Глава 7
Ирландия.
Наигоршая из моих горестей, безбрежное море бедствий, земля гнева Господня.
Родился ли тот, кто исцелит этот недужный край?
Какая женщина по-детски не любит подарков? Особенно на Благовещенье, когда кончается время сбора податей и наступает март, когда подснежники сменяются примулами и в память Пресвятой Богородицы всем женщинам дарят подарки. Было позднее утро, и я нежилась в постели, когда в дверь постучали. Я приподняла голову с локтя.
— Радклифф, что там?
— Подарки, мадам.
Вошел дюжий детина-привратник с книгой и ящиком.
— Открой!
Радклифф тонкими руками с трудом подняла тяжелый том, уложила на стол возле меня, раскрыла кожаный переплет. Нашей Глориане, высочайшей и великолепной Императрице, прославленной своими добродетелями, благочестием и милостивым правлением, Елизавете, — прочла она, — милостью Божией королеве Англии и Франции, Ирландии и Виргинии, защитнице нашей веры. Ее покорнейший слуга Эдмунд Спенсер со всем смирением посвящает и преподносит свой труд. Да живет Королева фей» в вечности Ее славы».
Я рассмеялась от радости:
— Значит, маленький сочинитель завершил эпическую поэму обо мне?
— По крайней мере шесть книг, — сказала Радклифф, заглядывая в конец. (Пусть ее глаза на тридцать лет моложе моих, зрение — не в пример хуже!) — Угодно Вашему Величеству почитать?
— Может быть, позже. Эй, любезный! — окликнула я привратника. — Что это за ящик?
— Из Ирландии. — Он потянул себя за вихор. — С письмом.
— Открой.
Он широко улыбнулся щербатым ртом:
— Нет, мэм, я читать не умею!
— Уорвик!
Уорвик сделала мне реверанс, приняла из рук носильщика письмо и начала читать:
— «Небесную правительницу наших земных небес приветствует ее вассальный воин Томас Ли, рыцарь.
В Лимрике во время казни великого ирландского бунтовщика на моих глазах престарелая дама взяла сей предмет двумя руками и пила из него, словно на празднестве богов. Посему я взял на себя смелость послать cue Вашему Величеству как дань Вашему могуществу. Бессловесный, он тем не менее скажет за себя. Шлю вместе с ним заверения, что буду и впредь так же поступать с Вашими врагами в этой богомерзкой стране.
Ваш во всем,
Томас Ли, капитан».
— Из него пила престарелая дама? — задумалась Радклифф. — Красивый кубок, мадам, или круговая чаша, отбитая у гнусных бунтовщиков. — Она повернулась к привратнику:
— Ну, открывай!
Ящик был заколочен гвоздями, пришлось вскрывать кочергой. Внутри оказался круглый, обернутый тряпьем сверток. Тонкое стекло, может быть, даже венецианское.
Привратник вытащил сверток.
— Осторожно, осторожно! — вскричала Уорвик.
Поздно. Что-то вывалилось из тряпья и шмякнулось об пол. Здесь оно, к моему ужасу, подпрыгнуло и — о. Господи! — покатилось, докатилось до моих ног и остановилось, оскалившись в улыбке.
Голова, человеческая голова, черная, полуразложившаяся, мертвые, кишащие личинками мух губы шевелились, будто пытались что-то произнести, открытые глаза пялились, из черных глазниц выглядывало по червю…
Я не могла даже вскрикнуть — меня безудержно рвало, снова и снова я харкала кровью и желчью, и только проглотив лекарство, погрузилась в обморочное забытье…
Ирландия.
Я велела устроить розыск в отношении дарителя», Томаса Ли. Мне сообщили, что этот жуткий рыцарь служил под началом моего лорда в Нидерландах и Франции. Он действительно видел, как сумасшедшая старуха, у которой казненный злодей убил сына, схватила отрубленную голову и жадно пила хлещущую из нее кровь. Этот же человек убил троих собственных сыновей и брата, прежде чем Ли без суда и следствия повесил его, утопил, четвертовал и обезглавил — а затем сжег старуху, подозревая в ней ведьму.
Жестокий и беспощадный человек, крутой и скорый на расправу, — но, говорят, только такие могут служить в этой дьяволовой заднице, Ирландии.
Забытой Богом стране.
Такова Ирландия.
Однако и Англия была не намного лучше, мой лорд постоянно добивался власти, он вознамерился быть и конем, и возничим английской судьбы. В Кадисе он отрастил бороду, я говорила? Каждый мужчина когда-нибудь это делает, потом одни сбривают, другие оставляют, кто предпочитает усы, а кто, как Робин, — бородку клинышком. Однако всегда это означает возмужание, стремление к силе, к положению, к самостоятельной власти. Или к власти как таковой…
Борода заступом, рыжая, как у лиса. Я ее ненавидела.
А еще больше я ненавидела и еще больше боялась его растущую жажду ссор. У меня были серьезные причины опасаться многого другого: народной любви к нему, его враждебности к лорду-адмиралу Говарду, которого он публично обвинял в провале Кадисской экспедиции, разногласий, которые он вносил в совет, его давней ненависти к Берли и Роберту, которые всегда были для него писаришкоми», мужчинами, лишенными мужских качеств, евнухами, проклятьем всякого мужественного воина. Однако все мои страхи коренились в его любви к войне, которой он жаждал все сильнее, чтобы восстановить ореол героизма и вернуть утраченное в Кадисе доверие. Я видела, что его влечет к предначертанному крушению, видела письмена на стене, хотя и не могла разобрать дату. И когда это случилось, оно, как все худшие крушения в жизни, случилось неожиданно.
Мы собрались отпраздновать добрую весть, я и горстка моих тайных советников, — нам сообщили о смерти моего старого друга и врага Филиппа Испанского. Человек, который когда-то любил и желал меня, предлагал руку, потом ненавидел и преследовал даже в моем собственном королевстве, отошел в мир иной. Я говорю добрую весть» не из злорадства, смерть пришла к нему желанным избавлением от чудовищных телесных мук. Черви, что завелись в голове ирландского бунтовщика после смерти, владели Филиппом при жизни — три месяца он, оставаясь в сознании, гнил заживо, пожираемый червями, которые копошились в его открытых зловонных ранах, жутких гниющих язвах, которые он не позволял врачам промывать, считая их Божьей карой за грехи своей плоти.
Мы глядели друг на друга, Берли и Роберт, мой лорд, кузен Говард и новичок в совете, молодой Ноллис, недавно заступивший на место отца. Он был еще совсем юный и нежный, этот Вильям, едва за двадцать — тот возраст, когда считаешь себя бессмертным, — и явно мой лорд, и даже маленький умница Роберт ощущали себя такими же. Однако кузен Говард давно достиг средних лет, и его суровые, пронзительные глаза, которые сейчас пристально следили за моим лордом, видели смерть и знали — она придет.
А Берли — о, как больно было на него смотреть! Скрюченный подагрой, страдающий одышкой, каждое слово дается ему с трудом — сколько он еще протянет, долго ли будет помогать мне так, как умеет он один? Ведь ум его по-прежнему остер, чутье — верно, хватка — тверда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37