Христос вознесся на Небо и является нам только в виде священных символов – вина и хлеба; его приход в мир людей принес свои плоды; дух и душа половины людей, населяющих землю, живут этими плодами. Будем же боготворить Христа, матушка, но не будем больше просить его о том, чего он дать нам не может.
И затем, скрестив на груди руки, она начала молиться вполголоса:
– Иисусово сердце, в коем мы обретаем покой наших Душ; Иисусово сердце, наша сила и наше прибежище в день скорби; Иисусово сердце, полное сострадания к тем, кто к тебе взывает; Иисусово сердце, в час моей смерти смилуйся надо мной и особенно над моей матушкой!
И после этой молитвы, для которой она, по-видимому, собрала последние свои силы, Бетси впала в глубокое забытье.
Она все еще спала, когда в дверь тихонько постучали.
Я открыла дверь.
Передо мной стояли нищий и пастух из Нарберта.
Я настежь распахнула перед ними дверь, как будто это явились король и его посол.
Пастух был человек лет пятидесяти, с уже седеющими волосами, в одежде горца.
Физиономия его выражала странную смесь хитрости и алчности.
Заметив это, я сохранила надежду, но потеряла доверие.
Он подошел к кровати, где лежала Элизабет.
Мне хотелось рассказать ему о ее болезни, объяснить, что испытывала больная, поведать об этих снах, этих галлюцинациях, этом ясновидении.
Гость остановил меня.
– Мне не надо рассказывать, я и так все знаю, – заявил он. – Только вы послали за мной слишком поздно.
– Слишком поздно? – переспросила я, охваченная тревогой.
– Никогда не бывает слишком поздно, пока хоть остаток жизни теплится в нас; иногда я из последней искорки разжигал целый костер.
– Так вы на что-то надеетесь?
– Я сделаю все, что смогу… Но…
– Что – но?
– Но у меня нет нужных трав, и мне придется их раздобыть… Деньги у вас есть?
– Увы, оглянитесь и вы увидите, как я бедна!
– Однако вы дали шиллинг человеку, который пришел за мной.
– Я дала ему то, что он попросил. У меня осталось четыре шиллинга? Хотите их?
– Мне нужно десять.
У меня потемнело в глазах.
– Очень жаль, – сказал нищий, – но, если он просит десять шиллингов, значит, ему нужно десять шиллингов.
– Друг мой, – промолвила я, протягивая пастуху все, что оставалось от гинеи, – вот четыре шиллинга, и, если вы их возьмете, клянусь вам, у меня останется только эта маленькая монета, с которой, как я хочу, меня похоронят.
При виде денег в глазах пастуха блеснул алчный огонь. Он протянул руку, словно желая взять деньги.
Но, сделав над собой усилие, он возразил:
– Нет, с четырьмя шиллингами я ничего не смогу сделать.
– О, – поддакнул нищий, изобразив на лице сострадание, – какой это грех – из-за отсутствия нескольких шиллингов видеть, как умирает столь чудное дитя!
– Увы, – вырвалось у меня, – если бы я могла расплатиться кровью из моих вен, – Бог мой, ты тому свидетель, – я тотчас вскрыла бы их!
– Неужели в деревне или в окрестностях у вас не найдутся друзья, готовые дать вам взаймы шесть шиллингов? – спросил нищий.
Посмотрев на этого человека, я подумала: на какие же средства живет он сам? На подаяние? Однако он рослый и сильный. Вместо того чтобы подавать ему милостыню, следовало бы сказать: «Ступайте-ка трудиться, друг мой».
Если его не поставили на место, значит, для него нашлось еще на земле несколько добрых и жалостливых сердец.
И тут в душе у меня промелькнула надежда.
– Хорошо, друг мой, – сказала я пастуху, – приходите через два часа; я постараюсь найти шесть шиллингов.
– Мне нужна прядь волос вашей дочери и лоскут белья, которое она на себе носила.
Длинные волосы Бетси разметались по подушке; я взяла ножницы, но, приблизившись к столь дорогой мне головке, заколебалась.
– Надеюсь, это не для того, чтобы совершить какое-нибудь нечестие или какое-нибудь кощунство?
– Это для того, чтобы сделать попытку ее спасти. Вы что, отказываете мне в просьбе?
– О, – прошептала я самой себе, – будь это нечестие или кощунство, кара за них падет на совершившего такие деяния, но не на этого безвинного ребенка, жизнь которого я вымаливаю у Господа.
Волосы Бетси скрипнули под ножницами, и я передала пастуху отрезанную прядь, завернув ее в квадратный лоскут ткани, вырезанный из платка, который прошлой ночью лежал на груди Элизабет.
Увы, розовый цвет проступившей на груди капли исчез; пройдет еще несколько дней, и кровь обретет прозрачность чистейшей воды.
