Фактически, ей удалось самой бежать из Парижа и проделать путь, равный двум сотням миль.
Гэрет Ларкин смотрел на нее недоверчиво.
— Ты шутишь, — сказал он Филиппу. — Эта маленькая пушинка? На вид она не смогла бы пройти и мили.
Коистиана усиленно ела пирог.
— Как вам это удалось, мадемуазель? — вежливо спросил Мэтью Ларкин.
Последовало долгое молчание. Все ждали ее ответа. Кристиана сжала рукой ложку. Она почувствовала в желудке неприятные ощущения, но когда заговорила, тон ее был беспечным и спокойным.
— Я заплатила одному человеку, лакею из конюшни. Я отдала ему свой жемчуг… Но он забрал все остальное: мои сережки, которые подарил Артуа, сапфировую брошь — подарок Габриэль. И он вывез меня из Парижа, спрятав в крестьянской телеге под копной сена… Он должен был отвезти меня к Филиппу, но он лгал, он привез меня в своп отвратительный дом, к своему пьяному брату.
Кристиана пыталась отогнать мысли о происшедшем. Она не хотела вспоминать свои четки, разбросанные по грязному полу, по которым топтались грязными ботинками, хрустальные четки, разлетевшиеся на тысячи сверкающих осколков. Затем последовала миниатюра с портретом ее матери, стекло сразу же разбилось на нежном рисунке лица матери.
Она глубоко вздохнула.
— Когда мы приехали в дом Жана Клода, у нас… не совпали мнения. Он сказал мне, что я никуда больше не поеду, и отдал меня своему брату, как будто я была наградой, и когда я закричала, они избили меня.
Даже сейчас она помнила горький металлический вкус крови во рту, слышала их отвратительный смех, чувствовала занозы в своих пальцах, когда она вцепилась в дверной проем. Они оторвали ее от двери и швырнули на жесткий пол дальней комнаты дома. Она ударилась головой о доски пола так, что красные круги поплыли перед глазами. Из-за закрытой двери она слышала, как Жан Клод кричал брату, чтобы тот овладел ею.
Она подняла голову и спокойно сказала: — И поэтому мы расстались.
— Я убила его, -мысленно говорила она. — Я выхватила нож, который у него был на поясе, когда он пытался изнасиловать меня, и перерезала ему горло.
Она думала, что ей станет плохо при воспоминании о том, как легко вошел в него нож, как теплые брызги крови попали на ее разорванное платье и как отяжелевшее тело мужчины навалилось на нее.
Руки ее дрожали, когда она открывала задвижки окна, но она справилась с ними и убежала глубокой ночью, слепая от ужаса. Платье ее было порвано и покрыто кровью.
— Я добиралась одна в течение трех дней… Ночами, чуть не сойдя с ума от страха, как ночной призрак, я шла в перепачканном кровью платье, в грязи и с листьями в волосах.
— Какие-то крестьяне нашли меня… Они думали, что я мертвая. Я лежала замерзшая и неподвижная на дороге…
— Они взяли меня к себе в дом. Я долго болела. Затем старик Гастон отвез меня в Оверн. Замок был сожжен, и поэтому я пошла в дом моей няни и была там, пока не приехал Филипп. Брат привез меня сюда.
Она не поднимала глаз от тарелки. Еда, которая только мгновение назад казалась такой вкусной, теперь вызывала у нее тошноту. Она сильно сжала руки под столом, пытаясь унять дрожь.
Кристиана подняла глаза и увидела, что Гэрет задумчиво и удивленно смотрит на нее своими бледно-зелеными глазами.
Она быстро отвела взгляд в сторону, постаравшись выдавить из себя натянутую улыбку.
Вокруг шел разговор на английском языке. Английские слова, смысл которых никак не доходил до нее, гудели в голове.
О нет, она не хочет этого слышать. Они снова говорят о революции.
— Большая несправедливость заставляет людей начинать бороться, — заметил Мэтью Ларкин, — это неизбежно. Король и королева не должны не видеть тяжелого положения своего народа.
Гэрет кивнул отцу.
— Как Нерон, который был занят игрой на скрипке в то время, как Рим уже пылал. Идиотство, в самом деле.
Кристиана подумала о Марии Антуанетте, все еще бывшей в плену у своего народа, о ее добром, милом муже, который был так нежен со своими детьми. Она вспомнила о золотых блестящих днях Версаля, о дне, когда она играла на скрипке для короля и королевы, и Людовик назвал ее самой ценной жемчужиной Франции.
— Это небольшое преувеличение, — заметил тогда Артуа; глаза его смеялись, и Габриэль де Ламбель с трудом удержалась от смеха.
Кристиана отложила вилку и внимательно посмотрела на Гэрета.
— Идиотство? — повторила она. — Что вы можете знать об этом? Вы в этом ничего не понимаете. Они хорошие, добрые люди. Именно таких слов и можно ждать от безграмотного крестьянина.
