— Я отвечу вам позже. Ну ладно, — продолжал Ла Жонкьер, — поговорим серьезно, господин де Шанле; вас приговорили к смерти?
— Меня?
— Да, вас.
— Меня допрашивали.
— Вот видите!
— Но думаю, что приговор еще не вынесен.
— Еще успеется.
— Дорогой капитан, с первого взгляда этого не скажешь, — заметил Гастон, — но вы, знаете ли, безумно веселый человек.
— Вы находите? — Да.
— И вас это удивляет?
— Я не знал, что вы столь бесстрашны.
— Так вам жалко расставаться с жизнью?
— Признаюсь, да, потому что для счастья мне нужно только одно — жить.
— И вы стали заговорщиком, имея шанс быть счастливым? Я перестаю вас понимать. Я думал, что заговорщиком становятся только от отчаяния, как женятся, когда нет другого способа поправить дела.
— Когда я примкнул к заговору, я еще не был влюблен.
— А потом?
— Не захотел из него выйти.
— Браво! Вот это я называю твердым характером! Вас пы-т тали?
— Нет, но меня пронесло на волосок.
— Ну, тогда будут.
— Почему?
— Потому что меня пытали, и несправедливо, чтобы к нам отнеслись по-разному. Вот видите, что эти негодяи натворили с моей одеждой?
— А какую пытку к вам применили? — спросил Гастон, вздрагивая при одном воспоминании о том, что произошло между ним и д'Аржансоном.
— Пытку водой. В меня влили полтора бочонка. Желудок у меня раздулся, как бурдюк. Никогда не думал, что человек может вместить столько жидкости и не лопнуть.
— Вы очень страдали? — спросил Гастон с участием, к которому примешивался личный интерес.
— Да, но у меня крепкий организм. Назавтра я уже об этом забыл. Правда, я потом много выпил вина. Если вас будут пытать, выбирайте пытку водой — вода прочищает. Все микстуры, которыми поят больных, — это более или менее прикрытый способ заставить их пить воду. Фагон говорит, что величайшим врачом, о котором он слышал, был доктор Санградо. К несчастью, он существовал только в воображении Сервантеса, а то он творил бы чудеса.
— Вы знакомы с Фагоном?
— Черт возьми! Понаслышке. Впрочем, я читал его работы… И вы собираетесь упорствовать в молчании?
— Безусловно.
— И вы правы. Я бы посоветовал вам, если уж вы так дорожите жизнью, шепнуть несколько слов наедине д'Аржансону, но он болтун и поведает о ваших откровениях всему свету.
— Я буду молчать, сударь, будьте спокойны. Есть вещи, где я не нуждаюсь в поддержке.
— Да уж надеюсь! Мне кажется, что вы в вашей башне роскошествуете, как Сарданапал. А у меня тут только граф де Лаваль, который три раза в день заставляет промывать себе желудок. Такое он придумал развлечение. Боже мой, в тюрьме у людей проявляются такие странности! Впрочем, может быть, этот достойный человек хочет подготовить себя к пытке водой?!
— Но, — прервал его Гастон, — вы, кажется, сказали мне, что меня, несомненно, приговорят к смерти?
— Хотите знать правду?
— Да.
— Д'Аржансон сказал мне, что вы уже приговорены.
Гастон побледнел; каким бы храбрым человек ни был, такая новость всегда производит некоторое впечатление. Ла Жонкьер заметил, как лицо шевалье изменилось, хотя это продолжалось секунду.
— И все же я думаю, — сказал он, — что вам оставят жизнь, если вы сделаете кое-какие признания.
— Почему я должен сделать то, чего вы сами не сделали?
— Разные характеры, разные судьбы. Я уже не молод, я ни в кого не влюблен и не оставляю возлюбленную в слезах.
Гастон вздохнул.
— Вот видите, — продолжал Ла Жонкьер, — мы совершенно разные люди. Разве вы когда-нибудь слышали, чтоб я так вздыхал, как вы сейчас?
