— Но не раньше, чем вы ответите на мой вопрос: кто меня содержит?
— Откуда мне знать? Упомянутые мной ваши исключительные качества приобрели вам не только могущественных врагов, например, папу, королеву-мать, герцога де Люина или принца Мустафу, который несомненно уже стал султаном, — но и друзей, например, короля французов.
— Он отдал приказ о моем аресте.
— Скажите лучше — подписал его. Ибо де Люин, насколько мне известно, не только ублажает короля здоровым спортом на свежем воздухе, но и подбивает его на пьянство. Король подписал этот приказ или потому, что был нетрезв, или потому, что держит на вас зуб за то, что вы его бросили, а может, и по обеим причинам. Однако он так вас любит и так вам благодарен за все, что вы для него сделали, что не желает вашей жалкой гибели в какой-нибудь подземной камере. Ухватили ли вы полностью значение моих слов? Говорят, точность — вежливость королей, но можно добавить, что благодарность — драгоценнейшее, ибо самое необычное, украшение королей. Ах, низко кланяюсь вам, мсье де Кукан: меня-то поддерживают на плаву мои скромные родичи, вас же — коронованный глава самой славной и блестящей империи в мире, Франции. Но если мне не изменяет память, вы вызвали меня на поединок.
— Ладно, сразимся, — повторил Петр.
Они скрестили учебные рапиры и, не слушая возражений прекрасной Мадлон, фехтовали до упаду.
Новости, которые Мадлон приносила Петру из города, были немногочисленны и не слишком интересны. Во Франции, по видимости, ничего особого не происходило, да и мир за ее пределами, к удовлетворению Петра, спокойно дремал. Фатальная весть о коронации штирийского эрцгерцога Фердинанда чешским королем не достигла прелестного ушка Мадлон, да если бы и проникла она в одно, то наверняка вылетела бы через другое, ведь Мадлон ничего не знала о какой-то там Штирии или Чехии, в силу чего и не могла удержать в памяти сообщения, касающиеся этих стран. Зато тем подробнее осведомляла Мадлон Петра о житье-бытье королевы-матери; по словам Мадлон, королева действительно, как утверждал шевалье, никуда не трогавшаяся из замка на Луаре, ужасно толстеет, а епископ Ришелье, заточенный под одной с королевой кровлей, страдает кишечными коликами. В остальном же нет ничего стоящего упоминания, и «душка Пьер» не должен терзаться опасениями, будто он что упустил из-за недобровольного пребывания своего в замке Иф. Зато Мадлон приносила ему из книжной лавки под названием «Двенадцать подвигов Геракла» всякие ученые книги, которые он просил.
Летом тысяча шестьсот восемнадцатого года, когда истекал двенадцатый месяц заключения Петра, он получил известие, будто в Лионе, в конце мая, произошла какая-то дефенестрация. Будто бы кучка фанатиков протестантов, сиречь гугенотов, ворвалась в ратушу и выкинула из окна трех католических советников магистратуры. Однако те нисколько не пострадали, свалившись на кучу навоза, тотчас встали и бросились бежать. Гугеноты, по слухам, стреляли им вслед, но не попали.
Петр, который не мог при этом не вспомнить о более успешной дефенестрации, проведенной им самим в главной зале султанского сераля, весело рассмеялся.
— Quelle gaucherie! — воскликнул он. — Вот недотепы!
Он так хохотал, что Мадлон, преданная дочь Франции, обиделась; иностранцам, как бы ни были они ей симпатичны, она отказывала в праве насмехаться над чем-либо, происходящим на ее родине. Она не обиделась бы, если б знала, что упомянутая ею дефенестрация случилась вовсе не во Франции, а в Чехии, и не в Лионе, а в Праге; а знай истину Петр, и он бы не смеялся так. Замена же Праги Лионом произошла очень просто: тот, кто информировал Мадлон, спутал Прагу с Веной, по-французски Vienne, и Мадлон решила, что речь идет о французском городе Вьенн на Роне, а эту французскую Вьенн она уже сама спутала с более крупным и значительным городом Лионом. Все это просто и понятно; подобные ошибки встречаются часто. Вот и вышло, что известие о начале европейского конфликта, которого столь опасался Петр, дошло до него в таком искаженном виде, что он не понял существа дела и, вместо того чтобы огорчаться, хохотал, держась за бока.
Восемь месяцев спустя Мадлон вернулась из города с сообщением, отнюдь не вызвавшим веселья у Петра, зато внушившим надежды шевалье де ля Прэри. Случилось именно то, что Петр ошибочно предположил раньше: королева-мать вырвалась из заточения. Но если шевалье де ля Прэри воображал, что теперь, когда его высокая ргоtectrice оказалась на свободе, выпустят и его — то он ошибся. Королева нашла прибежище в старинном городе Ангулеме на юго-западе Франции, у одного из своих могущественных приверженцев, герцога д'Эпернона, и объявила войну своему венчанному сыну; однако поспешивший к ней патер Жозеф уговорил ее отказаться от враждебных действий и заключить с сыном мир. Годом позже, в тысяча шестьсот двадцатом, мать и сын рассорились снова, но войско, отданное в ее распоряжение герцогом д'Эперноном, было наголову разбито армией короля.