Все были шокированы, как будто это не Гэрет, а именно она была неправа.
Гэрет Ларкин посмотрел через стол на Кристиану.
— И именно такое отношение приводит к революциям. Благородное рождение не ведет к благородному поведению, и ваши идиотские истерики и отвратительный характер доказывает это.
— Гэрет, — мягко сказал Мэтью Ларкин, поправляя очки на широком носу, — пожалуйста. Мадемуазель Сен Себастьян будет у нас два месяца. Давайте будем более… терпеливы.
Гэрет бросил на нее холодный взгляд и отвернулся к ее брату.
— Расскажи нам о Новом Орлеане. Чем ты там будешь заниматься?
Кристиану поразило то, что брат ни слова не сказал в ее защиту. Он кивнул Гэрету Ларкину и продолжал разговор с ним, как будто ее здесь и не было.
— Один мой друг — судовладелец, он занимается в основном продажей произведений искусства, антиквариата и все в таком роде. Ему нужен человек, понимающий толк в этом. Все, что у меня было, я потерял во время революции, и Этьен предложил оплатить мне и проезд в Новый Орлеаи, и приличный заработок. Другого выбора у меня не было, и я согласился. В конце концов, для другой какой-либо работы я не подхожу.
— Не понимаю, Филипп, — холодно заметила Кристиана, — мне кажется, тебе нужно остаться здесь и превратиться в деревенского идиота. Мне кажется, это у тебя хорошо получится, потому что ты совсем потерял ум.
Парень с каштановыми волосами, который сидел слева от нее (кажется, это был Джеффри), громко захохотал.
Кристиана хмуро посмотрела на него.
Филипп поднялся из-за стола, его ястребиное лицо было гневным,
— Извините меня, джентльмены. Нам с сестрой необходимо поговорить.
Филипп не выпускал ее руки до тех пор, пока они не отошли достаточно далеко от дома. Он властно усадил ее на каменную ограду, которая окружала старый сад и повернулся к ней.
— Боже мой, Кристиана! С меня достаточно твоих выходок, твоего мрачного настроения и истерик. Это прекрасные честные люди, и они теперь моя семья, так же как и твоя. Твое высокомерие очень хорошо подходило, когда ты была при дворе, но теперь с этим должно быть покончено навсегда. У нас нет ничего, мы все потеряли. Ты это понимаешь?
Кристиана уклонилась от ответа и отвернулась, глядя на свежевспаханные поля и зеленые луга, далеко простирающиеся до покрытых лесом живописных холмов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Гэрет Ларкин смотрел на нее недоверчиво.
— Ты шутишь, — сказал он Филиппу. — Эта маленькая пушинка? На вид она не смогла бы пройти и мили.
Коистиана усиленно ела пирог.
— Как вам это удалось, мадемуазель? — вежливо спросил Мэтью Ларкин.
Последовало долгое молчание. Все ждали ее ответа. Кристиана сжала рукой ложку. Она почувствовала в желудке неприятные ощущения, но когда заговорила, тон ее был беспечным и спокойным.
— Я заплатила одному человеку, лакею из конюшни. Я отдала ему свой жемчуг… Но он забрал все остальное: мои сережки, которые подарил Артуа, сапфировую брошь — подарок Габриэль. И он вывез меня из Парижа, спрятав в крестьянской телеге под копной сена… Он должен был отвезти меня к Филиппу, но он лгал, он привез меня в своп отвратительный дом, к своему пьяному брату.
Кристиана пыталась отогнать мысли о происшедшем. Она не хотела вспоминать свои четки, разбросанные по грязному полу, по которым топтались грязными ботинками, хрустальные четки, разлетевшиеся на тысячи сверкающих осколков. Затем последовала миниатюра с портретом ее матери, стекло сразу же разбилось на нежном рисунке лица матери.
Она глубоко вздохнула.
— Когда мы приехали в дом Жана Клода, у нас… не совпали мнения. Он сказал мне, что я никуда больше не поеду, и отдал меня своему брату, как будто я была наградой, и когда я закричала, они избили меня.
Даже сейчас она помнила горький металлический вкус крови во рту, слышала их отвратительный смех, чувствовала занозы в своих пальцах, когда она вцепилась в дверной проем. Они оторвали ее от двери и швырнули на жесткий пол дальней комнаты дома. Она ударилась головой о доски пола так, что красные круги поплыли перед глазами. Из-за закрытой двери она слышала, как Жан Клод кричал брату, чтобы тот овладел ею.
Она подняла голову и спокойно сказала: — И поэтому мы расстались.
— Я убила его, -мысленно говорила она. — Я выхватила нож, который у него был на поясе, когда он пытался изнасиловать меня, и перерезала ему горло.
Она думала, что ей станет плохо при воспоминании о том, как легко вошел в него нож, как теплые брызги крови попали на ее разорванное платье и как отяжелевшее тело мужчины навалилось на нее.
