— Я уверена, вы и так собирались это сделать, — сказала Сирен, стоя над ним, когда он сел и начал доставать из своего саквояжа скальпель и чашку для сбора крови.
— Ну да, разумеется. Мне хотелось бы оправдать ожидания губернатора.
— А как насчет месье Лемонье?
— Простите?
— Ваша неловкость опечалила бы его не меньше.
— Да, да. Теперь будьте так добры отойти.
— Почему?
Она не могла оставить Лемонье на милость доктора. Взглянув на лезвие скальпеля с ржавыми пятнами, она ощутила непонятную дрожь, как будто нож должен был вонзиться в ее тело.
— Вы побледнели, мадемуазель. Вид крови многим противопоказан, и мне не хотелось бы приводить вас в чувство.
— Это не от крови, а от вашего скальпеля, — отозвалась она. — Вы уверены, что еще одно кровопускание необходимо? Он и так уже потерял много крови.
Доктор, маленький человечек в огромном парике с затянутой в сетку косичкой, выпрямился.
— Вы ставите под сомнение мой способ лечения, мадемуазель?
Сирен не сдавалась.
— Если это необходимо…
Доктор отвернулся и побросал свои инструменты обратно в саквояж.
— Я этого не потерплю. Или вы уйдете, мадемуазель, или я.
Сирен посмотрела в другую комнату, но Бретоны занимались своими делами, как будто не замечая возникшего конфликта. От них ей помощи не дождаться. На нее ложилась ответственность за человека на этой постели. Она повернулась к доктору и скрестила руки на груди.
— Вы поступите так, как должны поступить, и я тоже.
— Прекрасно. Это будет на вашей совести. Я ухожу.
Доктор взял свой саквояж и вышел, широко шагая, расправив плечи и вздернув голову. Через секунду лодка осела и снова всплыла — он сошел на берег.
Сирен с замиранием сердца смотрела на Лемонье. Она лечила Бретонов, когда они изредка болели, например, когда у Пьера случались приступы малярии или когда кто-нибудь из них зашибал палец или злоупотреблял выпивкой, но она понятия не имела, что делать при более серьезных травмах. У нее были кое-какие травы, купленные на рынке у женщин индейского племени чокто, хотя она не слишком верила в их силу. Рене Лемонье был крепким человеком и, если бы раны не загноились, несомненно, поправился бы с ней или без нее. И все же страшно было думать, что его жизнь находится в ее руках.
С наступлением вечера в комнатке становилось темнее и прохладнее. Сирен присела возле лежанки и накрыла стеганым одеялом руки больного. Она склонилась над ним, чтобы подвернуть одеяло под плечо, и в этот момент он заговорил.
Я у вас в долгу, мадемуазель. Я как раз прикидывал, перерезать ли этому напыщенному господинчику глотку его же грязным ножом или просто сломать ему руку, и сомневался, хватит ли у меня хоть на что-нибудь сил.
Она поспешно откинулась назад.
— Вы пришли в себя!
— Почти, — согласился он, не открывая глаз.
— Она с трудом овладела собой.
— Вы не должны тратить силы на разговоры. У меня там варится мясной бульон. Подождите, сейчас принесу.
Тень улыбки скользнула по его лицу.
— На меньшее я не гожусь, и уж, определенно… на большее тоже.
Ну, разумеется, как это ей пришло в голову сказать такую глупость? Она налила бульон в деревянную миску, в спешке выплеснув половину. Она никак не могла отыскать ложку и чистое полотенце, чтобы постелить вместо салфетки, а когда пошла обратно к загородке, чуть не налетела на груду перепутанных сетей рядом с табуреткой Жана.
— Осторожно, — сказал Жан предостерегающе, но со скрытым удовольствием.
Сирен взяла себя в руки. Что это с ней? Лемонье вовсе не умрет, если она не даст ему бульон сию же секунду. Замечательно, что он ожил, но вряд ли стоило из-за этого терять хладнокровие.
— Он очнулся, — сказала она как можно более будничным голосом.
Жан широко раскрыл глаза.
— Кто?
— Прекрасно знаете, кто! Лемонье. — Она бросила на него испепеляющий взгляд.
— Никогда бы не догадался.
Она прошла мимо, не говоря больше ни слова и не посмотрев на остальных, хотя чувствовала-на себе их взгляды, когда уходила за занавеску.
Рене лежал, повернув голову к входу. Он наблюдал, как она ставит миску и берет подушку, чтобы подложить ему под голову и плечи. Когда она зачерпнула ложку дымящейся жидкости и поднесла к нему, он посмотрел на ложку, потом на нее и открыл рот.
Его не кормили с ложки с тех пор, как пятилетним ребенком он болел корью. Ощущение было странным, но не противным. Он понимал, что должен бы протестовать, но не находил сил. Что-то волновало его в этой женщине, так непринужденно поившей его бульоном. Она не носила чепца, головного убора, который обычно прикрывал женские волосы днем, — это признак распущенности. И хотя сейчас на ней поверх рубашки был надет полосатый корсаж, ему казалось, что он помнит ее без него, и помнит, как сквозь ткань просвечивал нежно-розовый сосок. Она находилась с ним наедине, в этой комнатке, где он лежал под одеялом голый, как новорожденный младенец, и ничем не выдавала своего волнения. В таком случае, она, должно быть, была чем-то вроде шлюхи.
И в то же время на нежном овале ее лица не было ни намека на краску, ее кожа дышала здоровьем, говорившем о здоровом питании и долгом, спокойном сне по ночам. Во взгляде, когда она смотрела на него, не было ни тени кокетства, а проворными деловитыми движениями она напоминала сестру милосердия.
Однако она была совершенно не похожа на монахиню. Наоборот, было что-то от ангела Боттичелли в чертах ее лица и золотистых прядях, выпавших из прически ей на щеки. Или если не ангела, то от его картины «Весна», женской сущности весны. Пораженный, Рене оборвал свои мысли. Обычно он не склонен к таким сентиментальным фантазиям. Должно быть, он потерял больше крови, чем предполагал. Тем не менее, он достаточно пришел в себя, чтобы понять, что сидевшая возле него женщина была необычной.
В женщинах Луизианы иногда нелегко было разобраться. Большинство придерживались принятых правил поведения, но время от времени появлялись и такие, что осмеливались претендовать на независимость. Это происходило из-за того, что женщин было мало, и, поскольку их не хватало, те, что были доступны, ценились высоко. Так как мужчины ради удовлетворения своих желаний готовы были бы простить что угодно, приличия упали до предела. Лучше было соблюдать осторожность.
Он подождал, пока бульон кончился, и она собралась встать. Тихим голосом он спросил:
— Кто вы?
Сирен чувствовала, что он изучает ее, и что щеки ее вспыхнули жарким румянцем. Она назвала свое полное имя, нагнулась стереть каплю бульона у него с груди и только потом встретилась с ним взглядом.
Он долго смотрел на нее с бесстрастным лицом. Наконец опустил глаза, и у него вырвался тихий звук, то ли смех, то ли вздох:
— Мадемуазель Нольте, разумеется, — прошептал он, — кто же еще?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98