— Готов поспорить, что герцогу д'Эпернону, виновнику всей этой кутерьмы, ничего не будет, а вот мы с вами, не виноватые ни в чем, по-прежнему сидим в кутузке без всякой надежды когда-либо выйти отсюда, — высказался по этому поводу шевалье.
— Потому что мы всего лишь мухи, — отозвался Петр. — Мы не жуки.
— Боюсь, смысл ваших слов не достигает моего разумения.
Петр объяснил:
— На ратуше в Прахатицах, отнюдь не самом малом городе моей родины, есть надпись: «Право — это паутина; летящий жук разрывает ее, муха в ней застревает».
— А ну вас с вашими сентенциями, — буркнул шевалье.
— Это оскорбление, которое смывают кровью, — заявил Петр.
Они взялись за свои учебные рапиры; давно перешагнув тог предел во времени, после которого тюрьма, пускай самая роскошная, начинает действовать на нервы, они испытывали раздражение, скуку и чувство безнадежности, это удвоило их силы, и они бились дольше и яростнее, чем когда-либо прежде.
В конце тысяча шестьсот двадцатого года Мадлон прибежала со странным известием о битве на какой-то «Мопtagne Noir», то есть на Черной Горе: тамошние христиане, говорят, взбунтовались против турецких оккупантов, но потерпели поражение.
— А нам до этого дела нет, — изрек Петр, не зная, что известие это, так же как в свое время байка о лионской дефенестрации, искажено. Битва-то случилась не на Черной, а на Белой Горе, и не у Адриатического моря, а под Прагой, и не христиане-черногорцы бились с турками, а войска протестантских сословий Чехии — с армией императора-католика Фердинанда.
Помимо этого, казалось, во всем мире ничего значительного не было.
К следующему году в замок и крепость Иф проникла весть, вызвавшая неукротимый приступ веселья у шевалье де ля Прэри, который, хотя и был человек светский, придворный духом и телом, и, в отличие от Петра, строго придерживался этикета, однако умел от души посмеяться над бедствиями и абсурдностью, до каких порой доводило точное следование правилам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
— Откуда мне знать? Упомянутые мной ваши исключительные качества приобрели вам не только могущественных врагов, например, папу, королеву-мать, герцога де Люина или принца Мустафу, который несомненно уже стал султаном, — но и друзей, например, короля французов.
— Он отдал приказ о моем аресте.
— Скажите лучше — подписал его. Ибо де Люин, насколько мне известно, не только ублажает короля здоровым спортом на свежем воздухе, но и подбивает его на пьянство. Король подписал этот приказ или потому, что был нетрезв, или потому, что держит на вас зуб за то, что вы его бросили, а может, и по обеим причинам. Однако он так вас любит и так вам благодарен за все, что вы для него сделали, что не желает вашей жалкой гибели в какой-нибудь подземной камере. Ухватили ли вы полностью значение моих слов? Говорят, точность — вежливость королей, но можно добавить, что благодарность — драгоценнейшее, ибо самое необычное, украшение королей. Ах, низко кланяюсь вам, мсье де Кукан: меня-то поддерживают на плаву мои скромные родичи, вас же — коронованный глава самой славной и блестящей империи в мире, Франции. Но если мне не изменяет память, вы вызвали меня на поединок.
— Ладно, сразимся, — повторил Петр.
Они скрестили учебные рапиры и, не слушая возражений прекрасной Мадлон, фехтовали до упаду.
Новости, которые Мадлон приносила Петру из города, были немногочисленны и не слишком интересны. Во Франции, по видимости, ничего особого не происходило, да и мир за ее пределами, к удовлетворению Петра, спокойно дремал. Фатальная весть о коронации штирийского эрцгерцога Фердинанда чешским королем не достигла прелестного ушка Мадлон, да если бы и проникла она в одно, то наверняка вылетела бы через другое, ведь Мадлон ничего не знала о какой-то там Штирии или Чехии, в силу чего и не могла удержать в памяти сообщения, касающиеся этих стран. Зато тем подробнее осведомляла Мадлон Петра о житье-бытье королевы-матери; по словам Мадлон, королева действительно, как утверждал шевалье, никуда не трогавшаяся из замка на Луаре, ужасно толстеет, а епископ Ришелье, заточенный под одной с королевой кровлей, страдает кишечными коликами. В остальном же нет ничего стоящего упоминания, и «душка Пьер» не должен терзаться опасениями, будто он что упустил из-за недобровольного пребывания своего в замке Иф. Зато Мадлон приносила ему из книжной лавки под названием «Двенадцать подвигов Геракла» всякие ученые книги, которые он просил.