Руки ее дрожали, когда она открывала задвижки окна, но она справилась с ними и убежала глубокой ночью, слепая от ужаса. Платье ее было порвано и покрыто кровью.
— Я добиралась одна в течение трех дней… Ночами, чуть не сойдя с ума от страха, как ночной призрак, я шла в перепачканном кровью платье, в грязи и с листьями в волосах.
— Какие-то крестьяне нашли меня… Они думали, что я мертвая. Я лежала замерзшая и неподвижная на дороге…
— Они взяли меня к себе в дом. Я долго болела. Затем старик Гастон отвез меня в Оверн. Замок был сожжен, и поэтому я пошла в дом моей няни и была там, пока не приехал Филипп. Брат привез меня сюда.
Она не поднимала глаз от тарелки. Еда, которая только мгновение назад казалась такой вкусной, теперь вызывала у нее тошноту. Она сильно сжала руки под столом, пытаясь унять дрожь.
Кристиана подняла глаза и увидела, что Гэрет задумчиво и удивленно смотрит на нее своими бледно-зелеными глазами.
Она быстро отвела взгляд в сторону, постаравшись выдавить из себя натянутую улыбку.
Вокруг шел разговор на английском языке. Английские слова, смысл которых никак не доходил до нее, гудели в голове.
О нет, она не хочет этого слышать. Они снова говорят о революции.
— Большая несправедливость заставляет людей начинать бороться, — заметил Мэтью Ларкин, — это неизбежно. Король и королева не должны не видеть тяжелого положения своего народа.
Гэрет кивнул отцу.
— Как Нерон, который был занят игрой на скрипке в то время, как Рим уже пылал. Идиотство, в самом деле.
Кристиана подумала о Марии Антуанетте, все еще бывшей в плену у своего народа, о ее добром, милом муже, который был так нежен со своими детьми. Она вспомнила о золотых блестящих днях Версаля, о дне, когда она играла на скрипке для короля и королевы, и Людовик назвал ее самой ценной жемчужиной Франции.
— Это небольшое преувеличение, — заметил тогда Артуа; глаза его смеялись, и Габриэль де Ламбель с трудом удержалась от смеха.
Кристиана отложила вилку и внимательно посмотрела на Гэрета.
— Идиотство? — повторила она. — Что вы можете знать об этом? Вы в этом ничего не понимаете. Они хорошие, добрые люди. Именно таких слов и можно ждать от безграмотного крестьянина.
Все были шокированы, как будто это не Гэрет, а именно она была неправа.
Гэрет Ларкин посмотрел через стол на Кристиану.
— И именно такое отношение приводит к революциям. Благородное рождение не ведет к благородному поведению, и ваши идиотские истерики и отвратительный характер доказывает это.
— Гэрет, — мягко сказал Мэтью Ларкин, поправляя очки на широком носу, — пожалуйста. Мадемуазель Сен Себастьян будет у нас два месяца. Давайте будем более… терпеливы.
Гэрет бросил на нее холодный взгляд и отвернулся к ее брату.
— Расскажи нам о Новом Орлеане. Чем ты там будешь заниматься?
Кристиану поразило то, что брат ни слова не сказал в ее защиту. Он кивнул Гэрету Ларкину и продолжал разговор с ним, как будто ее здесь и не было.
— Один мой друг — судовладелец, он занимается в основном продажей произведений искусства, антиквариата и все в таком роде. Ему нужен человек, понимающий толк в этом. Все, что у меня было, я потерял во время революции, и Этьен предложил оплатить мне и проезд в Новый Орлеаи, и приличный заработок. Другого выбора у меня не было, и я согласился. В конце концов, для другой какой-либо работы я не подхожу.
— Не понимаю, Филипп, — холодно заметила Кристиана, — мне кажется, тебе нужно остаться здесь и превратиться в деревенского идиота. Мне кажется, это у тебя хорошо получится, потому что ты совсем потерял ум.
Парень с каштановыми волосами, который сидел слева от нее (кажется, это был Джеффри), громко захохотал.
Кристиана хмуро посмотрела на него.
Филипп поднялся из-за стола, его ястребиное лицо было гневным,
— Извините меня, джентльмены. Нам с сестрой необходимо поговорить.
Филипп не выпускал ее руки до тех пор, пока они не отошли достаточно далеко от дома. Он властно усадил ее на каменную ограду, которая окружала старый сад и повернулся к ней.
— Боже мой, Кристиана! С меня достаточно твоих выходок, твоего мрачного настроения и истерик. Это прекрасные честные люди, и они теперь моя семья, так же как и твоя. Твое высокомерие очень хорошо подходило, когда ты была при дворе, но теперь с этим должно быть покончено навсегда. У нас нет ничего, мы все потеряли. Ты это понимаешь?
Кристиана уклонилась от ответа и отвернулась, глядя на свежевспаханные поля и зеленые луга, далеко простирающиеся до покрытых лесом живописных холмов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76