Герцогиня Диана, скромно жившая в своем appartamento на вдовью пенсию, назначенную ей Ватиканом, в обществе единственной старушки, оставшейся от штата придворных дам, и порой принимавшая у себя бывшую знать города, в первую очередь престарелого банкира Тремацци, с которым любила ссориться, упрекая его в скряжничестве, провинциальной мелочности и называя его «мокрой курицей», — так вот, герцогиня Диана, женщина уже немолодая, но со следами былой красоты на вдохновенном лице, поплатилась жизнью за известие о предполагаемом возвращении Петра. Охваченная столь страшной яростью, что у нее отказало сердце, герцогиня еще некоторое время боролась со смертью, бормоча ужасающие проклятия, но наконец все же испустила дух, причем так крепко сжала в кулаки свои руки, некогда будившие зависть у королевы Франции, что отец Луго, управитель Страмбы, призванный к ложу Дианы, не в силах был разжать их. Так была уложена в гроб и похоронена в фамильном склепе герцогиня Диана — не со сложенными на груди руками, как принято, а с кулаками, скрытыми под потертым парчовым покровом (у герцогини не было ни одной не потертой вещи).
Вот что скажем о жалостной кончине вдовствующей герцогини Дианы, женщины прекрасной и очень симпатичной; жизнь ее была так трудна, что если и были у Дианы отрицательные качества, — а у кого их нет? — то следует простить ей и вспоминать о ней только добром.
Был в Страмбе еще один человек, кого известие о близком возвращении Петра разволновало до крайности. Это был подеста города, почтенный старенький аптекарь Джербино, красивый старец с леонардовской бородой. Едва весть эта коснулась его слуха, Джербино, тихонько блея от волнения и спешки, не мешкая, упаковал свои вещички и смазал пятки, навострил лыжи, взял ноги в руки, испарился, исчез, смылся, словно его и не было тут, одним словом, удрал как можно скорее. Страмбане очень дивились, зачем и отчего он это сделал. Мы же, знающие историю Петра, прекрасно понимаем, что именно нагнало такой ужас на хитрого Джербино, заставило его мгновенно покинуть родное гнездо и на старости лет отправиться куда глаза глядят.
Папский архитектор нашел герцогский дворец в такой стадии разрушения, что реставрация его, очень дорогостоящая, займет несколько лет, а посему послал для начала двух страмбийских каменщиков подремонтировать бывший дворец Гамбарини, принадлежавший Святому престолу и находившийся в хорошем состоянии. Каменщики закончили эту мелкую работу за два дня — и новая глава в истории Страмбы могла начаться.
СЛОМАННАЯ ШПАГА ШЕВАЛЬЕ ДЕ ЛЯ ПРЭРИ
В начале тринадцатого века, когда Рудольф Габсбургский разрушил в Тюрингии около шестидесяти замков бывших своих, по теории отца Жозефа, коллег по ремеслу, то есть других рыцарей-разбойников, на развалинах необычайно пышно разрослось некое растение из семейства крестоцветных по латинскому названию Isatus tinctoria, или борит красящий. Растение это достигает шести футов в высоту, ветвисто, его голый стебель — с серым налетом, нижние листья узкие и удлиненные, а верхние, представьте, стреловидные; длина плодов в три раза больше ширины, они черно-коричневые и словно бы обрезаны на концах. После упомянутой решительной меры Рудольфа Габсбурга растение это быстро привилось в Тюрингии, к небывалой пользе всех слоев местного населения, ибо борит красящий, как о том может прочитать любой ученик в книгах, вознаграждает своих благоприятелей и пестунов богатой прибылью: из него добывают прекрасную синюю краску, в те времена единственную в своем роде, ибо иных веществ, красящих в синее, люди тогда не знали. В своих знаменитых «Записках о галльской войне» Юлий Цезарь, наряду с прочим, отметил, что британские воины перед сражением красят себя боритом, чтобы выглядеть пострашнее; Цезарь высмеял тогда британцев, и насмешка эта держится вот уже две тысячи лет: до сих пор французы насмехаются над своими островными соседями, говоря: «Когда вы еще раскрашивали рожи синим, наши предки, разделенные в ту пору, как известно, на бельгов, аквитанцев и кельтов, сиречь галлов, от которых мы унаследовали галльское остроумие, были уже люди высококультурные».