Летом тысяча шестьсот восемнадцатого года, когда истекал двенадцатый месяц заключения Петра, он получил известие, будто в Лионе, в конце мая, произошла какая-то дефенестрация. Будто бы кучка фанатиков протестантов, сиречь гугенотов, ворвалась в ратушу и выкинула из окна трех католических советников магистратуры. Однако те нисколько не пострадали, свалившись на кучу навоза, тотчас встали и бросились бежать. Гугеноты, по слухам, стреляли им вслед, но не попали.
Петр, который не мог при этом не вспомнить о более успешной дефенестрации, проведенной им самим в главной зале султанского сераля, весело рассмеялся.
— Quelle gaucherie! — воскликнул он. — Вот недотепы!
Он так хохотал, что Мадлон, преданная дочь Франции, обиделась; иностранцам, как бы ни были они ей симпатичны, она отказывала в праве насмехаться над чем-либо, происходящим на ее родине. Она не обиделась бы, если б знала, что упомянутая ею дефенестрация случилась вовсе не во Франции, а в Чехии, и не в Лионе, а в Праге; а знай истину Петр, и он бы не смеялся так. Замена же Праги Лионом произошла очень просто: тот, кто информировал Мадлон, спутал Прагу с Веной, по-французски Vienne, и Мадлон решила, что речь идет о французском городе Вьенн на Роне, а эту французскую Вьенн она уже сама спутала с более крупным и значительным городом Лионом. Все это просто и понятно; подобные ошибки встречаются часто. Вот и вышло, что известие о начале европейского конфликта, которого столь опасался Петр, дошло до него в таком искаженном виде, что он не понял существа дела и, вместо того чтобы огорчаться, хохотал, держась за бока.
Восемь месяцев спустя Мадлон вернулась из города с сообщением, отнюдь не вызвавшим веселья у Петра, зато внушившим надежды шевалье де ля Прэри. Случилось именно то, что Петр ошибочно предположил раньше: королева-мать вырвалась из заточения. Но если шевалье де ля Прэри воображал, что теперь, когда его высокая ргоtectrice оказалась на свободе, выпустят и его — то он ошибся. Королева нашла прибежище в старинном городе Ангулеме на юго-западе Франции, у одного из своих могущественных приверженцев, герцога д'Эпернона, и объявила войну своему венчанному сыну; однако поспешивший к ней патер Жозеф уговорил ее отказаться от враждебных действий и заключить с сыном мир. Годом позже, в тысяча шестьсот двадцатом, мать и сын рассорились снова, но войско, отданное в ее распоряжение герцогом д'Эперноном, было наголову разбито армией короля.
— Готов поспорить, что герцогу д'Эпернону, виновнику всей этой кутерьмы, ничего не будет, а вот мы с вами, не виноватые ни в чем, по-прежнему сидим в кутузке без всякой надежды когда-либо выйти отсюда, — высказался по этому поводу шевалье.
— Потому что мы всего лишь мухи, — отозвался Петр. — Мы не жуки.
— Боюсь, смысл ваших слов не достигает моего разумения.
Петр объяснил:
— На ратуше в Прахатицах, отнюдь не самом малом городе моей родины, есть надпись: «Право — это паутина; летящий жук разрывает ее, муха в ней застревает».
— А ну вас с вашими сентенциями, — буркнул шевалье.
— Это оскорбление, которое смывают кровью, — заявил Петр.
Они взялись за свои учебные рапиры; давно перешагнув тог предел во времени, после которого тюрьма, пускай самая роскошная, начинает действовать на нервы, они испытывали раздражение, скуку и чувство безнадежности, это удвоило их силы, и они бились дольше и яростнее, чем когда-либо прежде.
В конце тысяча шестьсот двадцатого года Мадлон прибежала со странным известием о битве на какой-то «Мопtagne Noir», то есть на Черной Горе: тамошние христиане, говорят, взбунтовались против турецких оккупантов, но потерпели поражение.
— А нам до этого дела нет, — изрек Петр, не зная, что известие это, так же как в свое время байка о лионской дефенестрации, искажено. Битва-то случилась не на Черной, а на Белой Горе, и не у Адриатического моря, а под Прагой, и не христиане-черногорцы бились с турками, а войска протестантских сословий Чехии — с армией императора-католика Фердинанда.
Помимо этого, казалось, во всем мире ничего значительного не было.
К следующему году в замок и крепость Иф проникла весть, вызвавшая неукротимый приступ веселья у шевалье де ля Прэри, который, хотя и был человек светский, придворный духом и телом, и, в отличие от Петра, строго придерживался этикета, однако умел от души посмеяться над бедствиями и абсурдностью, до каких порой доводило точное следование правилам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116