— Прощай, — прошептал он, — прощай, моя милая! Прощай, моя дорогая, моя нежная Элен! Супружеский поцелуй будет мне стоить жизни, но не чести. Увы! за четверть часа в твоих объятиях придется заплатить пятью головами! Прощай, Элен, прощай!
Сверкнул меч палача.

— А вы, друзья мои, простите меня! — успел добавить молодой человек. Меч обрушился, и голова покатилась в одну сторону, а тело — в другую.
Тогда Ламер поднял голову и показал ее народу. Но толпа глухо зарокотала: никто не узнал в ней Понкалека. Палач не понял, что значит этот шум, он поставил голову Гастона на оставшийся свободным угол, столкнул тело ногой в тележку, где его дожидались тела трех товарищей, и, опершись на свой длинный меч, зычно прокричал:
— Правосудие свершилось!
— А я как же? — раздался громовой голос. — А я? Меня забыли!
И Понкалек в свою очередь взбежал на эшафот.
— Вы?! — воскликнул Ламер, пятясь, будто он увидел призрак. — Кто вы?
— Я — Понкалек. Приступайте, я готов.
— Но, — возразил, дрожа, палач, оглядывая по очереди углы эшафота, — у меня все четыре головы на месте!
— Я — барон де Понкалек, понимаешь? Я должен умереть последним, и вот я.
— Считайте, — ответил Ламер, столь же бледный, как и сам барон, показывая мечом на четыре угла эшафота.
— Четыре головы! — воскликнул Понкалек. — Невозможно!
И в этот момент у одной из голов он узнал благородное бледное лицо Гастона, который, казалось, улыбался ему и после смерти. Он в ужасе отступил.
— Убейте меня побыстрее! — в отчаянии простонал он. — Вы что, хотите, чтоб я умирал тысячу раз?
В это время на эшафот поднялся один из комиссаров, вызванный главным палачом. Он взглянул на осужденного.
— Этот господин — действительно барон де Понкалек, — сказал он. — Делайте ваше дело.
— Но, — воскликнул палач, — вы же сами видите, что голов и так уже четыре!
— Ну что же! Будет пять: много — не мало.
И комиссар спустился по лестнице, сделав знак бить барабанам. Ламер шатался как пьяный; ропот толпы все усиливался. Люди не могли вынести больше этого ужаса. На площади стоял шум, факелы погасли, солдат стали теснить, и они кричали: «К оружию!» В какое-то мгновение раздались возгласы:
— Смерть комиссарам! Смерть палачам!
И тогда жерла пушек крепости, заряженных картечью, повернулись к толпе.
— Что я должен делать? — спросил Ламер.
— Рубите! — послышался тот же голос, который все время до этого отдавал распоряжения.
Понкалек опустился на колени.
Помощники палача уложили его голову на плаху. Священники в ужасе разбежались, солдаты задрожали, и Ламер, отвернув голову, чтобы не видеть свою жертву, опустил меч.
Через десять минут площадь опустела, окна закрылись, и свет в них погас. Артиллеристы и фузилёры продолжали стоять вокруг разобранного эшафота и молча смотрели на огромные пятна крови на мостовой.
Монахи, к которым доставили тела казненных, с ужасом увидели, что, как говорил Ламер, их действительно пять, а не четыре. У одного из трупов в руке была смятая бумага.
Это был приказ о помиловании остальных четырех!
Тогда только все объяснилось, и преданность Гастона, не имевшего доверенных лиц, стала известна.
Монахи хотели отслужить мессу, но председатель суда Шатонёф, опасавшийся беспорядков в Нанте, приказал отслужить ее как можно скромнее.
В среду на страстной неделе казненные были преданы земле. В часовню, где были погребены их изувеченные тела, по слухам, засыпанные известью, наполовину уничтожившей останки, народ не пустили.
Так закончилась нантская трагедия.
XXXIX. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Через две недели после событий, о которых мы только что рассказали, та самая зеленая карета, которая, как помнит читатель, в начале этой истории прибыла в Париж, выехала из города через ту же заставу и покатилась по нантской дороге.
В ней сидела молодая женщина, бледная и едва живая, а рядом с ней сестра-августинка. Каждый раз, когда монахиня бросала взгляд на свою спутницу, она вздыхала и вытирала слезы.
Недалеко за Рамбуйе карету поджидал какой-то всадник, до глаз закутанный огромным плащом.
Рядом с ним стоял другой человек, точно так же укутанный плащом.
Когда карета проехала, первый всадник тяжело вздохнул, и из глаз его выкатились две слезинки.
— Прощай, — прошептал он, — прощай, моя радость, прощай, счастье мое, прощай, Элен, прощай, дитя мое!
— Монсеньер, — сказал человек, стоявший радом с ним, — нелегко быть великим принцем, и тот, кто хочет повелевать другими, должен уметь властвовать собой. Будьте сильны до конца, монсеньер, и потомство назовет вас великим.
— О, я никогда не прощу вам, сударь, — сказал регент с тяжким вздохом, похожим на стон, — вы убили мое счастье!
— Ну вот и работайте после этого на королей! — сказал его спутник: Noli fidere principibus terroe nee filiis eorum note 11.
Всадники оставались там, пока карета не скрылась за горизонтом, потом двинулись по дороге в Париж.
Неделю спустя карета въехала в ворота монастыря августинок в Клисоне. Все монахини вышли ее встречать и столпились вокруг путешественницы, похожей на сломанный бурей цветок.
— Как хорошо, что вы приехали жить к нам, — сказала настоятельница.
— Не жить, матушка, — ответила девушка, — а умереть!
— Уповайте на Господа, дитя мое, — сказала добрая аббатиса.
— Да, матушка, на Господа, искупившего смертью своей преступления людей, ведь верно?
Настоятельница больше ничего не спросила и просто обняла девушку: она привыкла видеть мирские страдания и сочувствовать им, не задаваясь вопросом, кто их причинил.
Элен снова поселилась в маленькой келье, в которой она отсутствовала всего лишь месяц, все вещи стояли на тех местах, где она их оставила; она подошла к окну: озеро было спокойным и тусклым, но дожди уже смыли лед и снег, на котором перед отъездом она видела следы Гастона.
Пришла весна, и все воскресло к жизни, кроме Элен.
Деревья, окружавшие озерцо, зазеленели, на водной глади появились широкие листья кувшинок, выпрямились тростники, и вновь поселились в них стайки певчих птиц.
И даже решетка, преграждавшая устье речки, открывалась, и через нее вплывала в озеро лодка садовника.
Элен прожила еще лето, но в сентябре она умерла.
Утром в самый день ее смерти настоятельница получила с нарочным из Парижа письмо.
Она принесла его умирающей, в нем была всего одна строчка:
«Матушка, попросите Вашу дочь простить регента».
Элен, которую настоятельница стала умолять, услышав это имя, побледнела, но ответила:
— Да, матушка, я прощаю его, потому что скоро увижу того, кого он убил. В четыре часа пополудни она умерла. Она просила, чтобы ее похоронили на том месте, где Гастон привязывал лодку, на которой приплывал к ней на свидания. Ее последнее желание было исполнено.
КОММЕНТАРИИ
Роман А.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100