если ты живешь на чужбине и когда-нибудь вернешься во Францию, она скорее, чем кто-либо другой, узнает об этом: так что я оставлю эту рукопись ей.
Смогу ли я продолжать писать в тюрьме? Смогу ли я до последней минуты, до того как за мной придут палачи, говорить: «Я люблю тебя»? Вернее, смогу ли я писать: «Я люблю тебя»? Ведь говорить-то я всегда смогу, это будут последние слова, которые я произнесу на эшафоте, и нож гильотины оборвет их на середине.
Пожалуй, я возьму рукопись с собой; быть может, г-жа де Кондорсе хотела мне сказать что-то важное и, быть может, пока я буду у нее, я успею что-нибудь добавить.
Хорошо, что я взяла рукопись с собой, теперь ты хотя бы узнаешь, что я умерла только тогда, когда утратила последнюю надежду.
Вчера в Конвенте прочитали донесение агента Робеспьера из Бордо:
«Бордо, 13 июня, вечер.
Да здравствует Республика, единая и неделимая.
Два жирондиста, скрывавшиеся в Бордо, найдены и арестованы. Один из них закололся и умер на месте.
Еще двое находятся в пещерах Сент-Эмильона, и их ищут с собаками.
8 часов вечера.
Я только что узнал, что их поймали. К сожалению, одного задушили во время борьбы.
Двое оставшихся в живых отказываются назвать свои имена; в Бордо их никто не знает.
Завтра вечером им отрубят голову.
Да здравствует Республика!»
Донесение написано четыре дня назад, значит, их уже нет в живых!
Если ты был одним из этих четверых, как могло случиться, что душа твоя не пришла ко мне, чтобы сказать последнее «прости»?
Когда ты умер, ты должен был узнать, где я, ведь мертвые всеведущи.
Либо тебя не было среди них, либо души не существует.
О, если ты жив, то я найду тебя, чтобы сказать «прощай», где бы ты ни был, если только…
Вот едут телеги с покушавшимися на Робеспьера.
Это в самом деле очень красиво: пятьдесят четыре красные рубашки, ты только подумай! Десять повозок, они ехали сюда из тюрьмы Консьержери целых два часа.
Дом столяра Дюпле закрыт, как в день казни Дантона и Камилла Демулена!
Я понимаю, почему в тот день окна были закрыты: на казнь везли друзей. Но сегодня ведь это везут твоих убийц, Робеспьер, или ты в этом не совсем уверен, или даже вовсе не веришь, что они хотели тебя убить?
Если так, натяни цепь поперек улицы и пусть невиновные не поедут дальше твоей двери.
Ты убиваешь каждый день, неужели ты не можешь хоть раз проявить милосердие?
Вот прекрасный случай разыграть из себя Бога.
Ну же, верховный жрец, протяни руку и произнеси знаменитое Нептуново quos ego!.
Ах, на сей раз тебе и впрямь приготовили жертвоприношение, достойное божества.
Этот человеческий букет собрали для тебя на всех ступенях общественной лестницы. Вот г-жа де Сент-Амарант с дочерью; вот четыре солдата муниципальной гвардии: Марино, Сулее, Фруадье и Доже; вот мадемуазель де Гранмезон, актриса Итальянского театра; вот Луиза Жиро, которая хотела посмотреть на тирана.
И она его увидела.
А бедная шестнадцатилетняя девочка, несчастная Николь, вся вина которой состоит в том, что она принесла еду своей хозяйке!
О, это будет прекрасное зрелище; казнь продлится не меньше часа.
Тут и пушки и солдаты. Такого не бывало с самой казни Людовика XVI. Прощай, мой друг, прощай, мой любимый, прощай, моя жизнь, прощай, моя душа, прощай всё, что я любила, люблю и когда-нибудь буду любить… Прощай! Я посмотрю на казнь и брошу проклятие этому человеку.
14
(Продолжение рукописи Евы на отдельных листках)
Ла Форс, 17 июня 1794 г., вечер.
Я в тюрьме Ла Форс, в камере, где прежде сидел Верньо.
Вот что произошло.
Я вышла от г-жи де Кондорсе и пошла к месту казни не следом за повозками смертников, а впереди них.
Человек в парадном генеральском мундире, весь в перьях и султанах, размахивая длинной саблей, прокладывал повозкам дорогу.
Это был генерал Коммуны Анрио. Мне сказали, что он руководит казнью только в особо торжественных случаях.
Все объяснения мне давал какой-то человек лет сорока пяти, по виду похожий на буржуа, широкоплечий и, кажется, хорошо известный в Париже, ибо ему не приходилось прикладывать никаких усилий — толпа сама расступалась перед ним.
— Сударь, — попросила я его, — мне очень хочется увидеть все, что будет происходить; позвольте мне, пожалуйста, идти рядом с вами, под защитой вашей силы и вашей известности.
