Великий полководец бросил ирландскую войну и поставил все на эту последнюю карту — так, понятно. Однако столковался ли он с ирландским бунтовщиком, или с королем Испании, Папой, или с католическим французским королем сбросить меня и мое правительство — это по-прежнему оставалось загадкой.
— Вашему Величеству надо выпытать у него всю подноготную, — мрачно сказал Роберт, — пока он не взят под стражу и не отдан под суд.
— О, Господи, обязательно ли его судить?
И кто это должен, я?..
Роберт поднял на меня отцовский взгляд, взгляд законоведа.
— Ваше Величество, подумайте. Ваш граф-маршал в Ирландии вопреки всем вашим приказам вступает в переговоры с бунтовщиком и вашим врагом, возвращается наперекор ясно высказанному запрету и врывается к вам с обнаженным мечом. За каждое из этих преступлений он достоин смерти. Даже мой отец, соверши он такое, не избежал бы обвинений в измене и оскорблении величества. У нас нет выхода.
Я взвыла от горя:
— Ваш отец, будь он жив, не посмел бы так со мной говорить.
Роберт дипломатично сменил тему и продолжал настаивать.
— Однако мы должны знать, скрывается ли за ним кто-либо из недругов вашей милости — поставил ли он вашу жизнь в опасность по собственной горячности или в результате заговора.
Тогда, зная, кто вам грозит, мы, ваши защитники, сразим их без всякой жалости.
Срази, или будь сражен. Срази, или будь сражен.
О, Господи, снова?
По собственной горячности или в результате заговора?
Сердцем, а точнее, нутром я знала ответ.
Мои страхи, а не его злокозненность, сплели ту паутину тайного сговора, которая померещилась мне вчера при восходе Девы, в холодные пустые предрассветные часы. Однако, чтобы убедиться, надо за ним послать. Придет ли?
Напрасные опасения! Он явился без всякого зова еще до обеда, когда теплое сентябрьское солнышко заглядывало в окно, а в покоях стояло золотистое благоухание воска, бархатцев и белых, как звездочки, маргариток. Я вновь стала Глорианой, разодетая пышно и дерзко, словно для парадного обеда в честь дюжины заморских послов. На мне было платье тяжелого черного бархата, скроенное по новой моде целиком, но по-прежнему утянутое в талии. От ворота к подолу шла причудливая цветочная кайма — маргаритки, составленные из жемчужин, с листочками-изумрудами, рубиновые розы на золотых стебельках, плоскогранные сапфиры цвета синих чернил. Воротник был выше, шире, белее, жестче, ажурнее всех прежних, парик венчала диадема — жемчужно-сапфировый нимб. На поясе и плечах победно пламенели алые банты. Теперь я была Глориана, Венера, Юнона, Ирида с радугой в руках, языком молнией и карающими громами наготове.
— Пригласите милорда — скажите, он может войти.
А к левому рукаву я прицепила рубиновое сердце на золотом, любовном, узелке». Заметит ли он, отметит? Он вошел, свободный от всякого чувства вины, словно райская газель на заре времен.
При нем не было меча, кинжал в золоченых. инкрустированных ониксом ножнах висел на боку — я знала это — исключительно для красоты. В перламутровом шелке, расшитом золотыми и топазовыми бусинами, с золотой цепью на шее, с кружевными отворотами, с большой жемчужиной — моим символом! — в ухе, он, как и прежде, умел пустить пыль в мои слабеющие глаза.
— Навеки ваш. Ваше Величество, — покуда вам угоден!
О, он был очарователен!
И снова жар, идущий от женской сердцевины, женского нутра, пышущий жар…
Он преклонил колено, смиренный, ласковый, приложился к руке:
— Окажите мне милость. Ваше Величество, одарите хоть словечком.
Я отвечала спокойно и очень тихо:
— Это будет слово упрека за вашу дерзость…
Он по старинке вскинул было голову, но одумался, покаянно опустился рядом со мной на колени:
— Покарайте меня, миледи, накажите за содеянное.
Он, словно цветок, поник головой. Я с трудом овладела собой:
— Зачем вы вернулись?
Глаза у него были дикие, напуганные, как у ягненка, лицо — очень бледное.
— Чтобы вас видеть!
— Чего вы хотите?
— Ничего, только служить вам смиренным, благодарным сердцем.
Он рассеянно провел рукой по лбу, по волосам.
— Вы изменились, милорд.
— Да. — Он отвечал тихо и растерянно, словно заблудился в тумане.
Здоров ли он? Это не тот человек, который переступил через меня, через мои приказы.
Будь начеку! Будь начеку!» — звучало в голове.
Однако предательское сердце ликовало.
Неужто ом усвоил урок? Неужто гордый дух смирился, неужто мой дикий жеребец укрощен, объезжен, послушен моей руке, узде, шпорам?
