— Ее положение, тьфу!
По мне так притязания старшей кузины и древнее, и обоснованнее — хотя из меня дикими лошадьми не вытянешь, чтоб я признала наследницей Марию Шотландскую, — но Екатерина Грей?
— Передай ей, что мне наплевать и на нее и на ее «положение»!
А ведь я знала, что у Кэт на уме! Она думала разговорами о Екатерининой свадьбе, Екатерининых детях навести меня на мысль о собственном замужестве, а на деле только настроила против этой глупой девчонки!
И за что только Кэт невзлюбила Робина, когда другие женщины боготворили землю, по которой он ступает, — Кэт, обожавшая насквозь лживого лорда Сеймура, — я так и не поняла.
Но она вновь и вновь пыталась отдалить меня от него.
— Этот северный лорд, он еще недавно прибыл ко двору, ваша милость знает, о ком я, — Споффорт или как его там…
— Да, знаю.
— Так вот! — Глаза ее горели притворным негодованием, одновременно приглядывая, как служанка ставит передо мной тарелку с рыбой и смоквами — мой постный ужин. — Говорят, он заточил свою жену в деревне и не намерен представлять ко двору, а сам заводит любовные шашни с другой — как его после этого назвать? — И наконец ее прорвало:
— О, не водите компанию с лордом Робертом, мадам! Подумайте о своей репутации!
И всегда, везде пристальные взгляды, пытающие, вопрошающие, раздевающие, норовящие проникнуть под платье, скабрезные взгляды, оценивающие каждое мое движение, порывающиеся ощупать — сберегла ли я тот треугольничек плоти, ту священную преграду, то бесценное женское сокровище, мою девственную плеву, или Робин похитил ее у меня вместе с добрым именем.
Иногда от этих взглядов удавалось ускакать на бешеном галопе, гоня коней через подлесок и мшанник, через ручей, брод и топь по ухабам, где, того и гляди, сломаешь шею себе или лошади. Иные ирландские и немецкие скакуны вполне оправдывали свое название и дарили нам часы веселого забытья. Однако на ухабах им, мощным и тяжелым, было далеко до наших низкорослых, но уверенных английских лошадок, и, скача на них, мы постоянно рисковали вылететь, из седла.
Одного немецкого жеребца, гнедого исполина цвета мятой шелковицы с иссиня-черными горестными глазами, я невзлюбила с первого взгляда.
— Берегись этого жеребца, Робин! — убеждала я, когда тот садился в седло. — Если я что-то понимаю в лошадях, у него подлый характер.
— Миледи! — вскричал Робин, притворяясь оскорбленным. — Кто из ваших слуг искуснее в обращении с опасными, породистыми, норовистыми созданиями, не желающими покоряться мужской руке?
Я рассмеялась его дерзости.
— Ни один мужчина не держит удила мягче, ни один лучше вас не держится в седле! И все же своенравный жеребчик сбросит вас раньше, чем вы думаете!
Я оказалась права. Меньше чем через час, скача позади него, я увидела, как мощный скакун запнулся, оступился и опустил голову, как раз когда Робин привстал на стременах и наклонился, посылая его вперед. Все сошлось будто нарочно! Он упал меж огромных, сверкающих передних копыт, перекатился кубарем, как щенок, и угодил под разящие задние.
Я перестала дышать, в голове стучала одна мысль: «О, Боже, нет! Моя любовь погибла, так и не став моею!»
Мы пронеслись полмили, прежде чем я сумела осадить коня — так быстро мы мчались. Когда я подскакала, Робин лежал смятый, бледный, безгласный, его лоб рассекла тонкая, словно росчерк судейского, карминная полоска.
Я долго рыдала и молилась, покуда подоспела помощь и он открыл бесценные очи. Когда же весть достигла двора, она не встретила там особого сочувствия. Даже Сесил не преминул заметить: «Благодарение Богу, конь сбросил лорда Роберта, а не Ваше Величество!»
На следующий день в своих покоях Робин велел слуге показать мне раны: огромный вспухший ушиб на спине, на боку — вмятина, сломаны два или три ребра, на белой груди — синий, как татуировка, след от подковы. Еще дюйм-два, и гнедой растоптал бы ему горло, сломал шею, но, благодарение Богу…
Все это лето, всю эту осень, весь тот год напролет мы были счастливы, и все же…
И все же Эми не умирала!
Я корила себя, что думаю такое о безвинной женщине, и все же это правда — я желала ей смерти!
Желала ли? Ведь, покуда она жила, все оставалось зыбким. И я хранила себя от Робина, не уступала ему ничего, кроме кончиков пальцев да губ для редчайших сладких лобзаний…
Однако, видит Бог, это было не просто! Дни сменялись неделями, недели — месяцами, его близость будоражила меня все сильнее и сильнее. Как я устояла? — спросите вы.
А как устоял он?
Отчасти меня спасала его отстраненность, его неизменная почтительность. К тому же добрый Сесил приглядывал за нами не хуже любой дуэньи. Между всеми своими заботами, бумагами, комитетами, переговорами, попытками заключить мир с Шотландией и обезопасить наши ближайшие рубежи он находил время еще для одной неписаной обязанности: постоянно быть рядом со мной. А по мере того, как Робин шел в гору, к нему льнуло все больше и больше людей, а меня окружали мои дамы и приближенные, фрейлины, камеристки, придворные, люди свиты, советники и послы — не говоря уже о мастерицах по прическам, модистках, белошвейках, портретистах, ювелирах, чулочницах, травницах, башмачниках, мастерах по головным уборам и воротникам — чудо еще, что мы порой урывали мгновение, чтобы побыть наедине.
А мы урывали — конечно, мы урывали!
С того первого поцелуя я жила в постоянном ожидании. Как королева я могла потребовать, но как женщина я хотела, чтобы потребовал он, чтобы он завладел моими губами — и, сознаюсь, моим телом тоже!
Ибо теперь все, чему научил меня лорд Сеймур, каждое место, которого он касался, проснулось и взывало к Робину. Стоило ему тронуть мою руку — я загоралась, поцеловать мои губы — и я пылала. Когда он подставлял мне сцепленные ладони под ступню, подсаживая в седло, или подхватывал, снимая с коня, грудь мне стискивало огненным обручем, жар бередил душу до самых сокровенных недр. Я сгорала от любви. И шаг за шагом любовь наша росла и требовала выхода.
Однако мы по-прежнему держались на расстоянии.
— Милорд, почему вы вздрагиваете от моего прикосновения ?
— Миледи, посмею ли я ответить?..
Эти и другие вопросы протягивались между нами, как тени на солнце. Однако, когда он осыпал мои руки легкими, словно бабочки, поцелуями, по одному на каждый пальчик, по двадцать на каждый суставчик, потом медленно, нежно переворачивал ладонью вверх, чтоб и ее наделить любовью…
Когда я поднимала руку к его лицу и касалась волос, упругих, как августовский папоротник, зачесывала их за уши, замирая, чтоб опалить любовью и их…
Когда он жег мои запястья ледяными и пламенными лобзаниями, пока я не переставала различать холод и жар, сон и явь, ни жива и ни мертва от любви…
Когда я решалась поцеловать ямочку на его подбородке, погладить мягкую золотистую рыжину коротко подстриженной бороды, когда я влеклась к большему и мечтала о большем, когда просыпалась, грезя о большем, как я желала его, и звала его, и жила им одним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47