Расторопна же эта юная особа! Если их так воспитывают у августинок в Клисоне, то поздравляю настоятельницу! А монсеньер-то думает, что раз девице шестнадцать лет, то она сама наивность. О, он еще обо мне пожалеет! Если бы искал я, то нашел бы что-нибудь получше.
— Держи, — сказал он Овану, — вот тебе десять луидоров и твое письмо: видишь, сплошные доходы.
Ован положил в карман десять золотых и понес письмо. Славный малый ничего во всем этом не мог понять и только задавал себе вопрос, что же будет в Париже, если уже в его пригородах на него сыплется манна небесная.
В этот момент часы пробили десять, и к ровному и медленному бою часов присоединился глухой стук колес приближающейся кареты. Дюбуа подошел к окну и увидел, как во дворе гостиницы остановился экипаж. В нем, развалившись, сидел весьма достойного вида дворянин, в котором Дюбуа с первого взгляда узнал Лафара, капитана гвардии его королевского высочества.
— Надо же, — сказал он, — он еще осторожнее, чем я думал, но где же он сам? А, вот он!
Это восклицание вырвалось у Дюбуа при виде доезжачего, одетого точно в такую же красную ливрею, какая была на нем самом. Доезжачий ехал за каретой на прекрасном испанском жеребце, причем видно было, что он только что на него сел, потому что лошади, впряженные в экипаж, несмотря на холод, были все в мыле, а конь под всадником был почти свежим.
Карета остановилась у дверей гостиницы, и слуги бросились к Лафару, который изображал из себя важную персону, громко требуя комнату и ужин. В это время доезжачий спешился, бросил поводья пажу и направился к флигелю.
— Чудесно, чудесно! — сказал Дюбуа. — Все ясно и прозрачно, как вода в горном ручье, но почему при всем этом нигде не видно шевалье? Так занят любовной запиской, что и кареты не слышал? Посмотрим, подождем. А что до вас, монсеньер, — продолжал Дюбуа, — будьте покойны, я не нарушу ваш тет-а-тет. Наслаждайтесь этой юной наивностью, которая обещает столь пышно расцвести. Да, монсеньер, сразу видно, что вы близоруки!
Пока Дюбуа произносил этот монолог, он успел спуститься и занять свой наблюдательный пост.
И как раз в тот момент, когда он заглянул в дыру в ставне, Гастон укладывал письмо в бумажник, потом он тщательно спрятал бумажник в карман и встал.
— А! Кровь Господня! — воскликнул Дюбуа, инстинктивно протягивая к шевалье хищные лапы, встретившие только стену. — Кровь Господня! Вот этот-то бумажник мне и нужен! Я дорого заплатил бы за этот бумажник! Ага! Наш дворянин, кажется, собирается выйти: пристегнул шпагу, ищет плащ. Куда же это он идет? Подумаем! Поджидать его высочество на выходе? Нет, черт возьми, у него не вид человека, который готовится убить другого, и я скорее склоняюсь к мысли, что на сегодняшний вечер он на испанский лад прослоняется под окнами своей милой. Ах, честное слово, если бы ему пришла в голову эта прекрасная мысль, может быть, и удалось бы…
Трудно описать улыбку, которая при этих словах скользнула по лицу Дюбуа.
— Да, но если, — сказал он, отвечая себе самому, — если в этом деле я заработаю добрый удар шпагой, вот монсеньер посмеется! Ба! Опасности нет, мои люди должны быть на посту, да, впрочем, кто ничем не рискует, ничего и не получает.
Придав себе храбрости этой поговоркой искателей приключений, Дюбуа быстро обогнул гостиницу, чтобы оказаться на одном конце проулка, если шевалье появится на другом. Он предполагал, судя по печальному, но спокойному лицу Гастона, что тот просто-напросто отправится бродить под окнами своей возлюбленной. Дюбуа не ошибся: у выхода в проулок он увидел Тапена, который, препоручив Глазастому наблюдать за двором, сам стал на пост с наружной стороны. Дюбуа в двух словах объяснил ему свои намерения. Тапен показал ему пальцем на своих людей: один лежал на ступеньку наружных дверей, а второй сидел на придорожной тумбе и бренчал на разбитой гитаре, как обычно делают бродячие певцы, просящие подаяния на постоялых дворах. Где-то должен был быть и третий, но он так хорошо спрятался, что его не было видно.
Уверенный в том, что его поддержат, Дюбуа до глаз закутался в плащ и отважно вышел в проулок.
И не успел он сделать нескольких шагов по этому закоулку, словно специально созданному для того, чтобы тут было удобно перерезать прохожему горло, как на противоположном его конце увидел движущуюся тень, в точности похожую на то лицо, которое он искал.
И в самом деле, как только они прошли один мимо другого, Дюбуа узнал шевалье, а тот, всецело занятый своими мыслями, даже и не попытался разглядеть, с кем он разминулся, а может быть, даже и не видел, что встретился с кем-то.