Мои приближенные неестественно замерли, словно актеры в живой картине. Теперь они расслабились. Елена выступила вперед, за ней горничные.
— Ваша милость отобедает с милордом? Желаете вина, или цукатов, или десерта? С кухни только что принесли бузинного желе…
— Нет, ничего не надо, оставьте нас.
По моему знаку все выскользнули из комнаты, мы остались вдвоем.
После стольких обид и горестей он здесь, сейчас…
Он стоял на коленях рядом с моим креслом, совсем-совсем близко, солнечный луч из окна превратил его локоны в золотую кудель, нимб, как и у меня. Я впервые увидела золотой ободок вокруг его дивных зрачков, увидела их черные коралловые глубины. Он сбрил ненавистную бороду, оставил лишь коротенькую эспаньолку, как у Робина, прелестную, мужественную, ее так хотелось погладить…
Он смотрел мне в глаза, потом потупился, словно девственник в первую брачную ночь.
Дыхание его участилось, как и мое, пряный аромат его волос пронизывал мое существо, с неестественной четкостью я различала каждый кориандровый завиток волос на его шее, нежный румянец щек, алый колодец дивного большого рта…
Он поднял голову, заглянул в глаза, на ощупь отыскал руку, повернул на пальце перстень, свой давнишний подарок, мои пальцы тем временем нащупали и гладили теплый ободок, кольцо, которое я ему подарила.
— О, мой лорд, мой лорд!
Отныне мне звать тебя отверженным…
Из глубины его души вырвался вздох:
— О, моя сладкая королева!
Он закрыл глаза.
Он был здесь, со мной, он был мой…
О, Робин, Робин, любовь моя, моя единственная любовь…
Я, как и он, закрыла глаза, скользнула рукой по его шее, погладила лицо. Потом, словно и не я, не понимая, что делаю, сжала его лицо ладонями, притянула к себе, припала к его губам в долгожданном, желанном, запретном поцелуе…
Поцелуй был немыслимый, невообразимый, поцелуй, от которого трепещет изумленная плоть, манна небесная, амброзия, поцелуй, долгий, как мое изгнание со брегов любви.
Долгий, как жизнь…
…как смерть…
Он вздрогнул, словно жеребенок, отпрянул, уставился на меня, чувства молниеносно сменялись на его лице. И вдруг я увидела мальчика, того самого, что вырвался из моих объятий двадцать лет назад, в нашу встречу у Берли.
Любой ребенок назвал бы меня тогда старой — накрашенную, в морщинах, ничуть не более желанную, чем Медуза Горгона или древняя королева змей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
— Вашему Величеству надо выпытать у него всю подноготную, — мрачно сказал Роберт, — пока он не взят под стражу и не отдан под суд.
— О, Господи, обязательно ли его судить?
И кто это должен, я?..
Роберт поднял на меня отцовский взгляд, взгляд законоведа.
— Ваше Величество, подумайте. Ваш граф-маршал в Ирландии вопреки всем вашим приказам вступает в переговоры с бунтовщиком и вашим врагом, возвращается наперекор ясно высказанному запрету и врывается к вам с обнаженным мечом. За каждое из этих преступлений он достоин смерти. Даже мой отец, соверши он такое, не избежал бы обвинений в измене и оскорблении величества. У нас нет выхода.
Я взвыла от горя:
— Ваш отец, будь он жив, не посмел бы так со мной говорить.
Роберт дипломатично сменил тему и продолжал настаивать.
— Однако мы должны знать, скрывается ли за ним кто-либо из недругов вашей милости — поставил ли он вашу жизнь в опасность по собственной горячности или в результате заговора.
Тогда, зная, кто вам грозит, мы, ваши защитники, сразим их без всякой жалости.
Срази, или будь сражен. Срази, или будь сражен.
О, Господи, снова?
По собственной горячности или в результате заговора?
Сердцем, а точнее, нутром я знала ответ.
Мои страхи, а не его злокозненность, сплели ту паутину тайного сговора, которая померещилась мне вчера при восходе Девы, в холодные пустые предрассветные часы. Однако, чтобы убедиться, надо за ним послать. Придет ли?
Напрасные опасения! Он явился без всякого зова еще до обеда, когда теплое сентябрьское солнышко заглядывало в окно, а в покоях стояло золотистое благоухание воска, бархатцев и белых, как звездочки, маргариток. Я вновь стала Глорианой, разодетая пышно и дерзко, словно для парадного обеда в честь дюжины заморских послов. На мне было платье тяжелого черного бархата, скроенное по новой моде целиком, но по-прежнему утянутое в талии. От ворота к подолу шла причудливая цветочная кайма — маргаритки, составленные из жемчужин, с листочками-изумрудами, рубиновые розы на золотых стебельках, плоскогранные сапфиры цвета синих чернил. Воротник был выше, шире, белее, жестче, ажурнее всех прежних, парик венчала диадема — жемчужно-сапфировый нимб. На поясе и плечах победно пламенели алые банты. Теперь я была Глориана, Венера, Юнона, Ирида с радугой в руках, языком молнией и карающими громами наготове.