— Гражданка, будет лучше, — ответил толстяк, — если вы обопретесь на мою руку, но только не называйте меня «сударь»; от этого слова слишком сильно пахнет аристократией, а я простой человек из предместья; обопритесь на мою руку, и я вам помогу: вы все прекрасно увидите.
Я оперлась на его руку. Я хотела видеть, но еще больше я хотела, чтобы меня было видно.
Он сдержал свое слово. Толпа была густая, но люди продолжали расступаться перед ним, многие с ним здоровались, и через десять минут мы оказались на том же месте, где я была с Дантоном в день казни Шарлотты Корде, то есть справа от гильотины.
За моей спиной возвышалась знаменитая статуя Свободы, изваянная Давидом к празднику 10 августа.
Но что стало с голубками, укрывшимися в складках ее платья?
Повозки смертников остановились в том же порядке, в каком под крики и оскорбления выехали со двора тюрьмы Консьержери.
Осужденных не стали делить на более виноватых и менее виноватых, чтобы начать с одних и кончить другими; все слишком хорошо знали, что на этот раз все осужденные невинны.
Ты никогда не сможешь представить себе, дорогой Жак, какая это была страшная бойня.
Ужасная машина работала без остановки целый час, долгий час, нож опустился пятьдесят четыре раза, при каждом ударе обрывая человеческую жизнь со всеми ее заблуждениями, со всеми надеждами.
Палачи устали; осужденные торопили их.
Я чувствовала, как мой спутник каждый раз вздрагивал и судорожным движением прижимал мою руку к груди, бормоча себе под нос:
— О, это уж слишком, это уж слишком! Мужчины еще куда ни шло, но женщины, женщины!
Наконец осталась только бедная молоденькая служанка, вся вина которой заключалась в том, что она принесла поесть своей хозяйке мадемуазель де Гранмезон. Шпион, который следил за ней, рассказывал, что, когда он поднялся к ней на восьмой этаж и вошел в каморку под самой крышей, где ничего не было, кроме соломенного тюфяка, на глаза его навернулись слезы и он заявил Комитету, что невозможно казнить девушку, совсем юную, почти ребенка. Но его никто не слушал; ее судили, приговорили к смерти и посадили в повозку вместе с другими. Бедняжка видела, как до нее казнили пятьдесят три человека, и она пятьдесят три раза умирала вместе с ними, прежде чем умереть самой.
Наконец пришел ее черед.
— О, — прошептал мой покровитель, — и она тоже, и она тоже! Ну разве это не подло? И кругом столько народу, и все молчат! О, вот они хватают ее, вот они ведут ее на эшафот!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135
Смогу ли я продолжать писать в тюрьме? Смогу ли я до последней минуты, до того как за мной придут палачи, говорить: «Я люблю тебя»? Вернее, смогу ли я писать: «Я люблю тебя»? Ведь говорить-то я всегда смогу, это будут последние слова, которые я произнесу на эшафоте, и нож гильотины оборвет их на середине.
Пожалуй, я возьму рукопись с собой; быть может, г-жа де Кондорсе хотела мне сказать что-то важное и, быть может, пока я буду у нее, я успею что-нибудь добавить.
Хорошо, что я взяла рукопись с собой, теперь ты хотя бы узнаешь, что я умерла только тогда, когда утратила последнюю надежду.
Вчера в Конвенте прочитали донесение агента Робеспьера из Бордо:
«Бордо, 13 июня, вечер.
Да здравствует Республика, единая и неделимая.
Два жирондиста, скрывавшиеся в Бордо, найдены и арестованы. Один из них закололся и умер на месте.
Еще двое находятся в пещерах Сент-Эмильона, и их ищут с собаками.
8 часов вечера.
Я только что узнал, что их поймали. К сожалению, одного задушили во время борьбы.
Двое оставшихся в живых отказываются назвать свои имена; в Бордо их никто не знает.
Завтра вечером им отрубят голову.
Да здравствует Республика!»
Донесение написано четыре дня назад, значит, их уже нет в живых!
Если ты был одним из этих четверых, как могло случиться, что душа твоя не пришла ко мне, чтобы сказать последнее «прости»?
Когда ты умер, ты должен был узнать, где я, ведь мертвые всеведущи.
Либо тебя не было среди них, либо души не существует.
О, если ты жив, то я найду тебя, чтобы сказать «прощай», где бы ты ни был, если только…
Вот едут телеги с покушавшимися на Робеспьера.
Это в самом деле очень красиво: пятьдесят четыре красные рубашки, ты только подумай! Десять повозок, они ехали сюда из тюрьмы Консьержери целых два часа.
Дом столяра Дюпле закрыт, как в день казни Дантона и Камилла Демулена!
Я понимаю, почему в тот день окна были закрыты: на казнь везли друзей. Но сегодня ведь это везут твоих убийц, Робеспьер, или ты в этом не совсем уверен, или даже вовсе не веришь, что они хотели тебя убить?