Пастух, взяв ткань и прядь волос, вышел со словами:
– Через два часа я вернусь. Нищий последовал за ним.
Я же, набросив на плечи накидку и опустив на лицо капюшон, вышла из дому почти одновременно с ними.
На пороге дома стояло двое детей.
Они отступили, чтобы дать нам пройти.
– Смотри, – сказал старший брат младшему, – вот два колдуна и ведьма отправляются на шабаш.
Не знаю, куда направлялись мои спутники, но я – и я могу это сказать – шла просить милостыню из дома в дом.
Вернулась я только тогда, когда собрала шесть шиллингов.
Я отдала их вместе с теми четырьмя, которые уже предлагала пастуху из Нарберта.
Получив деньги, нищий и пастух ушли, заявив, что вскоре они принесут напиток, который исцелит моего ребенка.
Больше я их не видела.
Лишь бы только они не сотворили с прядью волос Бетси и лоскутом ее платка, которые я им дала, какое-нибудь колдовство – это все, о чем я просила Бога.
У меня оставалось только семь-восемь пенсов; к счастью, этого мне вполне хватало, чтобы дожить до ночи с 17 на 18 сентября.
XXIV. Что может выстрадать женщина (Рукопись женщины-самоубийцы. – Продолжение)
Как прошла неделя после исчезновения этих двух людей, которые отняли у меня последние средства к существованию? Я постараюсь это вспомнить, для того чтобы, если какая-нибудь человеческая душа, скатываясь в бездну отчаяния, попытается удержаться, ухватившись за мою беду, она видела, что моя беда гораздо больше, чем ее собственная.
Для того, кто страдает, всегда утешение знать, что другое подобное ему существо страдало сильнее, чем он.
Я хорошо все подсчитала, говоря, что восьми или десяти пенсов мне будет более чем достаточно на ту неделю, которую, по ее расчетам, моя бедная дочь еще будет жить.
С этого времени Бетси просила у меня только воды, да и то лишь тогда, когда ее сжигала лихорадка.
Иными словами, она, похоже, уже жила небесной жизнью ангелов.
Что касается меня, я допивала то, что оставляла в своем стакане дочь.
И делала я это не потому, что испытывала потребность пить, а ради того, чтобы коснуться губами того места на стакане, которого только что касались ее губы.
Сон стал для меня столь же бесполезен, как пища; к тому же, заснув, я на время потеряла бы Бетси из виду.
Сидя возле кровати, я покидала кресло лишь тогда, когда того требовал уход за больной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165
И затем, скрестив на груди руки, она начала молиться вполголоса:
– Иисусово сердце, в коем мы обретаем покой наших Душ; Иисусово сердце, наша сила и наше прибежище в день скорби; Иисусово сердце, полное сострадания к тем, кто к тебе взывает; Иисусово сердце, в час моей смерти смилуйся надо мной и особенно над моей матушкой!
И после этой молитвы, для которой она, по-видимому, собрала последние свои силы, Бетси впала в глубокое забытье.
Она все еще спала, когда в дверь тихонько постучали.
Я открыла дверь.
Передо мной стояли нищий и пастух из Нарберта.
Я настежь распахнула перед ними дверь, как будто это явились король и его посол.
Пастух был человек лет пятидесяти, с уже седеющими волосами, в одежде горца.
Физиономия его выражала странную смесь хитрости и алчности.
Заметив это, я сохранила надежду, но потеряла доверие.
Он подошел к кровати, где лежала Элизабет.
Мне хотелось рассказать ему о ее болезни, объяснить, что испытывала больная, поведать об этих снах, этих галлюцинациях, этом ясновидении.
Гость остановил меня.
– Мне не надо рассказывать, я и так все знаю, – заявил он. – Только вы послали за мной слишком поздно.
– Слишком поздно? – переспросила я, охваченная тревогой.
– Никогда не бывает слишком поздно, пока хоть остаток жизни теплится в нас; иногда я из последней искорки разжигал целый костер.
– Так вы на что-то надеетесь?
– Я сделаю все, что смогу… Но…
– Что – но?
– Но у меня нет нужных трав, и мне придется их раздобыть… Деньги у вас есть?
– Увы, оглянитесь и вы увидите, как я бедна!
– Однако вы дали шиллинг человеку, который пришел за мной.
– Я дала ему то, что он попросил. У меня осталось четыре шиллинга? Хотите их?
– Мне нужно десять.
У меня потемнело в глазах.
– Очень жаль, – сказал нищий, – но, если он просит десять шиллингов, значит, ему нужно десять шиллингов.
– Друг мой, – промолвила я, протягивая пастуху все, что оставалось от гинеи, – вот четыре шиллинга, и, если вы их возьмете, клянусь вам, у меня останется только эта маленькая монета, с которой, как я хочу, меня похоронят.