— Пригласите милорда — скажите, он может войти.
А к левому рукаву я прицепила рубиновое сердце на золотом, любовном, узелке». Заметит ли он, отметит? Он вошел, свободный от всякого чувства вины, словно райская газель на заре времен.
При нем не было меча, кинжал в золоченых. инкрустированных ониксом ножнах висел на боку — я знала это — исключительно для красоты. В перламутровом шелке, расшитом золотыми и топазовыми бусинами, с золотой цепью на шее, с кружевными отворотами, с большой жемчужиной — моим символом! — в ухе, он, как и прежде, умел пустить пыль в мои слабеющие глаза.
— Навеки ваш. Ваше Величество, — покуда вам угоден!
О, он был очарователен!
И снова жар, идущий от женской сердцевины, женского нутра, пышущий жар…
Он преклонил колено, смиренный, ласковый, приложился к руке:
— Окажите мне милость. Ваше Величество, одарите хоть словечком.
Я отвечала спокойно и очень тихо:
— Это будет слово упрека за вашу дерзость…
Он по старинке вскинул было голову, но одумался, покаянно опустился рядом со мной на колени:
— Покарайте меня, миледи, накажите за содеянное.
Он, словно цветок, поник головой. Я с трудом овладела собой:
— Зачем вы вернулись?
Глаза у него были дикие, напуганные, как у ягненка, лицо — очень бледное.
— Чтобы вас видеть!
— Чего вы хотите?
— Ничего, только служить вам смиренным, благодарным сердцем.
Он рассеянно провел рукой по лбу, по волосам.
— Вы изменились, милорд.
— Да. — Он отвечал тихо и растерянно, словно заблудился в тумане.
Здоров ли он? Это не тот человек, который переступил через меня, через мои приказы.
Будь начеку! Будь начеку!» — звучало в голове.
Однако предательское сердце ликовало.
Неужто ом усвоил урок? Неужто гордый дух смирился, неужто мой дикий жеребец укрощен, объезжен, послушен моей руке, узде, шпорам?
Мои приближенные неестественно замерли, словно актеры в живой картине. Теперь они расслабились. Елена выступила вперед, за ней горничные.
— Ваша милость отобедает с милордом? Желаете вина, или цукатов, или десерта? С кухни только что принесли бузинного желе…
— Нет, ничего не надо, оставьте нас.
По моему знаку все выскользнули из комнаты, мы остались вдвоем.
После стольких обид и горестей он здесь, сейчас…
Он стоял на коленях рядом с моим креслом, совсем-совсем близко, солнечный луч из окна превратил его локоны в золотую кудель, нимб, как и у меня. Я впервые увидела золотой ободок вокруг его дивных зрачков, увидела их черные коралловые глубины. Он сбрил ненавистную бороду, оставил лишь коротенькую эспаньолку, как у Робина, прелестную, мужественную, ее так хотелось погладить…
Он смотрел мне в глаза, потом потупился, словно девственник в первую брачную ночь.
Дыхание его участилось, как и мое, пряный аромат его волос пронизывал мое существо, с неестественной четкостью я различала каждый кориандровый завиток волос на его шее, нежный румянец щек, алый колодец дивного большого рта…
Он поднял голову, заглянул в глаза, на ощупь отыскал руку, повернул на пальце перстень, свой давнишний подарок, мои пальцы тем временем нащупали и гладили теплый ободок, кольцо, которое я ему подарила.
— О, мой лорд, мой лорд!
Отныне мне звать тебя отверженным…
Из глубины его души вырвался вздох:
— О, моя сладкая королева!
Он закрыл глаза.
Он был здесь, со мной, он был мой…
О, Робин, Робин, любовь моя, моя единственная любовь…
Я, как и он, закрыла глаза, скользнула рукой по его шее, погладила лицо. Потом, словно и не я, не понимая, что делаю, сжала его лицо ладонями, притянула к себе, припала к его губам в долгожданном, желанном, запретном поцелуе…
Поцелуй был немыслимый, невообразимый, поцелуй, от которого трепещет изумленная плоть, манна небесная, амброзия, поцелуй, долгий, как мое изгнание со брегов любви.
Долгий, как жизнь…
…как смерть…
Он вздрогнул, словно жеребенок, отпрянул, уставился на меня, чувства молниеносно сменялись на его лице. И вдруг я увидела мальчика, того самого, что вырвался из моих объятий двадцать лет назад, в нашу встречу у Берли.
Любой ребенок назвал бы меня тогда старой — накрашенную, в морщинах, ничуть не более желанную, чем Медуза Горгона или древняя королева змей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37