для нашей Великой Сербии. Ты понял меня?
Вук медленно опустил веки в знак согласия.
...В сумерках он стоял на опушке леса близ Брода и слушал колокольный звон, возвещавший, что казнь свершилась.
Зябко передернул плечами под грубой коричневой шерстью. Сердце его стеснилось, душа словно бы онемела. Почему-то больше всего он сейчас хотел бы раздобыть простую крестьянскую одежду и сорвать эту рясу, которая, казалось, пропитана кровью.
Он до черной земли поклонился горам Боснии, которые темно синели за рекой, тихому, сонному шелесту Савы, отзвукам колокола; постоял еще мгновение – и пошел на восток, туда, где уже поднялась, указывая ему путь, ранняя, светлая звезда.
14. Дорога в ад
Елизавета стояла над кадкою и, низко нагнувшись, смотрела в темное круглое зеркало воды. Навстречу ей устремляли печальный, усталый взгляд окруженные тенями глаза, казавшиеся еще больше на исхудалом лице. Губы были бледны, и она безотчетно покусала их, хотя в этом «зеркале» все равно не видно, порозовели они или нет. Впрочем, эти исхудалые черты и беззащитно-длинная шея почему-то понравились ей. Даже волосы, против ожидания, выглядели не так ужасно, как она думала раньше. Вернее, их отсутствие...
Когда Елизавету остригли, она думала, что умрет от позора, но за месяц волосы немного отросли и теперь мелкими золотисто-русыми завитками облегали голову, словно мягкий меховой чепчик. Это было странно, непривычно, но не безобразно. Елизавета смотрела на себя даже с удовольствием!
Впервые за последние месяцы она испытывала хоть какое-то удовольствие и, поймав себя на этом, отвернулась от кадки, словно устыдилась своего отражения, своей мимолетной слабости. Она привыкла страдать, и все другие чувства казались чужеродными, неправдоподобными. Кроме тоски. Кроме отчаяния. Кроме бесконечного, мучительного недоумения: за что, почему это произошло именно с нею?! И только выстраданное, со временем пришедшее прозрение, что жизнь безумна и если будешь ждать от нее справедливости, сам раньше сойдешь с ума, помогло ей выстоять – и уже с дерзкой, злой отвагою встречать каждый новый день, а ложась вечером спать, помолясь богу, думать со злорадной ненавистью: «Что, взяли? Не увидеть вам моих слез!» Кто были эти «они», Елизавета, как всегда, не знала, однако она лукавила даже перед собой: и «они», и все другие слез ее повидали много.
Не передать словами, как томилась она по дочери! Страх за Машеньку опутывал ее жгучими тенетами, она все время ждала, что ее похитители украдут и привезут в этот ад и дочь ее, тогда Елизавета окажется вовсе безоружной перед ними. Но время шло, а чудовищная уловка, очевидно, не приходила им в голову. Постепенно, призвав на помощь разум и всю свою рассудительность, Елизавете удалось избавиться от этих терзаний и внушить себе, что воображаемым болезням и опасностям не подступиться к Машеньке, пока рядом с нею Татьяна и Вайда. Уж они-то не дадут на девочку и ветру венути, от любой хвори и беды уберегут. А случись что с Елизаветою – мало ли, ведь уже не раз она бывала на волосок от смерти! – они не оставят Машеньку никогда, покуда живы.
Ну, сейчас-то положение Елизаветы несколько улучшилось, однако особенно этим обольщаться она не спешила: слишком много всякого пришлось перенести. Конечно, иногда позволяла себе помечтать о некоем чудесном спасении и возвращении домой, но в мечтах сверкала всеми цветами радуги только первая картина: вот она входит в ворота усадьбы, вот подхватывает на руки Машеньку и осыпает ее поцелуями, вот обнимает Татьяну... и все, а дальше успокоительные видения мирной, спокойной жизни были подернуты черной тенью все той же тоски. Господи, да что за разница, где этой тоской томиться: среди роскоши Любавина или в убожестве ее нынешнего существования, если нет конца отчаянию, нет ответа на вопросы: где Алексей, почему он ее покинул?..
* * *
Кому рассказать – не поверят, что боль в связанных руках едва ли могла осилить боль их внезапной разлуки. Она почти не помнила тот ночной путь по лесной дороге – небрежно перекинутая через седло, с кляпом во рту, от которого ее наконец стало так мутить, что она впала в некое сонное забытье. Вдобавок затекло все тело, так что, когда похитители остановились и обладатель цепких, бесцеремонных рук опустил Елизавету на землю, она упала: ноги не держали.
Уже занимался рассвет. Над нею нависло грубое, равнодушное, с тяжелыми, словно высеченными из бревна, чертами лицо человека, который вытащил изо рта кляп и дал напиться воды из долбленки, притом столь неуклюже, что вода почти вся пролилась. Елизавета связанными руками размазала ее по опухшему от слез лицу.
Второй похититель, высокий и тощий, казавшийся еще длиннее и худее от черного узкого кафтана, с лицом незначительным и кургузым, словно бы сжатым в кулачок, бесцеремонно задрал лежащей Елизавете платье до колен и принялся разминать ее замлевшие ноги. Его прикосновения были похотливы и омерзительно-вкрадчивы – ну словно таракан пробежал по голому телу! Елизавета взвыла от отвращения, после чего в рот ей снова был засунут кляп, а первый похититель отвесил своему сотоварищу весьма увесистую оплеуху, пролаяв какое-то приказание, после чего Таракан вывел из-за кустов лошадей, впряженных в небольшую каретку, куда и запихнули Елизавету. Таракан порывался сесть рядом с нею, но Бревноголовый погрозил кулаком – и тот, ворча, полез на козлы. Он понукнул лошадей – и тряская тьма окутала Елизавету и ее спутника.
Прошло некоторое время, и Бревноголовый изрек голосом столь тяжелым, словно камни во рту ворочал:
– Вот, барыня, давай договоримся: я, так и быть, тряпку те изо рта выну. Только знай: шумнешь иль хоть словцо обронишь – обратно воткну. Сама и думай, согласна иль нет.
Сочтя вынужденное молчание Елизаветы знаком согласия, он потянул за краешек влажного комка, ворча:
– А ежели по нужде, то дозволяю сказать. Однако и при этом деле я рядом с тобой буду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92