Если так, натяни цепь поперек улицы и пусть невиновные не поедут дальше твоей двери.
Ты убиваешь каждый день, неужели ты не можешь хоть раз проявить милосердие?
Вот прекрасный случай разыграть из себя Бога.
Ну же, верховный жрец, протяни руку и произнеси знаменитое Нептуново quos ego!.
Ах, на сей раз тебе и впрямь приготовили жертвоприношение, достойное божества.
Этот человеческий букет собрали для тебя на всех ступенях общественной лестницы. Вот г-жа де Сент-Амарант с дочерью; вот четыре солдата муниципальной гвардии: Марино, Сулее, Фруадье и Доже; вот мадемуазель де Гранмезон, актриса Итальянского театра; вот Луиза Жиро, которая хотела посмотреть на тирана.
И она его увидела.
А бедная шестнадцатилетняя девочка, несчастная Николь, вся вина которой состоит в том, что она принесла еду своей хозяйке!
О, это будет прекрасное зрелище; казнь продлится не меньше часа.
Тут и пушки и солдаты. Такого не бывало с самой казни Людовика XVI. Прощай, мой друг, прощай, мой любимый, прощай, моя жизнь, прощай, моя душа, прощай всё, что я любила, люблю и когда-нибудь буду любить… Прощай! Я посмотрю на казнь и брошу проклятие этому человеку.
14
(Продолжение рукописи Евы на отдельных листках)
Ла Форс, 17 июня 1794 г., вечер.
Я в тюрьме Ла Форс, в камере, где прежде сидел Верньо.
Вот что произошло.
Я вышла от г-жи де Кондорсе и пошла к месту казни не следом за повозками смертников, а впереди них.
Человек в парадном генеральском мундире, весь в перьях и султанах, размахивая длинной саблей, прокладывал повозкам дорогу.
Это был генерал Коммуны Анрио. Мне сказали, что он руководит казнью только в особо торжественных случаях.
Все объяснения мне давал какой-то человек лет сорока пяти, по виду похожий на буржуа, широкоплечий и, кажется, хорошо известный в Париже, ибо ему не приходилось прикладывать никаких усилий — толпа сама расступалась перед ним.
— Сударь, — попросила я его, — мне очень хочется увидеть все, что будет происходить; позвольте мне, пожалуйста, идти рядом с вами, под защитой вашей силы и вашей известности.
— Гражданка, будет лучше, — ответил толстяк, — если вы обопретесь на мою руку, но только не называйте меня «сударь»; от этого слова слишком сильно пахнет аристократией, а я простой человек из предместья; обопритесь на мою руку, и я вам помогу: вы все прекрасно увидите.
Я оперлась на его руку. Я хотела видеть, но еще больше я хотела, чтобы меня было видно.
Он сдержал свое слово. Толпа была густая, но люди продолжали расступаться перед ним, многие с ним здоровались, и через десять минут мы оказались на том же месте, где я была с Дантоном в день казни Шарлотты Корде, то есть справа от гильотины.
За моей спиной возвышалась знаменитая статуя Свободы, изваянная Давидом к празднику 10 августа.
Но что стало с голубками, укрывшимися в складках ее платья?
Повозки смертников остановились в том же порядке, в каком под крики и оскорбления выехали со двора тюрьмы Консьержери.
Осужденных не стали делить на более виноватых и менее виноватых, чтобы начать с одних и кончить другими; все слишком хорошо знали, что на этот раз все осужденные невинны.
Ты никогда не сможешь представить себе, дорогой Жак, какая это была страшная бойня.
Ужасная машина работала без остановки целый час, долгий час, нож опустился пятьдесят четыре раза, при каждом ударе обрывая человеческую жизнь со всеми ее заблуждениями, со всеми надеждами.
Палачи устали; осужденные торопили их.
Я чувствовала, как мой спутник каждый раз вздрагивал и судорожным движением прижимал мою руку к груди, бормоча себе под нос:
— О, это уж слишком, это уж слишком! Мужчины еще куда ни шло, но женщины, женщины!
Наконец осталась только бедная молоденькая служанка, вся вина которой заключалась в том, что она принесла поесть своей хозяйке мадемуазель де Гранмезон. Шпион, который следил за ней, рассказывал, что, когда он поднялся к ней на восьмой этаж и вошел в каморку под самой крышей, где ничего не было, кроме соломенного тюфяка, на глаза его навернулись слезы и он заявил Комитету, что невозможно казнить девушку, совсем юную, почти ребенка. Но его никто не слушал; ее судили, приговорили к смерти и посадили в повозку вместе с другими. Бедняжка видела, как до нее казнили пятьдесят три человека, и она пятьдесят три раза умирала вместе с ними, прежде чем умереть самой.
Наконец пришел ее черед.
— О, — прошептал мой покровитель, — и она тоже, и она тоже! Ну разве это не подло? И кругом столько народу, и все молчат! О, вот они хватают ее, вот они ведут ее на эшафот!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135