В пору жатвы в Тюрингию приходили на подмогу сезонные рабочие даже из Лужиц. Борит, вернее, сырье из него, подготовленное для дальнейшей промышленной переработки, свозилось из трех сотен тюрингенских деревень в города, прежде всего в Готу и Эрфурт. В хрониках записано, что накануне Тридцатилетней войны годовой оборот от производства борита достигал трех тонн чистого золота. Торговцы боритом из Готы, сравнительно малочисленные, уплачивали больше налогов, чем все богатые купцы Лейпцига вместе взятые. В эту идиллию грубую дисгармонию внесли свирепые солдаты генерала Холька, равно как — еще до битвы под Лютценом — и необузданные наемники Густава Адольфа, почтившего своим присутствием город Арнштадт на севере Тюрингенского леса. Легко поэтому понять, что богатые крестьяне и купцы, промышлявшие боритом, с благодарностью встретили странных воинов, которые, не входя ни в шведскую, ни в императорскую армии, жили сами по себе, никогда не воровали, не грабили, не пили, не курили и не развратничали со шлюхами, хотя бы и были неженатыми, а только и знали, что преследовать убийц и прочих нарушителей человеческих и божеских законов, а жажду развлечений, свойственную всем здоровым людям, утоляли хоровой декламацией благочестивых сентенций — ибо атеизм веритариев как две капли воды походил на фанатическую религиозность. Грабители постепенно начали избегать мест, на которые распространялась власть веритариев, вследствие чего уменьшились источники справедливого снабжения веритариев; тогда жители Тюрингии сами договорились регулярно кормить и поддерживать их натурой и деньгами. Переговоры о размерах этой добровольной контрибуции и наблюдение за выплатой ее взял на себя брат Медард; его вес и значение как идеолога и проповедника несколько упали в тридцать первом году, зато он показал себя отличным счетоводом, иными словами — прирожденным финансистом и умелым хозяйственником. После битвы под Лютценом веритарии, по решению своего вождя Петра Куканя, укрепили свой стан под Арнштадтом мощным валом, показав тем, что собираются пробыть здесь подольше, скорее всего целую зиму; и по всей Тюрингии, от Эрфурта и Ильменау до Зоннеберга и от Айзенаха до Вайды прокатилась волна всеобщей радости, искренней и непритворной.
То был один из хороших периодов в жизни Петра. Он тогда и понятия не имел, что в это самое время делается в далекой Страмбе, роковом для него городе, арене его первых попыток освободить человечество; не знал Петр, что там местный каменщик Альберто Рубини как раз чинит трубу, разъеденную дождем, и закрепляет расшатавшиеся плиты на северо-западной террасе бывшего дворца Гамбарини, предназначенного под временную резиденцию для него, Петра, пока он не воссядет на трон чешских королей в Праге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Вот что скажем о жалостной кончине вдовствующей герцогини Дианы, женщины прекрасной и очень симпатичной; жизнь ее была так трудна, что если и были у Дианы отрицательные качества, — а у кого их нет? — то следует простить ей и вспоминать о ней только добром.
Был в Страмбе еще один человек, кого известие о близком возвращении Петра разволновало до крайности. Это был подеста города, почтенный старенький аптекарь Джербино, красивый старец с леонардовской бородой. Едва весть эта коснулась его слуха, Джербино, тихонько блея от волнения и спешки, не мешкая, упаковал свои вещички и смазал пятки, навострил лыжи, взял ноги в руки, испарился, исчез, смылся, словно его и не было тут, одним словом, удрал как можно скорее. Страмбане очень дивились, зачем и отчего он это сделал. Мы же, знающие историю Петра, прекрасно понимаем, что именно нагнало такой ужас на хитрого Джербино, заставило его мгновенно покинуть родное гнездо и на старости лет отправиться куда глаза глядят.
Папский архитектор нашел герцогский дворец в такой стадии разрушения, что реставрация его, очень дорогостоящая, займет несколько лет, а посему послал для начала двух страмбийских каменщиков подремонтировать бывший дворец Гамбарини, принадлежавший Святому престолу и находившийся в хорошем состоянии. Каменщики закончили эту мелкую работу за два дня — и новая глава в истории Страмбы могла начаться.