Дюбуа это не устраивало, ему нужна была добрая ссора, и, видя, что шевалье не собирается ее искать, он решил проявить инициативу.
Для этого он вернулся и, остановившись перед шевалье, который в эту минуту тоже стоял и пытался определить, какие окна из тех пяти-шести, что выходят в проулок, и есть окна комнаты, занимаемой Элен, сказал ему сиплым голосом:
— Эй, дружище, будьте добры сказать, что это вы тут делаете?
Гастон перевел глаза с небес на землю и упал с поэтических высот в грубую прозу жизни.
— Извините, сударь, — сказал он Дюбуа, — мне кажется, вы мне что-то сказали?
— Да, сударь, — ответил Дюбуа, — я спросил вас, что вы тут делаете.
— Ступайте своей дорогой, — сказал шевалье, — мне нет дела до вас, а вам — до меня.
— Оно, может, так бы и было, — ответил Дюбуа, — если вы мне не мешали.
— Сколь ни узок этот переулок, сударь, он достаточно широк для нас обоих. Ходите по одной стороне, а я буду ходить по другой.
— Но мне-то угодно прогуливаться здесь одному, — сказал Дюбуа, — я вам советую бродить под другими окнами, а не под этими, в Рамбуйе окон сколько угодно, выбирайте!
— А почему я не могу смотреть на эти окна, если меня это устраивает? — спросил Гастон.
— А потому, что это окна моей жены, — ответил Дюбуа.
— Вашей жены?
— Да, моей жены, которая только что приехала из Парижа и которую я очень ревную, о чем вас и предупреждаю.
— Черт возьми, — прошептал Гастон, — это, наверное, муж той особы, которой поручено наблюдать за Элен.
И, сразу образумившись, желая быть любезным со столь важным человеком, который ему мог впоследствии пригодиться, он вежливо поклонился Дюбуа и сказал:
— Если это так, сударь, то дело другое, я готов уступить вам место, потому что я просто прогуливался без всякой цели.
«Вот дьявол, — пробормотал Дюбуа, — вежливый попался заговорщик! Меня это не устраивает, мне нужна ссора». Гастон уже уходил.
— Вы мне лжете, сударь, — сказал Дюбуа.
Шевалье обернулся так резко, как будто его ужалила змея, однако, вынужденный соблюдать осторожность из-за Элен и поручения, которое он на себя взял, сдержался.
— Сударь, — сказал он, — вы сомневаетесь в моих словах, потому что я соблюдаю приличия?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
— Держи, — сказал он Овану, — вот тебе десять луидоров и твое письмо: видишь, сплошные доходы.
Ован положил в карман десять золотых и понес письмо. Славный малый ничего во всем этом не мог понять и только задавал себе вопрос, что же будет в Париже, если уже в его пригородах на него сыплется манна небесная.
В этот момент часы пробили десять, и к ровному и медленному бою часов присоединился глухой стук колес приближающейся кареты. Дюбуа подошел к окну и увидел, как во дворе гостиницы остановился экипаж. В нем, развалившись, сидел весьма достойного вида дворянин, в котором Дюбуа с первого взгляда узнал Лафара, капитана гвардии его королевского высочества.
— Надо же, — сказал он, — он еще осторожнее, чем я думал, но где же он сам? А, вот он!
Это восклицание вырвалось у Дюбуа при виде доезжачего, одетого точно в такую же красную ливрею, какая была на нем самом. Доезжачий ехал за каретой на прекрасном испанском жеребце, причем видно было, что он только что на него сел, потому что лошади, впряженные в экипаж, несмотря на холод, были все в мыле, а конь под всадником был почти свежим.
Карета остановилась у дверей гостиницы, и слуги бросились к Лафару, который изображал из себя важную персону, громко требуя комнату и ужин. В это время доезжачий спешился, бросил поводья пажу и направился к флигелю.
— Чудесно, чудесно! — сказал Дюбуа. — Все ясно и прозрачно, как вода в горном ручье, но почему при всем этом нигде не видно шевалье? Так занят любовной запиской, что и кареты не слышал? Посмотрим, подождем. А что до вас, монсеньер, — продолжал Дюбуа, — будьте покойны, я не нарушу ваш тет-а-тет. Наслаждайтесь этой юной наивностью, которая обещает столь пышно расцвести. Да, монсеньер, сразу видно, что вы близоруки!
Пока Дюбуа произносил этот монолог, он успел спуститься и занять свой наблюдательный пост.
И как раз в тот момент, когда он заглянул в дыру в ставне, Гастон укладывал письмо в бумажник, потом он тщательно спрятал бумажник в карман и встал.
