– В таком случае, – прошептала я, – мне остается только молиться.
И я упала на колени.
– Молиться за ангела? – спросил врач. – Зачем?
– О! – отвечала я, содрогаясь от рыданий. – Не за нее я молюсь, я молюсь за себя!..
В это время на небе разыгрывалась предсказанная Бетси гроза; гром глухо грохотал; дождь начал хлестать по оконным стеклам, молнии огненными змеями прочерчивали; пространство.
– О! – воскликнула я. – Если бы одна из этих молний могла поразить нас обеих сразу и убить одним ударом!
– Матушка, матушка! – произнесла Бетси, не открывая глаз, словно мой призыв вырвал ее дремлющую душу из глубины сна. – Матушка, не надо бояться смерти, если она приходит от имени Господа, но и призывать ее не следует, когда она далеко от нас, ведь в таком случае она может явиться от имени злого духа. Есть, матушка, смерть хорошая и смерть плохая: хорошая соединяет, плохая – разъединяет.
В этих словах, отлетающих от почти закрытых губ Бетси, ни одна черта лица которой даже не дрогнула, словно оно не имело ни малейшего отношения к ее высказыванию, было нечто настолько странное, что холод пробежал по моему телу, будто слова эти произнес призрак.
– О, – обратилась я к врачу, – разбудите ее, сударь; она должна страдать!.. Страдать – это значит еще жить, а мне кажется, она уже мертва.
В это мгновение раздался страшный удар грома и молнии превратили небо в океан огня.
Врач, стоявший у окна, в испуге отпрянул от него.
Я спрятала голову в простынях Бетси.
Но умирающая тем же голосом, каким только что говорила со мной, произнесла:
– Господь, словно пророк, я видела тебя шествующим среди грозы и бури; я узнала твою мощь и восславила твое святое имя.
Врач покачал головой.
Признаюсь, я в своем горе испытала некоторое чувстве, гордости, видя изумление науки перед верой.
О, как перед лицом смерти была велика вера и как ничтожно мала наука!
Гроза начала стихать, а моя дочь – приходить в себя.
После того как микстура была выпита, Бетси, по-видимому, уже не нуждалась в дыхании, чтобы продолжать жить.
Однако ее первые слова, когда она приоткрыла глаза, были:
– Воздуха! Воздуха!.. Почему мне не дают воздуха, когда я об этом прошу?!
Я открыла окно.
Увы, дело было не в том, что бедному ребенку не хватало воздуха – просто стесненная грудь Бетси не могла его вобрать в себя.
Наступил вечер, и я невольно посмотрела в окно. Восточный ветер прогнал с небосвода последние грозовые облака, а с земли – последние последождевые испарения. Казалось, вся природа была готова радоваться покою, наступившему после содрогания стихий.
Видя этот всеобщий покой, это вселенское умиротворение, я повернулась к моей дочери, не в силах представить, что ее это все не коснулось.
И правда, она выглядела более отдохнувшей.
То был вечерний покой, который она и предсказывала.
Врач подошел к ней, стал искать пульс, но не нашел его.
– Все произойдет так, как она предсказала, – прошептал врач.
И он сел в ожидании у кровати.
С небес начала спускаться тьма. По мере того как в комнате становилось все темнее, глаза несчастной больной открывались все шире; все, что еще оставалось в ее теле от огня жизни, словно светилось в ее взгляде.
Казалось, этот взгляд пронзает потолок над ее головой и считает звезды, одна за другой засиявшие в небе.
Я хотела было зажечь лампу, но, угадав мое намерение, Бетси остановила меня:
– О нет, не надо… в темноте мне так хорошо умирать! И, взяв мою руку, она привлекла меня к себе.
– Но я, дитя мое, – вырвалось у меня, – я ведь не вижу тебя в такой темноте!
– Скоро выйдет луна, а лунный свет – настоящий свет умирающих; это солнце усопших… Взойди, луна, взойди!.. – прошептала Бетси.
И, будто повинуясь ей, луна начала медленно подниматься над горой.
И тут слабая улыбка озарила бледное лицо Бетси; казалось, она вдыхает лунный свет и призывает его к себе; луна же сначала осветила изножье кровати, а затем постепенно ее лучи дотянулись к лицу умирающей.
С этого мгновения она впала в своего рода исступление.
– Ах, – произнесла она, – я вижу, что там, за звездами. Вот распахнутое Небо, вот ангелы, вот Бог!
И все это было сказано с такой верой, с такой глубокой убежденностью, что мой взгляд оторвался от дочери и последовал за ее взглядом; я поверила, что и я увижу раскрывшееся Небо, ангелов во славе и величие Господне.
Но если Бетси и видела все это, то не телесным взором, а самой душой.
Церковный колокол пробил одиннадцать вечера.
И вдруг славка, прятавшаяся в кустах роз, которые покрывали могилу моего мужа, неожиданно запела.
– Ты слышишь? Ты слышишь? – прошептала умирающая. – Вот и птица… О, как нежен ее голос! Как хорошо она поет!
И правда, я еще не слышала пения столь нежного, голоса столь чудесного. Можно было подумать, что птица слетела с Неба к этой душе, готовой улететь, и ждала последнего вздоха, чтобы унести ее на своих крыльях.
Если что-нибудь и могло утешить мать в утрате ребенка, так это общее стечение всего божественного, что принимало участие в смерти земного создания, затерявшегося в самой убогой складке человеческого общества, словно фиалка под пучком травы.
Действительно, если для Вседержителя нет ни малых, ни великих, почему предзнаменования смерти моей дочери не могут быть теми же, что и предзнаменования смерти Цезаря?!
Вот разразилась гроза, вот распогодилось, вот ветер прогнал с небосвода тучи, а с земли – испарения, вот опустилась тьма, вот заблестели звезды, вот луна осветила землю, вот запела птица; значит, для того чтобы предсказание сбылось полностью, остается только, чтобы прозвучал колокол, птица смолкла, а смерть вошла в дом…
И я, мать, ждала того мгновения, которое должно было одним ударом оборвать жизнь моей девочки и разорвать мое сердце.
Я ждала этого мгновения, будучи не в силах задержать его хоть на секунду ни слезами, ни криками, ни мольбами.
Я оставалась на месте, я укрывала моего ребенка собственным телом, я защищала его своей любовью.
Но все было тщетно; скоро явится смерть, пальцем отодвинет меня и коснется сердца моей дочери.
И ничто ни в небе, ни на земле не могло воспрепятствовать наступлению этого мгновения.
И я уже не отсчитывала время месяцами, как бывало прежде; не отмеряла его днями, как неделю тому назад; не часами, как еще сегодня утром; не минутами, как час тому назад.
Увы, увы, увы! Я уже отмеряла время только секундами.
Все то, чем я была готова пожертвовать Небу: сначала, чтобы вылечить Бетси, затем, чтобы она прожила еще десять лет, затем – хотя бы пять лет, затем – хотя бы один год, затем – хоть одну неделю, затем – хоть один день, теперь я отдала бы за то, чтобы она прожила еще всего один час.
О, один час – это вечность, когда раздается первый полночный удар колокола, а последний удар отнимет у вас то, что вам дороже всего на свете!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165