При виде денег в глазах пастуха блеснул алчный огонь. Он протянул руку, словно желая взять деньги.
Но, сделав над собой усилие, он возразил:
– Нет, с четырьмя шиллингами я ничего не смогу сделать.
– О, – поддакнул нищий, изобразив на лице сострадание, – какой это грех – из-за отсутствия нескольких шиллингов видеть, как умирает столь чудное дитя!
– Увы, – вырвалось у меня, – если бы я могла расплатиться кровью из моих вен, – Бог мой, ты тому свидетель, – я тотчас вскрыла бы их!
– Неужели в деревне или в окрестностях у вас не найдутся друзья, готовые дать вам взаймы шесть шиллингов? – спросил нищий.
Посмотрев на этого человека, я подумала: на какие же средства живет он сам? На подаяние? Однако он рослый и сильный. Вместо того чтобы подавать ему милостыню, следовало бы сказать: «Ступайте-ка трудиться, друг мой».
Если его не поставили на место, значит, для него нашлось еще на земле несколько добрых и жалостливых сердец.
И тут в душе у меня промелькнула надежда.
– Хорошо, друг мой, – сказала я пастуху, – приходите через два часа; я постараюсь найти шесть шиллингов.
– Мне нужна прядь волос вашей дочери и лоскут белья, которое она на себе носила.
Длинные волосы Бетси разметались по подушке; я взяла ножницы, но, приблизившись к столь дорогой мне головке, заколебалась.
– Надеюсь, это не для того, чтобы совершить какое-нибудь нечестие или какое-нибудь кощунство?
– Это для того, чтобы сделать попытку ее спасти. Вы что, отказываете мне в просьбе?
– О, – прошептала я самой себе, – будь это нечестие или кощунство, кара за них падет на совершившего такие деяния, но не на этого безвинного ребенка, жизнь которого я вымаливаю у Господа.
Волосы Бетси скрипнули под ножницами, и я передала пастуху отрезанную прядь, завернув ее в квадратный лоскут ткани, вырезанный из платка, который прошлой ночью лежал на груди Элизабет.
Увы, розовый цвет проступившей на груди капли исчез; пройдет еще несколько дней, и кровь обретет прозрачность чистейшей воды.
Пастух, взяв ткань и прядь волос, вышел со словами:
– Через два часа я вернусь. Нищий последовал за ним.
Я же, набросив на плечи накидку и опустив на лицо капюшон, вышла из дому почти одновременно с ними.
На пороге дома стояло двое детей.
Они отступили, чтобы дать нам пройти.
– Смотри, – сказал старший брат младшему, – вот два колдуна и ведьма отправляются на шабаш.
Не знаю, куда направлялись мои спутники, но я – и я могу это сказать – шла просить милостыню из дома в дом.
Вернулась я только тогда, когда собрала шесть шиллингов.
Я отдала их вместе с теми четырьмя, которые уже предлагала пастуху из Нарберта.
Получив деньги, нищий и пастух ушли, заявив, что вскоре они принесут напиток, который исцелит моего ребенка.
Больше я их не видела.
Лишь бы только они не сотворили с прядью волос Бетси и лоскутом ее платка, которые я им дала, какое-нибудь колдовство – это все, о чем я просила Бога.
У меня оставалось только семь-восемь пенсов; к счастью, этого мне вполне хватало, чтобы дожить до ночи с 17 на 18 сентября.
XXIV. Что может выстрадать женщина (Рукопись женщины-самоубийцы. – Продолжение)
Как прошла неделя после исчезновения этих двух людей, которые отняли у меня последние средства к существованию? Я постараюсь это вспомнить, для того чтобы, если какая-нибудь человеческая душа, скатываясь в бездну отчаяния, попытается удержаться, ухватившись за мою беду, она видела, что моя беда гораздо больше, чем ее собственная.
Для того, кто страдает, всегда утешение знать, что другое подобное ему существо страдало сильнее, чем он.
Я хорошо все подсчитала, говоря, что восьми или десяти пенсов мне будет более чем достаточно на ту неделю, которую, по ее расчетам, моя бедная дочь еще будет жить.
С этого времени Бетси просила у меня только воды, да и то лишь тогда, когда ее сжигала лихорадка.
Иными словами, она, похоже, уже жила небесной жизнью ангелов.
Что касается меня, я допивала то, что оставляла в своем стакане дочь.
И делала я это не потому, что испытывала потребность пить, а ради того, чтобы коснуться губами того места на стакане, которого только что касались ее губы.
Сон стал для меня столь же бесполезен, как пища; к тому же, заснув, я на время потеряла бы Бетси из виду.
Сидя возле кровати, я покидала кресло лишь тогда, когда того требовал уход за больной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165