— Если я умру, — сказал Гастон, — его светлость позаботится об Элен?
— А если и его арестуют?
— Да, все может быть.
— Тогда что?
— Тогда Бог не оставит ее.
Ла Жонкьер почесал нос.
— Да, вы слишком молоды, — сказал он.
— Объяснитесь.
— Предположим, его светлость не арестуют.
— И что?
— А сколько лет его светлости?
— Лет сорок пять-сорок шесть, как мне кажется.
— Предположите, что его светлость влюбится в Элен, ведь так зовут вашу мужественную возлюбленную?
— Герцог влюбится в Элен? Он, кому я доверил ее? Это было бы подлостью!
— Мир полон подлостей, тем он и движется.
— Я даже не хочу думать об этом.
— А я и не уговариваю вас об этом думать, — сказал Ла Жонкьер с демонической улыбкой, — я вам подкинул эту мысль, а теперь делайте с ней что хотите.
— Тише! — сказал Гастон. — Идут.
— Вы о чем-нибудь просили?
— Я? Нет.
— Тогда, значит, время вашего посещения истекло.
И Ла Жонкьер поспешил снова броситься на свое ложе. Заскрежетали засовы, отворилась сначала одна дверь, потом другая, и вошел комендант.
— Ну как, сударь, — спросил он у Гастона, — подходит вам ваш собеседник?
— Да, сударь, — ответил Гастон, — тем паче, что я был знаком с капитаном Ла Жонкьером.
— Вы сообщаете мне сведения, — сказал господин де Лонэ, улыбаясь, — которые очень усложняют мою задачу. Но раз уж я вам сделал это предложение, обратно я его не возьму! Я разрешаю вам одно посещение в день в удобное для вас время. Выбирайте. Утром? Вечером?
Не зная, что ответить, Гастон посмотрел на Ла Жонкьера.
— Скажите: в пять часов вечера, — быстро и тихо сказал тот Гастону.
— Вечером, в пять часов, сударь, если вам угодно, — ответил коменданту Гастон.
— Значит, как сегодня.
— Как сегодня.
— Прекрасно, я сделаю как вы хотите, сударь.
Гастон и Ла Жонкьер обменялись многозначительным взглядом, и шевалье препроводили в его камеру.
XXX. ПРИГОВОР
Было половина седьмого вечера, и, следовательно, было уже совершенно темно. Как только шевалье вернулся к себе, первой его заботой было подбежать к камину.
— Эгей, шевалье! — позвал он; Дюмениль ответил. — Так я там был!
— И что?
— Ну, я встретил если не друга, то, по крайней мере, знакомого.
— Нового узника?
— Думаю, сидит он с того же времени, что и я.
— А как его зовут?
— Капитан Ла Жонкьер.
— Постойте-ка!
— Вы его знаете? -Нуда!
— Тогда окажите мне великую услугу, скажите, что он такое?
— О, он яростный враг регента!
— Вы уверены?
— Ну а как же! Он участвовал в нашем заговоре, но вышел из него, потому что мы хотели регента похитить, а не убить.
— Так он стоял…
— За убийство.
— Да, все сходится, — прошептал Гастон. — Значит, — продолжал он громко, — этому человеку можно доверять?
— Если это тот, о котором я слышал. Он жил на улице Бурдоне, в «Бочке Амура».
— Совершенно верно, это он.
— Тогда это надежный человек.
— Тем лучше, — сказал Гастон, — потому что в руках этого человека жизнь четырех храбрых дворян.
— И вы один из них, не так ли? — спросил Дюмениль.
— Ошибаетесь, — ответил Гастон, — себя я из этого числа исключил, для меня, кажется, все кончено.
— Как все кончено?
— Да, я осужден.
— На что?
— На смерть.
Собеседники на секунду замолчали.
— Это невозможно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100