— А! Кровь Господня! — воскликнул Дюбуа, инстинктивно протягивая к шевалье хищные лапы, встретившие только стену. — Кровь Господня! Вот этот-то бумажник мне и нужен! Я дорого заплатил бы за этот бумажник! Ага! Наш дворянин, кажется, собирается выйти: пристегнул шпагу, ищет плащ. Куда же это он идет? Подумаем! Поджидать его высочество на выходе? Нет, черт возьми, у него не вид человека, который готовится убить другого, и я скорее склоняюсь к мысли, что на сегодняшний вечер он на испанский лад прослоняется под окнами своей милой. Ах, честное слово, если бы ему пришла в голову эта прекрасная мысль, может быть, и удалось бы…
Трудно описать улыбку, которая при этих словах скользнула по лицу Дюбуа.
— Да, но если, — сказал он, отвечая себе самому, — если в этом деле я заработаю добрый удар шпагой, вот монсеньер посмеется! Ба! Опасности нет, мои люди должны быть на посту, да, впрочем, кто ничем не рискует, ничего и не получает.
Придав себе храбрости этой поговоркой искателей приключений, Дюбуа быстро обогнул гостиницу, чтобы оказаться на одном конце проулка, если шевалье появится на другом. Он предполагал, судя по печальному, но спокойному лицу Гастона, что тот просто-напросто отправится бродить под окнами своей возлюбленной. Дюбуа не ошибся: у выхода в проулок он увидел Тапена, который, препоручив Глазастому наблюдать за двором, сам стал на пост с наружной стороны. Дюбуа в двух словах объяснил ему свои намерения. Тапен показал ему пальцем на своих людей: один лежал на ступеньку наружных дверей, а второй сидел на придорожной тумбе и бренчал на разбитой гитаре, как обычно делают бродячие певцы, просящие подаяния на постоялых дворах. Где-то должен был быть и третий, но он так хорошо спрятался, что его не было видно.
Уверенный в том, что его поддержат, Дюбуа до глаз закутался в плащ и отважно вышел в проулок.
И не успел он сделать нескольких шагов по этому закоулку, словно специально созданному для того, чтобы тут было удобно перерезать прохожему горло, как на противоположном его конце увидел движущуюся тень, в точности похожую на то лицо, которое он искал.
И в самом деле, как только они прошли один мимо другого, Дюбуа узнал шевалье, а тот, всецело занятый своими мыслями, даже и не попытался разглядеть, с кем он разминулся, а может быть, даже и не видел, что встретился с кем-то.
Дюбуа это не устраивало, ему нужна была добрая ссора, и, видя, что шевалье не собирается ее искать, он решил проявить инициативу.
Для этого он вернулся и, остановившись перед шевалье, который в эту минуту тоже стоял и пытался определить, какие окна из тех пяти-шести, что выходят в проулок, и есть окна комнаты, занимаемой Элен, сказал ему сиплым голосом:
— Эй, дружище, будьте добры сказать, что это вы тут делаете?
Гастон перевел глаза с небес на землю и упал с поэтических высот в грубую прозу жизни.
— Извините, сударь, — сказал он Дюбуа, — мне кажется, вы мне что-то сказали?
— Да, сударь, — ответил Дюбуа, — я спросил вас, что вы тут делаете.
— Ступайте своей дорогой, — сказал шевалье, — мне нет дела до вас, а вам — до меня.
— Оно, может, так бы и было, — ответил Дюбуа, — если вы мне не мешали.
— Сколь ни узок этот переулок, сударь, он достаточно широк для нас обоих. Ходите по одной стороне, а я буду ходить по другой.
— Но мне-то угодно прогуливаться здесь одному, — сказал Дюбуа, — я вам советую бродить под другими окнами, а не под этими, в Рамбуйе окон сколько угодно, выбирайте!
— А почему я не могу смотреть на эти окна, если меня это устраивает? — спросил Гастон.
— А потому, что это окна моей жены, — ответил Дюбуа.
— Вашей жены?
— Да, моей жены, которая только что приехала из Парижа и которую я очень ревную, о чем вас и предупреждаю.
— Черт возьми, — прошептал Гастон, — это, наверное, муж той особы, которой поручено наблюдать за Элен.
И, сразу образумившись, желая быть любезным со столь важным человеком, который ему мог впоследствии пригодиться, он вежливо поклонился Дюбуа и сказал:
— Если это так, сударь, то дело другое, я готов уступить вам место, потому что я просто прогуливался без всякой цели.
«Вот дьявол, — пробормотал Дюбуа, — вежливый попался заговорщик! Меня это не устраивает, мне нужна ссора». Гастон уже уходил.
— Вы мне лжете, сударь, — сказал Дюбуа.
Шевалье обернулся так резко, как будто его ужалила змея, однако, вынужденный соблюдать осторожность из-за Элен и поручения, которое он на себя взял, сдержался.
— Сударь, — сказал он, — вы сомневаетесь в моих словах, потому что я соблюдаю приличия?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100