СЛОМАННАЯ ШПАГА ШЕВАЛЬЕ ДЕ ЛЯ ПРЭРИ
В начале тринадцатого века, когда Рудольф Габсбургский разрушил в Тюрингии около шестидесяти замков бывших своих, по теории отца Жозефа, коллег по ремеслу, то есть других рыцарей-разбойников, на развалинах необычайно пышно разрослось некое растение из семейства крестоцветных по латинскому названию Isatus tinctoria, или борит красящий. Растение это достигает шести футов в высоту, ветвисто, его голый стебель — с серым налетом, нижние листья узкие и удлиненные, а верхние, представьте, стреловидные; длина плодов в три раза больше ширины, они черно-коричневые и словно бы обрезаны на концах. После упомянутой решительной меры Рудольфа Габсбурга растение это быстро привилось в Тюрингии, к небывалой пользе всех слоев местного населения, ибо борит красящий, как о том может прочитать любой ученик в книгах, вознаграждает своих благоприятелей и пестунов богатой прибылью: из него добывают прекрасную синюю краску, в те времена единственную в своем роде, ибо иных веществ, красящих в синее, люди тогда не знали. В своих знаменитых «Записках о галльской войне» Юлий Цезарь, наряду с прочим, отметил, что британские воины перед сражением красят себя боритом, чтобы выглядеть пострашнее; Цезарь высмеял тогда британцев, и насмешка эта держится вот уже две тысячи лет: до сих пор французы насмехаются над своими островными соседями, говоря: «Когда вы еще раскрашивали рожи синим, наши предки, разделенные в ту пору, как известно, на бельгов, аквитанцев и кельтов, сиречь галлов, от которых мы унаследовали галльское остроумие, были уже люди высококультурные».
В пору жатвы в Тюрингию приходили на подмогу сезонные рабочие даже из Лужиц. Борит, вернее, сырье из него, подготовленное для дальнейшей промышленной переработки, свозилось из трех сотен тюрингенских деревень в города, прежде всего в Готу и Эрфурт. В хрониках записано, что накануне Тридцатилетней войны годовой оборот от производства борита достигал трех тонн чистого золота. Торговцы боритом из Готы, сравнительно малочисленные, уплачивали больше налогов, чем все богатые купцы Лейпцига вместе взятые. В эту идиллию грубую дисгармонию внесли свирепые солдаты генерала Холька, равно как — еще до битвы под Лютценом — и необузданные наемники Густава Адольфа, почтившего своим присутствием город Арнштадт на севере Тюрингенского леса. Легко поэтому понять, что богатые крестьяне и купцы, промышлявшие боритом, с благодарностью встретили странных воинов, которые, не входя ни в шведскую, ни в императорскую армии, жили сами по себе, никогда не воровали, не грабили, не пили, не курили и не развратничали со шлюхами, хотя бы и были неженатыми, а только и знали, что преследовать убийц и прочих нарушителей человеческих и божеских законов, а жажду развлечений, свойственную всем здоровым людям, утоляли хоровой декламацией благочестивых сентенций — ибо атеизм веритариев как две капли воды походил на фанатическую религиозность. Грабители постепенно начали избегать мест, на которые распространялась власть веритариев, вследствие чего уменьшились источники справедливого снабжения веритариев; тогда жители Тюрингии сами договорились регулярно кормить и поддерживать их натурой и деньгами. Переговоры о размерах этой добровольной контрибуции и наблюдение за выплатой ее взял на себя брат Медард; его вес и значение как идеолога и проповедника несколько упали в тридцать первом году, зато он показал себя отличным счетоводом, иными словами — прирожденным финансистом и умелым хозяйственником. После битвы под Лютценом веритарии, по решению своего вождя Петра Куканя, укрепили свой стан под Арнштадтом мощным валом, показав тем, что собираются пробыть здесь подольше, скорее всего целую зиму; и по всей Тюрингии, от Эрфурта и Ильменау до Зоннеберга и от Айзенаха до Вайды прокатилась волна всеобщей радости, искренней и непритворной.
То был один из хороших периодов в жизни Петра. Он тогда и понятия не имел, что в это самое время делается в далекой Страмбе, роковом для него городе, арене его первых попыток освободить человечество; не знал Петр, что там местный каменщик Альберто Рубини как раз чинит трубу, разъеденную дождем, и закрепляет расшатавшиеся плиты на северо-западной террасе бывшего дворца Гамбарини, предназначенного под временную резиденцию для него, Петра, пока он не воссядет на трон чешских королей в Праге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116